Эта же корреспонденция Ю. Слезкина восстанавливает картину литературной жизни Владикавказа 1920 года, получившую отражение в "Записках": "Если в Чернигове поэты отмечены знаком Блока или Брюсова, то во Владикавказе нераздельно царит Маяковский (ср. нарочито свежее восприятие имени Маяковского героем "московской" части "Записок".- М. Ч.). ‹…› Рюрик Ивнев задержался во Владикавказе проездом. Прочел две лекции "О любви и смерти", напечатал стихи, продал пьесу ‹…› и укатил дальше. За ним проследовали в Россию Н. Н. Евреинов, Осип Мандельштам и Эренбург. ‹…› Приезжал во Владикавказ из Москвы Серафимович, ставил свою новую пьесу ‹…› Как характерный штрих местных литературных нравов приведу оригинальное приглашение, полученное мною: "Цех пролетарских поэтов и литераторов приглашает вас записаться оппонентом на прение (напечатано: "премию".- М. Ч.) о творчестве Пушкина, имеющее быть в программе 4 вечера поэтов. Несогласие ваше цехом поэтов будет сочтено за отсутствие гражданского мужества, о чем будет объявлено на вечере" ‹…› вечер состоялся, и Пушкина""разнесли в пух и прах". Молодой беллетрист М. Булгаков "имел гражданское мужество" выступить оппонентом, но зато на другой день в "Коммунисте" его обвинили чуть ли не в контрреволюционности" (Вестник литературы. 1921. № 1. С. 14; см. также: Начало. 1921. № 1. С. 29).
В сочинении, посредством которого Булгаков спешил войти в литературу заново - после печатных выступлений зимы 1919-1920 годов, перечеркнутых ходом исторических событий, и конъюнктурных пьес 1920-1921 годов, от которых он отказался сам,- в центре повествования встал герой, рассчитанно близкий к автору.
Автор "Записок на манжетах" создавал иллюзию автобиографичности. Интерес читателя направлялся не к бытописи или психологическому анализу, а к иному слою художественности - к соотношению автора с "я" рассказчика. Здесь это соотношение выражалось в слиянии, полнота которого всячески подчеркивалась. Автор вплотную придвигал к читателю свою собственную жизнь (некий ее образ), укрупняя детали,- и одновременно демонстрировал свою способность к рассказыванию, компетентность неизвестного беллетриста.
Тому, кто приехал в Москву с "бумажкой", вывезенной "из горного царства", вместо литературного имени,- "я" в "Записках на манжетах" его заменяло. Повествуя от первого лица о чем-то сугубо личном, автор сам себя анонсировал.
Появившиеся через несколько лет рассказы о враче, не случайно сближенные с "Записками на манжетах" заглавием ("Записки юного врача"), давали герою булгаковской прозы новое измерение: перед читателем оказывалась как бы предшествующая стадия его бытия. В центре "Записок юного врача" -герой с биографией, с очевидным прошлым (кончил университет, получив диплом врача), настоящим и будущим. (Будущее присутствует в рассказах - в мечтах "юного врача" и в ретроспективном взгляде рассказчика, взирающего на свою жизнь уже из иного времени.) Он - интеллигент, вполне определенно сознающий свою роль в обществе. Его энергия естественным образом направляется к реальному результату, укрепляет его положение, авторитет, поднимает порой до могущества (он "воскрешает" больных).
Герой "Записок на манжетах" лишен предыстории. Его прежний статус отменен, новый еще не сложился. Энергичные действия не приносят успеха, а только ухудшают ситуацию. Встроиться в новый социальный механизм, войти в контакт с "массой" он может только одним, неестественным для него, путем - написав заведомо "бездарную" пьесу. Однако чем отчетливее безысходность ситуации, тем очевиднее представление о некой оптимистической перспективе.
