Сергей ходил по перрону с Марковичем. Маркович любил откровенные и длинные беседы; он рассказал Сергею еще в казарме множество случаев из своей жизни: как он в детстве, восьмилетним мальчиком, хотел зарезать отца, отставного штабс-капитана, когда тот высек его по ошибке за вину старшего брата; про то, что невинность он потерял в возрасте девяти лет, а в двенадцать лет у него уже была настоящая любовная связь с тридцатилетней вдовой, владелицей дома; что семнадцати лет его охватила религиозная экзальтация и он поступил в монастырь. Сергей хохотал, когда Маркович рассказывал про настоятеля монастыря, у которого был келейником. По утрам красавица украинка приносила настоятелю молоко, и он, вздыхая, говорил келейнику: "Отроче, выйди". Там, в монастыре, он выучил множество похабных песен на молитвенные мотивы и, наоборот, на разухабистые плясовые и цыганские мотивы пел самые святые и трогательные молитвы. Он рассказывал Сергею, что, уйдя из монастыря, пек мацу в житомирской маце-пекарне, потом пел куплеты в Проскуровском летнем саду. Ему было девятнадцать лет, но он уже не верил ни в бога, ни в женскую верность, ни в счастье. Он пошел добровольцем на войну, чтобы найти вечный покой, так как, по его словам, жизнь тяготила его своей бесцельной суетой. Он был неутомим в походах, обладал сильным, красивым голосом. Вообще мрачность души не мешала ему быть любителем анекдотов и любовных историй. Пить он не умел, хотя хвастался, что может выпить ведро водки. Раза два в казарме он напивался и плакал - уговаривал Сергея стать его другом до гроба и требовал, чтобы он принял в подарок золотой портсигар. Он мало кому нравился, и Сергею приятно было считать его фанфароном, эгоистом, фразером и ко всему еще человеком себе на уме. Но часто в казарме и теплушке, по дороге на фронт, Маркович высказывал внезапно смелые и умные мысли либо вдруг отдавал последнюю папироску и беззаботно говорил:
- Ни черта, я обойдусь!
Они шли по перрону. Навстречу им, осторожно расставив локти, шел Сенко и нес котелок дымящегося кипятку.
- Эй, Солома, - сказал Маркович, - оставишь мне чайку.
- Сам визмэшь, - ответил Сенко, - ноги маешь и руки маешь.
- Ух, жмот! - протяжно сказал Маркович. - Я думаю, если б без ног лежал, ты мне тоже глотка не дал бы.
Сенко прошел, не ответив, а Маркович убежденно проговорил:
- Вот ненавижу: за полгроша с родной матери шкуру сдерет... Но, главное, меня огорчает: слепой какой-то, глазки мутные, маленькие, а стреляет по крайней мере в пять раз лучше меня.
- Да, стреляет он изумительно, - согласился Сергей и, оглянувшись на согнутую спину Сенко, подумал, что не один австриец либо венгерец найдет свою смерть от руки этого длиннорукого солдата.
С запада послышался отдаленный гудок, над деревьями быстро двигался серый дым.
- Неужто классный? - спросил, остановившись, Маркович.
- Нет. Откуда с фронта пассажирский? - возразил Сергей.
Поезд подошел к перрону, остановился на третьем пути. Казалось, вагоны мгновение раздумывали, не покатить ли дальше. На стенах вагонов были нарисованы большие красные кресты, на широких окнах висели занавески. Перрон заполнился публикой: гимназисты с повязками Красного Креста на рукавах, женщины с узелками гостинцев. Странно было думать, что эти вагоны пришли "оттуда", что капли на стеклах были, может быть, от дождя, который шел "там".
Вскоре начали выносить раненых. Точно холодное дуновение прошло по толпе солдат, когда они увидели лица раненых. Кое-кто из них жадно втягивал прохладный осенний воздух, но большинство их лежало с полузакрытыми глазами и стонало монотонно, без выражения, точно стон этот был привычен, как дыхание. Санитары выносили носилки и ставили их на блестящую от масла станционную землю. Там подхватывали их гимназисты с повязками Красного Креста. Головы раненых мотались безвольно. В глазах их не было раздражения против неумелых носильщиков, не было интереса к тому, куда их несут, к тому, кто смотрит на них.
