В это время фронт отодвинулся к востоку от Львова, и Верецке оказалась вне прифронтовой полосы. Это значило, что царем и богом Верецке опять сделался управляющий графа Шенборна Сабольч Кавашши, который при желании мог велеть выпороть любого крестьянина, даже теперь, спустя добрых шестьдесят лет после отмены крепостного права, а если ему взбредет в голову, то освободить из тюрьмы любого убийцу или разбойника.
Яворина обратилась за помощью к Кавашши. Графский управляющий, вынужденный встать на цыпочки, чтобы трясущейся от подагры рукой ущипнуть щеку Явориной, согласился вырвать бедного финна из рук жандармов. И Кавашши действительно освободил Кестикало, с одной стороны, потому, что имение было заинтересовано, чтобы в Верецке работал хороший кузнец, а с другой - чтобы показать Шюмеги, что у графского управляющего не только власти, но и знаний больше, чем у жандармов всего мира, вместе взятых: Кавашши знал, что финны как-то сродни венграм.
- Эх, господин фельдфебель, этого я от вас, ей-богу, не ожидал! Самый великий из всех венгров, граф Иштван Сечени, уже восемьдесят лет тому назад сказал, что венгры только тогда будут богаты, счастливы и свободны, когда будут кое-что знать. А вы, господин фельдфебель, хотя в общем действительно хороший венгр, все же не знаете даже того, что финны - не враги венгров, а наши кровные родственники. Прибежал этот несчастный финн к нам, своим венгерским братьям, а вы, господин фельдфебель, вместо того чтобы приветствовать его, братски протянуть руку, упрятали беднягу под замок.
Таким образом, Кестикало вышел из-под ареста и получил даже вид на жительство. Он обязан был только являться каждое утро в жандармское управление и бесплатно выполнять все работы, поручаемые ему фельдфебелем Шюмеги. Такую же плату получал он, конечно, и за те работы, которые выполнял для господина управляющего Кавашши, который величал его "дорогой родственник". За работу для графского имения он получал половину обычной платы.
Но Кестикало и так зарабатывал достаточно для себя и семьи Яворина. Только в первые дни он нуждался в том, чтобы Аксюша показывала ему, что нужно делать со сломанной телегой. Спустя два-три месяца он уже сам учил Яворину тонкостям кузнечного ремесла. И к тому времени, когда Яворина понесла крестить первого рожденного в Верецке финна, Кестикало был уже не только превосходным кузнецом и лошадиным доктором, но и хорошим слесарем, монтером и электромехаником.
Верецкинцы очень полюбили Кестикало, которого только в течение очень короткого времени называли "беднягой финном". Скоро уже вся деревня ласково называла его "нашим финном". Но и это имя было недолговечным. Зимой Кестикало стал "помешанным финном".
Как только выпадает снег, деревня Верецке почти совершенно отрезана от внешнего мира. Деревенские жители выходят из своих хижин, отапливаемых краденными в графском лесу дровами или высушенным коровьим пометом, только в случаях крайней необходимости. Например, когда кончатся дрова и надо снова воровать.
Но кузнец-финн был из другого теста. Как только появились первые сероватые снежные облака, кузнец приготовил себе из дуба два длинных узких шеста с загнутыми кверху концами, а когда горы покрылись снегом, он прикрепил их ремнями к ногам и показывал на склоне горы такие фокусы, каких жители Верецке даже во сне не видывали. Он залезал на самую высокую вершину горы, а потом скользил вниз с самой кручи, даже не скользил, а прямо летел вниз, в долину. Но это было бы еще ничего. В самые ужасные морозы - в десять, двенадцать и даже пятнадцать градусов - он ходил с непокрытой головой и, как его ни упрашивала Аксюша, ни за что не соглашался прятать под шапкой свои густые светло-рыжие волосы.
"Невероятно, чтобы кузнец-финн залезал на гору в такой ужасный мороз только для того, чтобы опять соскользнуть вниз", - думали верецкинцы.