Этот персонаж - некто, но не никто. У него есть прошлое, но оно непредъявимо. Он мог бы сказать о себе словами будущего героя фельетона "Четыре портрета": "Я - бывший… впрочем, это все равно… Ныне человек с занятиями, называемыми "неопределенными". Бывший статус героя - часть разрушенной иерархии - вызывающе зафиксирован в самом названии - "Записки на манжетах". Настоящее его - зыбко, будущее - совершенно неопределенно. И, однако, именно будущая судьба, обеспеченная скрытой от окружающих и полускрытой от читателей сутью его личности, определяет всю динамику произведения. Кульминацией его "загадочного" построения становится момент, когда герой берется защищать Пушкина - как полноправный его представитель в современном враждебном им обоим мире.
Принципы построения нового литературного героя были декларированы Булгаковым в тот же год, когда шла работа над "Записками на манжетах",- в статье о прозе Ю. Слезкина. Стараясь "разгадать его интимную черту, то скрытое и характерное, что определяет писателя вполне", он внутренне противопоставляет этому собственное отношение к героям: "Ю. Слезкин стоит в стороне. Он всегда в стороне. Он знает души своих героев, но никогда не вкладывает в них своей души. Она у него замкнута, она всегда в стороне. ‹…› пан Яцковский выходит у него живым, но Ю. Слезкин не живет и не дышит своими Яцковскими" (Юрий Слезкин (Силуэт) - Сполохи. 1922. № 12). Кроме активности авторского отношения к героям (вплоть до слияния - с одними и нескрываемого отвращения - к другим), чертой булгаковской прозы, начиная с "Записок на манжетах", стали сами свойства героя, ставшего в ее центре. Осознанность и этой авторской задачи очевидна в полемической окраске его литературно-критических характеристик. "У того, кто мечтает об изысканной жизни и творит, вспоминая кожаные томики, в душе всегда печаль об ушедшем. Герои его - не бойцы и не создатели того "завтра", о котором так пекутся трезвые учители из толстых журналов. Поэтому они не жизнеспособны и всегда на них смертная тень или печать обреченности". Автору "Записок на манжетах" претят, во всяком случае, герои не жизнеспособные, и, оглядываясь назад, он черпает там не сознание обреченности, а, необычным для современного общественного быта и литературного контекста образом,- опору для сегодняшней жизнеспособности. Энергия героя "Записок на манжетах" не падает под напором неудач, а едва ли не нарастает к концу сочинения. "В числе погибших быть не желаю" - слова из письма Булгакова к матери от 17 ноября 1921 года могли бы служить автобиографическим эпиграфом к "Запискам".
Дневниковый характер "Записок", с одной стороны, мотивирует недоговоренности, с другой же - требует интенсивного читательского внимания к тексту, вынуждая достраивать оставленное за его пределами. Напряженность отношений между текстом и затекстом - важная и художественно значимая черта "Записок на манжетах". Их автор формирует заново ту культурную среду, которая вместе с ним потеряла свой социальный авторитет и распалась как среда,- формирует, адресуясь к ней самим строем своего повествования.
Повествование "Записок" насыщено реминисценциями - от Пушкина до авторов предреволюционного журнала "Сатирикон". "Лито - литераторы. Несчастные мы! ‹…› Бедный ребенок! Не ребенок. Мы бедные!" -одинокие среди новых людей литераторы облекают свои жалобы в слова, сказанные раньше и еще звучащие в памяти определенного слоя читателей-современников. Автор "Записок" рассчитывает на эту общую с ним читательскую память, в которой пребывает в сохранности среди прочей "бывшей" литературы и рассказ Аверченко: "Бедные мы с вами…- прошептал я и заплакал… ‹…› И вошли наши сотрудники и, узнав в чем дело, сказали: - Бедный редактор! Бедный автор! Бедные мы! - И тоже плакали над своей горькой участью ‹…› И так плакали мы все" ("Корибу", 1910). Когда позже в "Записках покойника" безымянный молодой человек объявит редактору, что его автор Максудов подражает "самому обыкновенному Аверченко!" - это имя не будет случайным. Для Булгакова оно - знак отмененной журналистики, прямую связь с которой он утверждает. Уверенность авторского тона перенята им у прежних фельетонистов, привычно рассчитывающих на внимание своих постоянных читателей. Главный эффект повествования "Записок на манжетах" - в несоответствии этой уверенности, решительности авторских суждений, категоричности оценок - жизнеположению автора-рассказчика, в котором для этой уверенности нет никаких внешних оснований. Наперекор складывающейся новой норме общественного быта, герой и автор "Записок" опираются на прежние, "дореволюционные", представления, противопоставляя "бронзовому воротнику" - крахмальный воротничок и манжеты. Распавшаяся жизнь, детально продемонстрированная, скреплена и организована одним - твердым самосознанием рассказчика.