В восемь вечера эшелон пошел к фронту. Солдаты, укутанные в шинели, молчали. Поезд шел быстрым ходом, остановки казались мгновенными. На остановках не было слышно звуков гармошки и громких голосов - эшелон молчал.
Ночью на маленькой станции мимо вагонов прошли люди - должно быть, железнодорожники. Один спросил:
- Ты ж куда сейчас пойдешь?
Второй, равнодушно зевая, ответил:
- Та куда ж? Отдижурывся, домой спаты пийду.
Шаги становились тише, вскоре совсем замолкли. Послышались странные звуки, очень тихие. Это кто-то из солдат плакал. Утром все лица казались осунувшимися, ясно выступили веснушки на побледневшем лице татарина Гильдеева.
Маркович спросил у Сергея:
- Под утро, когда на каком-то полустанке стояли, слышал артиллерийскую стрельбу?
Еще в дороге Сергей узнал от писаря Матроскина, что первый батальон вольется в Курский полк, пострадавший во время сентябрьских победоносных боев, и что командовать полком будет Бессмертный, взамен полковника Курского полка, которому оторвало снарядом ногу.
Удивительно быстро человек примиряется с новыми условиями жизни: то, что вчера казалось тяжелым, сегодня уж становится привычным, а соскользнув в еще более тяжелые условия, человек искренне мечтает вернуть то, что несколько дней назад казалось непереносимым.
Недавно невыносимой казалась казарма. Но сколько раз в холодной теплушке Сергей вместе с товарищами вспоминал тепло казарменной печки, шуршание сенника на казарменных нарах, лампочку на столе. И какой желанной оказалась теплушка, защищенная от ветра и дождя, после ночи в сыром лесу! Но и этот лес, полуистлевшие пыльные дубовые листья, оказавшиеся под верхним, влажным слоем, вспоминались с завистью в окопе, налитом на полчетверти мутной, грязной кашицей, намешанной солдатскими сапогами. Казалось, уже ничего не может быть гаже этих ноябрьских дней в окопах, в тяжелой намокшей шинели, в разбухших сапогах, под низкими облаками, когда человек и все, что с ним - хлеб, махорка, расползающаяся меж пальцев курительная бумажка, - стало мокрым, холодным, грязным. Но однажды, пролежав четыре часа под обстрелом австрийцев за крошечным холмиком, Сергей ночью заполз в окоп, и, пожалуй, никогда в нем не было столь сильно ощущение уюта, удобства, безопасности, как в эту минуту, когда он плюхнулся животом на дно мокрой канавы и закурил.
На фронте людям дано нечто очень важное, помогающее перенести тяжести жизни: окопная дружба. Многие, всю жизнь свою не знавшие доброго чувства к человеку, в окопах познают силу товарищества, хорошее чувство, доступное лишь людям общего труда. Здесь, перед лицом смерти, в тяжелых невзгодах открывалась величественная сила дружбы, доверчивого общения человека с человеком. И как странно, что многие сердца впервые открываются для дружбы в часы войны.
У каждого человека в жизни есть несколько дней, иногда три, иногда пять, которые запоминаются навсегда. Эти несколько дней точно впитывают в себя радость и горечь всей жизни. Первый день работы для заводского рабочего, день первой любовной встречи... Солдаты, окончившие путь по железной дороге и вышедшие из теплушек, уносили в памяти первый день на земле фронтовой полосы,
VIII
Это было в три часа дня. Дул ветер, облака бежали по небу в сторону позиций. Ветер, осенний воздух, земля под ногами казались необычными, и лица товарищей, и голоса офицеров, и дневной свет тоже имели в себе какие-то новые черты. Все осматривались, прислушивались, искали глазами войну. Санитарный поезд без паровоза стоял на запасном пути. Несколько солдат с нарукавными повязками сидели на старых шпалах и оглядывали прибывший эшелон. Их равнодушные лица говорили: "Ладно, скоро подберем и вас".