Многие предполагали, что у кузнеца не все дома, а более недоверчивые начинали уже перешептываться - нет ли тут какого колдовства?
- Надо выследить, что делает кузнец там, наверху! Холод говорил против этого предложения, любопытство - за.
Верецкинцы выследили кузнеца. И были горько разочарованы.
Кестикало не встречался на вершине горы ни с какими ведьмами. И ничего там не делал. Только смотрел в небо, которое в такие зимние дни бывает то голубым, то свинцово-серым. Потом закрывал глаза и прислушивался к шепоту сосен. Сосны на Карпатах говорят на том же языке, что и в далекой Финляндии.
Наслушавшись вдосталь сказок у сосен, Кестикало опять раскрывал глаза, встряхивал непокрытой головой и, не глядя ни вправо, ни влево, летел вниз, в долину, так что за ним поднималось облако сухого снега. Следившие за ним две верецкинские старушки ругали тех, кто их сюда направил, но еще больше бранили "помешанного финна", который даже с ведьмами не дружит и только для того карабкается на овеянную ветрами вершину, чтобы дурачить набожный мирный народ. Несколько дней вся деревня сердилась на "помешанного финна". Но так как, при всех его странностях, он все же был полезным человеком, а две потерпевшие неудачу старушки были только дармоедками, народ быстро примирился с Кестикало, а старушек до конца жизни называли "ведьмоискательницами". Но летом 1918 года "помешанный финн" сделался и вовсе "сумасшедшим". Правда, ранней весной оказалось, что он заслуживает прозвища "мудрый финн", но позднее…
Весной 1918 года кузнеца-финна позвал к себе начальник уезда. Он пожал ему руку, предложил сесть, дал закурить, а потом неожиданно спросил:
- Не хотите ли поехать домой, в Финляндию?
- Лучше сегодня, чем завтра, - ответил Кестикало.
- Это можно сделать, - сказал начальник уезда.
Потом он многословно объяснил Кестикало, что в Финляндии теперь господствуют "красные бандиты", которых надо прогнать из "страны тысячи озер" или - еще лучше - утопить в одном из озер. Но для этого необходимо, чтобы каждый "честный", "патриотически настроенный" финн принял участие в этом деле. Правительство Австро-Венгрии, верный друг финского народа, готово не только вернуть финским военнопленным, живущим на территории монархии, свободу, но взять на свой счет их поездку домой и выплатить вперед трехмесячное жалованье всем тем, кто захочет участвовать в борьбе против "красных бандитов".
Чем дружелюбнее говорил начальник уезда, тем разочарованнее становилось лицо Кестикало.
- Одним словом, вы отправляетесь через два-три дня, не так ли? - спросил начальник.
- Ни через два-три дня, ни через два-три года! - ответил Кестикало.
Начальник уезда подумал сначала, что ослышался или что Кестикало плохо понимает венгерский язык, но когда тот повторил свой ответ, то не оставалось больше никаких сомнений, что кузнец из Верецке не желает принимать участия в уничтожении "красных бандитов".
- Если не поедешь, - заговорил начальник совсем другим тоном, увидев, что полюбовно ему не сговориться с упрямым кузнецом, - если добровольно не вступишь в финскую армию, я тебя, мерзавец, арестую и даю честное слово, что ты издохнешь с голоду в моем подвале и крысы будут лакомиться мясом с твоих костей, подлый предатель своего отечества!
А так как ни красивые слова, ни угрозы не могли заставить Кестикало согласиться на вступление в финскую белую гвардию, то начальник уезда посадил его под арест. Финн, наверное, погиб бы в подвале начальника Верецкинского уезда, если бы управляющий Кавашши снова не пришел ему на помощь.