Можно рассматривать "Записки на манжетах" и как развернутую реминисценцию - автор рассчитывает, что его читатель не может не увидеть за текстом гоголевских "Записок сумасшедшего" как постоянного фона и резонатора.
Тема литературы - одна из нескольких, впервые возникших в "Записках на манжетах" и ставших постоянными в творчестве Булгакова.
В новой действительности литература свертывается в "Лито": это - мир организуемой специальными усилиями квазилитературы. В пьесе "Адам и Ева" (1931) Маркизов спрашивает профессионального литератора: "Отчего литература такая скучная? ‹…› Печатное всегда тянет почитать, а когда литература… ‹…› Межа да колхоз!" "Печатное" - это "книги", то есть то, что читают, перечитывают и помнят. В "Записках на манжетах" "книгами" названы сочинения Пушкина и Мельникова-Печерского, сюда относятся Гоголь , Некрасов, Островский, Чехов. "Литература" же в словоупотреблении Булгакова становится неологизмом, так как теперь этим словом называют иное, чем раньше. Это и вызовет признание героя рассказа "Богема", совпадающего с героем "Записок на манжетах": "Я тоже ненавижу литературу…"
Книги - литература, мастер - писатель - эти противопоставления станут устойчивыми в художественном мире Булгакова, и через много лет герой романа "Мастер и Маргарита" солидаризируется с ранними героями: "Я впервые попал в мир литературы, но теперь ‹…› вспоминаю о нем с ужасом!"
Болезнь как полноправный фрагмент сюжета, с медицински точной картиной симптомов, с развернутым описанием бреда и т. п., вошла в русскую литературу в конце XIX века - главным образом в рассказах Чехова. Унаследованная литературная традиция, а также собственная врачебная практика обусловили ее появление у Булгакова - в качестве повторяющегося фабульного звена. Характерное же для него отношение к фактам своей биографии привело к закреплению за этим звеном особой сюжетной функции. Тиф, роковым образом настигший военного врача и корреспондента белых газет в начале 1920 года и оставивший его под властью победившей стороны, заставил вглядеться в событие с особым вниманием. Булгаков увидел возможности его художественного переосмысления. Частное биографическое обстоятельство было преобразовано в литературный прием, ставший устойчивым.
В "Записках на манжетах" болезнь соединяется смысловой связью с роковым моментом смены власти и окончательного слома прежнего жизнеустройства. При первом известии о катастрофе герой чувствует признаки начинающейся болезни, затем наступает забытье, бред, и его суждения оставляют возможность двойного истолкования: "Я бегу в Париж, там напишу роман…" - читателю предлагается на выбор - принять эти мечтания всерьез или рассматривать их как часть бреда. Сознание возвращается к нему уже в ином, изменившемся мире. Герой, таким образом, болезненно в буквальном смысле слова переживает социальную ломку.
Это будет использовано во всех трех романах Булгакова. В "Белой гвардии" в момент кровавой смены власти и в ожидании последующих перемен болеет и бредит доктор Турбин, в "Записках покойника" и "Мастере и Маргарите" близкие к автору герои заболевают, как только делают попытку перейти из своего уединенного мира в мир "литературы", слитый с новым социальным устройством.