Все было пустынным: перрон без пассажиров, ровное поле, мягкая земля, рельсы, покрытые Дождем, по которым, видно, давно уже не шли поезда, несколько домиков с выбитыми стеклами, пустые ветви деревьев. Не было видно мужиков, станционных рабочих, баб с корзинами, детей; не было собак, не ходили куры. Солдатам и офицерам казалось, что мужики ушли с земли, что вороны и галки улетели с деревьев, очищая место для войны. Одна лишь война должна была происходить на этой земле; и вновь прибывшие оглядывали огромный молчащий круг земли и неба, спрашивая себя: где же она?
Выгружались походные кухни, спускались, гремя подковами, по дощатому настилу лошади; и они озирались, удивляясь простору и пустоте.
Заночевали в дубовом лесу. К вечеру ветер стих. Разрешили разложить костры. Огонь горел дымно, коротким хилым пламенем. Все старались поближе стать к огню, протягивали руки, мешая тяжелому, холодному дыму уходить. Сергей понюхал ладони, они пахли дымом. Костер, холод - все это напоминало детство, дачу. Вот так в саду вечером пытались печь картошку, а затем, проголодавшись и намерзшись, бежали домой ужинать. Только лишь Сергей подумал об этом, как Маркович проговорил:
- В Каменец-Подольске я в лес в детстве ходил, и всегда мы там костры жгли.
Пахарь, стоявший рядом, мотнул головой и негромко спросил:
- Чего ты сказал... что?
Маркович молчал.
Пахарь, продолжая глядеть на пламя, задумчиво сказал:
- Когда мальцами еще были, в степь ходили тарантулов ловить, тоже костры жгли.
Сергей оглянулся. В вечернем мраке всюду желтели пятна огня, темные тени шевелились, двигались. И нельзя было понять, темнеют ли стволы деревьев или солдаты стоят, - все сливалось во тьме, подчеркнутой светом костров. Сколько сотен людей вспоминали детство, костры - в этом лесу, на фронтовой земле? Сергей уже не удивлялся тому, что часто странная мысль, сложное чувство, пришедшее к нему, внезапно оказывались общими с целым взводом. Вначале его это огорчало. Он верил, что обладает чертами гениальности, и всегда - каждый день - он искал в себе особенностей своей мысли и души.
Когда начали укладываться, передали приказ загасить костры. Нэ фронте такие приказы исполнять не любили, считали их проявлением злого офицерского нрава. Теперь же солдаты с поспешностью растаскивали дымящиеся ветки, старательно, не жалея силы, затаптывали в землю уголья. В темноте заговорили шепотом; когда кто-нибудь громко кашлял, озирались и вздрагивали. И сразу же десятки людей впервые стали произносить таинственное слово: "он".
" Ониздаля увидит, мало что в лесу...", " они по дыму почует...", "тут он,недалече, санитары на станции говорили: за лесом, верстов пятнадцать, река Сан, что ли, будет, а онна ней стоит". "Река Сан, а за ней онсам... а емупройти десять верст - это раз плюнуть... емуи ходить не надо: увидит огонь - и начнет из дальнобойных орудий..."
Смешно было после вспоминать, что за много верст от неприятеля, в безопасном лесу, говорили шепотом, боялись закуривать, прислушивались, точно находились в разведке.
Перед рассветом потянул ветер, заскрипели ветки, попробовал дождь, сперва несмело, потом, обрадовавшись, зашумел по коричневым листьям, по потемневшим от влаги солдатским шинелям, по мокрому пеплу погашенных костров. Губы у просыпающихся солдат были серые; побледневшие от сырой погоды руки дрожали, плохо справлялись с тугими кожаными поясами.
Солдат поражала ширина дорог. Точно разлившиеся реки, проселочные дороги растеклись на двадцать - тридцать саженей; дороги поглотили сады, огороды, часть полей. Это прокатилась к фронту русская армия, участвовавшая в великой галицийской битве, и дороги раздались под напором миллионов сапог.
Вошли в покинутую жителями деревню, где помещался штаб полка. Незнакомые офицеры мелькали за окнами каменного дома.