За полтора месяца до неожиданного предложения начальника уезда Кестикало затеял большое дело: он решил создать электростанцию с использованием водной энергии ручья. Ручей принадлежал графу, а потому для установки электростанции необходимо было заручиться разрешением от Кавашши. Управляющий Кавашши это разрешение дал, но с условием, что электричество будет принадлежать полностью имению. Ни одной такой электростанции в Подкарпатском крае в то время еще не было. Кавашши не только взял на себя расходы по постройке станции, но достал даже разрешение на поездку Кестикало в Мункач для покупки необходимых для постройки станции материалов.
Три дня провел Кестикало в Мункаче. Жил он у секретаря профсоюза швейников Моргенштерна. О чем три ночи подряд почти до рассвета говорил кузнец из Верецке с мункачским портным - оба умалчивали. Финн покупал материалы в Мункаче, а Моргенштерн везде рассказывал анекдоты о своем госте.
- Представляешь себе, когда финн из Верецке вышел из вагона, какой-то носильщик принял его кулак за чемодан и хотел взвалить его себе на спину.
Моргенштерн знал даже номер носильщика. Слушатели долго смеялись над анекдотом, и никому в голову не приходило спросить, откуда Кестикало знаком с Моргенштерном и почему кузнец-финн останавливался в Мункаче у еврея-портного.
К счастью Кестикало, в момент его ареста электростанция была готова только наполовину.
Кавашши словно влюбился в это затеянное финном чудесное предприятие, стоившее ему почти гроши (большая часть материала была получена из графского имения, а значительная часть работы произведена бесплатно) и за которое по окончании стройки он имел возможность подать живущему в Вене графу внушительный счет. Поэтому Кавашши обратил внимание начальника уезда на то, что если финн из Верецке погибнет, то от этого финская белая гвардия сильнее не станет, а графское имение понесет большую потерю. Начальник уезда, управлявший народом от имени государства или от имени комитата, без всякого сопротивления уступил управляющему и освободил Кестикало, который просидел, таким образом, в темном и сыром подвале, без еды и питья, всего-навсего три дня. Когда он вышел оттуда, то был немного бледен, но в общем здоров и даже весел.
Месяц спустя Кестикало бежал из Верецке. Жандармы прифронтовой полосы поймали его где-то далеко, около Львова. Когда его привезли обратно в Верецке и доставили в имение Шенборна, он был похож на скелет. Его левая нога была сломана прикладом. Правда, затем нога срослась, но Кестикало остался на всю жизнь хромым.
Узнав, что Кестикало не захотел воевать, народ стал называть его "мудрым финном", но когда выяснилось, что Кестикало сам пешком отправился туда, куда не соглашался ехать поездом, с хорошим паспортом, за большие деньги, ему дали прозвище "сумасшедший финн".
Напрасно Аксюша пыталась защищать своего мужа:
- Юха не хотел служить белым. Он хотел пойти к красным.
Разве это не понятно?
Но именно этого тогда никто не понимал. Ведь красный и белый - это же только цвета!
Все же нашлось несколько человек, которые задумались над происшедшим. Если такой умный человек, как "сумасшедший финн", не желает ехать к белым, даже когда его посылают, и стремится к красным, даже когда его удерживают силой, - значит, существует какая-то разница между красными и белыми.
Такого мнения придерживался, по всей вероятности, также и Тамаш Эсе, посетивший в августе 1918 года "сумасшедшего финна". Все знали не только то, что Эсе является потомком легендарного полководца Ракоци Тамаша Эсе, но и то, что бывший тарпинский староста, ставший затем батраком, - опасный социалист, который за последние десять лет четыре с половиной года провел в тюрьмах.
Спустя несколько дней после посещения Эсе начальник уезда опять арестовал Кестикало. Электрическая станция была уже готова, так что судьба кузнеца больше не интересовала управляющего Кавашши.