Сформированная Булгаковым сюжетная функция болезни предстанет в его творчестве в разных вариантах. Его герои либо выходят из нее к новым попыткам адаптации - прежде чем погибнуть окончательно ("Записки покойника"), либо погибают до всяких попыток ("Морфий"), либо погружаются, сломленные роковыми событиями, в душевную болезнь, выходя из социальной жизни ("Красная корона"), либо, наконец, подымаются из "дома скорби" к покою инобытия ("Мастер и Маргарита").
Болезнь - сон - воображаемая ситуация (повторяющаяся из произведения в произведение воображаемая героем картина расправы с убийцей разовьется даже в самостоятельный рассказ - "Я убил") - эти фабульные звенья, опробованные в "Записках на манжетах", станут основными способами претворения жизненного материала.
Автобиографичность, выдвинутость самого автора на авансцену - в лице предельно сближенного с ним героя - оказалась постоянной и все усложнявшейся чертой художественного мира Булгакова.
Мотив неузнанности большого художника и высокой ценности его личности определится уже в "Записках на манжетах" - с некоторой долей шаржированности. Этот мотив будет подробно развит и доведен до трагического гротеска в "Записках покойника". А в писавшемся одновременно с "Записками покойника" романе "Мастер и Маргарита" этот же мотив, освободившись от шаржа и гротеска, достигнет самой высокой ноты - Мастер уходит безвестным, и самой композицией романа (чередованием современных и новозаветных глав) читателю предложена возможность разгадывать его судьбу и как второе пришествие, оставшееся неузнанным.
Тема неузнанности останется для сочинителя "Записок на манжетах" актуальной до конца - и творчески, и биографически. Е. С. Булгакова рассказывала автору этого комментария, что он не раз повторял: "Когда я умру, в какой-нибудь вечерней газете в крохотной рамочке будет напечатано: "Умер Михаил Александрович Бумаков"" (Архив М. А. Булгакова. С. 145).
М. Ч у д а к о в а
Примечания
1
Комедия окончена! (итал.)
2
Мадам Мари. Моды и платья (франц.).
3
липкой бумаге (англ.).
4
по нарастающей (итал.).
5
Свет небес. Святая роза (лат.).
6
Это последняя битва! С Интернационалом!! (франц.)
7
Все (франц.).
8
Комментарии М. О. Чудаковой - из изд.: Булгаков М. А. Собр. соч. В 5-ти т. Т. 1. Записки юного врача; Белая гвардия; Рассказы; Записки на манжетах. - М.: Худож. лит., 1989. - С. 598-612.- Libens.
Затекстовые примечания
(В. И. Лосев; М. О. Чудакова)
1
"Русское слово" - газета (1895-1918), издававшаяся (в Москве) с 1897 г. И. Д. Сытиным, привлекшим к участию в ней известнейших в России тех лет журналистов; марка журналиста "Русского слова" оставалась и в 1920‑е годы значимой для Булгакова (известно устное свидетельство об этом В. Катаева) (Примеч. М. Чудаковой).
2
Сотрудник покойного "Русского слова"…- Исследователи предполагают, что Булгаков в данном случае имел в виду Н. Н. Покровского (дипломата и журналиста, сотрудничавшего в "Русском слове"), редактировавшего в то время владикавказские газеты "Кавказ" и "Кавказская жизнь" (Булгаков входил в состав сотрудников этих газет), но активнейшим (даже ведущим) сотрудником "Русского слова" был и А. В. Амфитеатров, также участвовавший в издании владикавказских газет (попутно заметим, что А. В. Амфитеатров, находясь в эмиграции, выступал с самыми жесткими статьями в адрес "вождей пролетариата"; в самый острый момент схватки между Сталиным и Троцким Амфитеатров так характеризовал их борьбу: "Ибо для нас, опытных, дело сводится к тому, что, как говорит Иван Федорович Карамазов: - Гад жрет другую гадину" (Возрождение. 1927. 10 декабря). Представляет интерес вообще весь состав сотрудников владикавказских газет. Для этого мы приведем выдержку из газеты "Кавказ" (1920. № 2. 16 февраля): "Газета выходит при ближайшем участии Григория Петрова, Юрия Слезкина, Евгения Венского, Н. Покровского. Сотрудники газеты: А. В. Амфитеатров, Евгений Венский, Евграф Дольский, Александр Дроздов, Григорий Петров, Н. Покровский, Юрий Слезкин, Дмитрий Цензор, Михаил Булгаков… и др. Редактор Н. Покровский".