Когда первая рота вошла в деревню, стоявший у штаба полка солдат в мятой фуражке крикнул другому:
- Эй, слышь: пополнение пригнали.
Была отдана команда остановиться. Офицеры, отбив с сапог грязь, зашли в здание штаба. От быстрого марша над солдатами стояло облако пара. Несколько солдат в грязных сапогах и шинелях подошли к вновь прибывшим. Они оглядывали их с выражением насмешки и превосходства. Один подошел к Сергею.
- Эй, вольнопер, с какого года? - спросил он.
- Девяносто четвертого.
- Губернии какой?
- Екатеринославской, Юзовского уезда.
- Так. Курить есть?
- Пожалуйста, - радуясь тому, что сподобился угостить фронтовика, проговорил Сергей.
Пока фронтовик сворачивал чудовищную папиросину, в которую ссыпал половину кисета, Сергею хотелось спросить множество вещей: далеко ли позиция, много ли убито солдат за последние дни, стреляет ли на этом участке тяжелая артиллерия, часто ли ходят в атаку, и прежде всего узнать, понять, что же это все такое, каков это "он", как люди живут при всем этом. Но спрашивать Сергей боялся, так как в каждом его вопросе таился страх. Стоявший рядом Гильдеев зажег спичку и дал прикурить фронтовику.
- Страшно тут? - спросил он и улыбнулся с ангельской простотой.
* * *
Полковник Бессмертный встретил своих офицеров в штабе.
- Знакомьтесь, господа, - сказал он, представляя Аверина и Солнцева широколицему офицеру с маленькими глазами, - командир первого батальона подполковник Исаев.
Солнцев подошел, щелкнул каблуками.
- Бросьте, господа, - сказал Исаев, - тут это не принято. Мое имя и отчество: Борис Иванович!
Он поздоровался с офицерами, заглянул им в глаза и сразу же заговорил, обращаясь к Бессмертному. По всему видно было, что он настоящий офицер, человек войны, спокойный, веселый и деловитый. Он, видимо, был не согласен с Бессмертным по каким-то важным вопросам. Аверин сразу увидел это по недовольному, скучающему лицу полкового командира. Бессмертный слушал нехотя и, чтобы не терять времени, заглядывал в лежащую перед ним ведомость.
Голос у Исаева был хриплый, низкий, но иногда он становился пронзительным, старушечьим.
Наконец Бессмертный поднял глаза от бумаги и, посмотрев на Исаева скучающим взором, произнес:
- Борис Иванович, вопросом о пулеметной команде мы завтра с утра займемся, а теперь мне необходимо перед поездкой в штаб бригады закончить вот это все, тут до вечера мне хватит.
- Эту ночь уж там проведете, - сказал Бессмертный, обращаясь к своим офицерам, и усмехнулся, точно говоря: "Ничего не поделаешь, молодые люди, я бы рад и вы мне знакомые, но служба такая".
- Борис Иванович, - вновь обратился он к Исаеву,- вы введите их в строй происшествий.
Исаев подвел офицеров к столу, на котором лежала карта.
- Что же, господа, - проговорил он, - мы воюем не на бумаге; надо бы походить, пощупать, полазить, на животике поползать, солдат поспрошать, а там уж в карту заглянуть.
Он ткнул пальцем и сердито сказал:
- Вот это оно и есть; здесь наш первый батальон. Сюда смотреть не нужно, это уже не наше.
- Австрийцы? - живо спросил Солнцев.
- Нет, части двести одиннадцатой бригады стоят; ну, значит, не наше. А австриец - вот здесь, по эту сторону реки.
Аверин с равнодушным выражением слушал Исаева, показывая своим видом: "Рельеф местности рельефом, да не в нем сила, а надо будет - мы и без рельефа под пули станем".
Исаеву тоже, видно, наскучило объяснять, и он стал рассказывать вполголоса, водя пальцем по карте:
- Вот в этом месте наш командир полка Игнатий Андреевич ранен был. Вот, видите эти деревья? Ну, тут это пышно разрисовано, а там - дерьмовый кустарник. Только он вышел из первой линии - осколком гранаты... А вот здесь капитана Лыжина наповал убило шрапнельной пулей в голову. Шахматист был большой, он даже с этим, с Чигориным... Это, впрочем, он сам рассказывал, может быть, и неверно. Из вас никто в шахматы не играет?