В уездной тюрьме Кестикало просидел только один день, оттуда его перевезли в унгварскую военную тюрьму. Тюрьма была заполнена до отказа самыми разнообразными людьми, так что общества разбойников с большой дороги не приходилось долго искать; если же кому-либо нравилось делить досуг с изменниками родины, то среди них можно было даже выбирать по своему усмотрению. Но такому числу людей не соответствовало количество пищи. Хотя палач работал не покладая рук, он не мог покончить с таким количеством заключенных. Другое дело - голод… Но Кестикало избег обоих видов смерти. Его дело не дошло до суда, так как судьи были завалены работой. Таким образом, Кестикало не попал в руки палача и избежал голодной смерти, потому что заключенных, находившихся в одной камере с ним, снабжала продуктами с воли женщина по имени Маруся Петрушевич.
Верецкинский кузнец сразу понял создавшееся в камере положение, но долгое время не вмешивался в безмолвную борьбу. Между ним и Миколой чуть ли не с первых минут завязалась тесная дружба. Микола забывал обо всех своих злоключениях, когда верецкинский финн, смешивая украинские слова с венгерскими, рассказывал ему северные легенды - о героях, свергавших престолы богов, а потом, смешивая не только языки, но и темы, о героях, борющихся сейчас в России за свободу. Героев "Калевалы" Кестикало сильно модернизировал, героев же рабочего движения он рисовал чрезвычайно романтически. Но так как действительность, которая была нам известна, пошла дальше всякой романтики, то мы в конечном счете узнавали в сказках нашего нового друга себя.
Кестикало, который был старше нас лет на двенадцать - четырнадцать, обращался с нами как отец с детьми. Мы же во всем признавали его авторитет. Благодаря этому спустя две недели после его появления в нашей камере ему удалось без особого труда положить конец нашей братской войне.
Терпеливо выслушав жалобу Миколы и мою защиту, Кестикало решил так:
- Микола поступил правильно, а Геза - умно. Если Микола поймет, что, имея дело с врагом, мы должны поступать умно, а Геза примет во внимание, что смелым примером мы часто можем раскрывать глаза тысячам людей, - тогда все в порядке. Не скрою от вас, что поступок Миколы мне нравится больше, чем поведение Гезы. Но если бы я попал в ваше положение, я поступил бы как Геза.
Я думал, что Кестикало долго ломал себе голову, пока выдумал эту дипломатическую формулу, и, радуясь тому, что ему удалось восстановить мир между Миколой и мною, в то же время тайком смеялся над нами, не раскусившими его хитрость. Когда же я лучше узнал верецкинского финна, то понял, что он всегда говорит только то, что думает, и всегда поступает так, как считает правильным. Не случайно Микола до самой смерти считал верецкинского кузнеца своим лучшим другом.
Первого ноября 1918 года, когда распалась Австро-Венгрия, двери тюрьмы раскрылись. На следующий же день я вместе с дядей Филиппом уехал в Будапешт.
Общеизвестно, что все течет, все изменяется. Наблюдательный человек знает также, что быстрее и основательнее всего меняется прошлое. Солдат, проводивший на фронте все время в боях со вшами и со своим унтер-офицером и не знавший, отчего он больше страдал - от голода или от постоянного расстройства желудка, - вспоминает дома совсем о другом. Дома он вспоминал, что на фронте был героем, который только и делал, что бил врага. Позднее, когда отгремели пушки, тот же солдат рассказывал удивительные, трогательные истории о том, как он спасал солдат неприятельской армии. Спасал он их дюжинами, сотнями. Потом мой солдат делал еще один шаг вперед и предавался воспоминаниям о том, что в продолжение всей войны боролся против настоящего врага - миллионеров, наживающихся на войне, и против империалистической системы. Врал этот солдат? Да нет. С изменением настоящего изменилось и его прошлое.
Короче говоря, мой рассказ сводится к следующему. Я был всегда там, где случался пожар, наводнение или землетрясение, где неожиданно взрывалась бомба или рушился дом. Я был всегда среди тех, которым везло, - спасшихся с большей или меньшей потерей крови. Я был всегда с теми, которые извлекали уроки из пережитых событий. Разумеется, я не научился не ходить туда, где грозит какое-нибудь наводнение, пожар или землетрясение, но я усвоил раз и навсегда, что не следует удивляться и возмущаться, если даже земля выскользнет из-под ног или на мою голову свалится крыша.