- Я люблю, - сказал Аверин.
- Вот жалко, не дождался он, а то у нас никто не играет: в шашки еще кое-как, а так больше - девятый вал. А он отыскал вольноопределяющегося; когда вольнопера убили, он затосковал даже, - карт не любил.
Аверин спросил, оглянувшись на Бессмертного:
- А это самое здесь водится? Мера жидкостей и сыпучих тел?
- Очень неважно, - сказал Исаев. - Да мне все равно: не пью - почки не велят.
- Какие же на фронте почки! - сказал Аверин.
- Что это? - спросил Солнцев, прислушиваясь.
- Это наши трехдюймовые, вот они здесь, - ответил Исаев и показал на карте.
Бессмертный, в очках в золотой оправе, не спеша перелистывал бумаги. В нескольких шагах от него стоял навытяжку писарь. Лицо у Бессмертного было задумчивое, тихое.
Время от времени он задавал вопросы, и писарь, из деликатности не дыша в сторону командира полка, отвечал сиплым голосом, скосив на бумагу глаза.
Когда стекла задребезжали от орудийной стрельбы, Бессмертный медленно отвел глаза от бумаг и с недовольным лицом слушал, недоумевая, почему ему мешают.
- Вы первую роту сейчас кормите, - негромко проговорил Бессмертный, - и пускай выступают.
Исаев сказал:
- Не лучше ли темноты обождать. Австрийцы тотчас заметят, а они уже пристрелялись. Потери неизбежно будут, и большие.
Бессмертный мгновение колебался. Офицеры поняли, что ему неловко отменять распоряжение. Он раздельно проговорил:
- Потери неизбежны, и людям надо пройти через огонь. Часом позже, часом раньше - это уже едино. К трем часам прошу вас выступить.
Исаев приложил пальцы к околышу и ответил:
- Слушаюсь, господин полковник.
Выйдя на двор, он сказал Аверину:
- Вы меня извините, поручик, я с нашим командиром мало еще знаком, он ведь шестой день всего у нас, но очень уж, как-то я не пойму...
Аверин рассмеялся. Исаев оглянулся и сказал горячо:
- Ей-богу, не пойму, фронт ведь, война, шуточное ли дело, и он за все время позиции наши не посмотрел, ничего толком не знает, солдат не видел, ни с кем не говорил. Бумаги, бумаги, бумаги. Прямо интендантская ревизия: остатки, запасы, отчетность; сверяет, сам на счетах считает. Штаб утопает в ворохе бумаг, весь архив перевернули. А то, что в первом батальоне все пулеметчики убиты, ему все равно. - Он вдруг запнулся и сказал: - Видите, поручик, я человек прямой. Вы, может быть, меня не так поймете. Вид у вас располагающий и прочее.
Аверин усмехнулся.
- Борис Иванович, слово чести, между нами все останется. А он ведь со строевыми частями дела никогда не имел, движение шло по канцелярии, - находился в штабе военного округа, потом шел по учебным заведениям, был одно время помощником директора кадетского корпуса, да и там ведал хозяйственной частью, а не строевой.
- Видно, видно, - сказал Исаев.
Аверин посмотрел на озабоченное лицо Исаева и с внезапным приливом доверчивости шепотом сказал:
- Борис Иванович, я вам не советую с прапорщиком Солнцевым о начальстве говорить, у нас-то, в дивизии, его знают, а я вижу, как вы просто...
- Спасибо, спасибо! Ладно... - рассеянно проговорил Исаев. - Да о чем мне говорить с ним?
- Да, я понимаю. Это я вообще, что называется.
К трем часам дня тронулись дальше.
Рядом с Авериным пошел новый батальонный командир Исаев, к роте прикомандировали двух унтер-офицеров с "японскими" георгиевскими крестами за войну 1904-1905 годов. Когда первые ряды вышли из деревни и миновали лощину, была отдана команда ускорить движение.
- Шире шаг, шире шаг! - возбужденно кричали ефрейторы.