Приехав с дядей Филиппом в Будапешт, я сразу же по горло окунулся в водоворот разнообразной и волнующей жизни. В Будапеште я провел только несколько дней, а затем переехал в Уйпешт, к Липтаку, жившему вместе со своей женой Эржи Кальман у овдовевшего за время войны Эндре Кальмана. Живя у доктора Севелла, я познакомился с социалистами - интеллигентами, целыми ночами спорившими о том, могут ли трудящиеся Венгрии пойти по пути Ленина. Живя у Кальманов, я находился среди рабочих, для которых вопрос заключался уже не в том, по какому пойти пути, а в том, как бы поскорее начать "работу по-русски".
- Ну, Эржи, как, научилась языку эсперанто?
- Трудящихся всего мира объединит не эсперанто, - очень серьезно ответила Эржи на мой шутливый вопрос.
После месячного пребывания в Будапеште и Уйпеште я возвратился по срочному вызову Тамаша Эсе и Миколы в Подкарпатский край. Когда я покидал столицу, Коммунистическая партия Венгрии только что была основана. К тому времени, как я прибыл в Берегсас, успела родиться даже местная берегсасская организация партии. Так быстро мчалась тогда история и так медленно шли поезда. Поездка пассажирским поездом из Будапешта в Берегсас продолжалась в 1914 году десять часов, в 1917 году восемнадцать - двадцать, а в декабре 1918 года я находился в пути между Будапештом и Берегсасом целых двое суток. Больше половины дороги я проехал на крыше товарного вагона. Вскоре пришлось перебраться на другой, так как сломалась ось нашего вагона. Место это было, конечно, не совсем безопасное.
На крыше вагона нас было восемь человек - восемь демобилизованных солдат. Говорили, естественно, о политике. Сидевший рядом со мной гусарский фельдфебель прикрепился солдатским ремнем к чему-то вроде трубы, а я держался за его сапоги. Фельдфебель агитировал за объявление Венгрии колонией Англии.
- Без этого мы пропадем, подохнем с голоду, нас разорвут на куски! Если мы будем с Англией, у нас сразу же появятся деньги, одежда, обувь - все, все, и тогда не румыны, сербы и чехи захватят Венгрию, а мы захватим Сербию и Румынию.
- Венгры должны завоевать только одну страну, - сказал бородатый солдат, державшийся за мою левую ногу, - Венгрию!
- Венгрию хочешь завоевать, парень? - спросил фельдфебель. - А много ты выпил?
- Да, много - воды. Я хочу завоевать Венгрию. Мы должны отвоевать Венгрию - у графов и банкиров. Да!
- Вот что! - как-то неестественно засмеялся фельдфебель. - Ты наелся, значит, русских грибов? Ничего, тебя от них вырвет!
- Венгрию, - заговорил странно одетый солдат (на нем был матросский бушлат и артиллерийские сапоги), - могут спасти только два Д: Доллар и Демократия. Одним словом - Америка. Если Америка поставит нас на ноги…
- Кого она поставит? - орал бородатый солдат.
- Не торопись, брат, все равно опоздаешь! - сказал фельдфебель.
Во время спора неопределенные аргументы вскоре уступили место определенным угрозам. Но до драки дело дошло, только когда поезд был уже на берегсасской станции. Бородатый солдат хорошо рассчитанным ударом ноги отправил с крыши вагона вниз матроса в артиллерийских сапогах.
В Берегсасе я провел только несколько часов, потом поспешил в Мункач. Там был главный штаб. Жил я у портного Моргенштерна.
Это был очень худой человек, немного ниже меня ростом. Руки у него были такие изящные, как будто никогда не видели работы, а его бритое, узкое, темно-коричневое лицо скорее подходило бы какому-нибудь испанскому или итальянскому артисту, чем мункачскому портному. Говорил он очень медленно, низким, зычным голосом.