Любопытен оптимизм редактора и сотрудников этой газеты. В статье "Счастливое начало" утверждалось: "Газета "Кавказ" выходит под счастливым предзнаменованием. На долго затученном горизонте фронта проглянули первые лучи яркого солнца победы. Взяты обратно от красных Ростов с Нахичеванью…"
Что же произошло на самом деле - известно. ‹…›
3
…как диккенсовский Джингль…- Джингль - персонаж романа Ч. Диккенса "Посмертные записки Пиквикского клуба" (1837), предпочитавший в общении "телеграфный стиль". ‹…›
4
Credito Italiano - крупный банк "Итальянский кредит".
5
Что? Катастрофа?! - Так в одном возгласе Булгаков раскрывает крах белого движения на Кавказе.
6
…да уж не тиф ли, чего доброго? - Из воспоминаний Т. Н. Лаппа: "Михаил работал в военном госпитале. Вскоре его отправили в Грозный… Потом его часть перебросили в Беслан. В это время он начал писать небольшие рассказы и очерки в газеты. А зимой 1920 г. он приехал из Пятигорска и сразу слег. Я обнаружила у него в рубашке насекомое. Все стало ясно - тиф. Я бегала по городу - нашла врача, который взялся лечить коллегу. Но вскоре белые стали уходить из города…"
7
…только не сейчас! Это было бы ужасно…- Конечно, при нормальных обстоятельствах Булгаков ушел бы вместе со своей частью из Владикавказа. Т. Н. Лаппа не раз рассказывала, что он ругал ее за то, что она не отправила его, больного, со своими. Но это было бы гибельно для Булгакова. Т. Н. Лаппа продолжает: "Несколько раз к нам врывались вооруженные люди, требуя доктора и предлагая для больного транспорт. Но я не позволила увезти тяжелобольного Михаила, хотя рисковала и своей и его жизнью".
8
Леса и горы. Но не эти проклятые, кавказские. А наши, далекие… Мельников-Печерский. Скит…- отсылка к романам П. И. Мельникова-Печерского (1818-1883) "В лесах" и "На горах", воспроизводящим быт и духовную жизнь российского старообрядчества (Примеч. М. Чудаковой).
9
Взбранной воеводе победительная!..- начало (кондак 1) акафистов Пресвятой Богородице (Примеч. М. Чудаковой).
10
…монашки… васнецовские?..- Воспроизводя бред находящегося в полузабытьи героя "Записок", автор протягивает цепь ассоциаций от воспоминаний его о монашенках Мельникова-Печерского к детским и юношеским впечатлениям от церковного пения во Владимирском соборе (Киев), главный неф которого расписан В. М. Васнецовым. (Им же были прекрасно иллюстрированы и названные книги П. И. Мельникова-Печерского.- Примеч. В. Лосева.)
"Монашки" станут повторяющимся образом в художественном мире Булгакова - важным в первую очередь как черное пятно в зрительном ряду; "монашка" появится в пьесе "Мольер", в киносценарии "Мертвые души" (где во 2-й редакции будет произведена характерная замена: "Захолустная улица. Чичиков, высунувшись из брички, расспрашивает ‹бабу с коромыслом на плече› монашку") (Примеч. М. Чудаковой).
11
Лариса Леонтьевна.- Лариса Гаврилова, хозяйка дома, где снимали комнату Булгаковы, помогала Т. Н. Лаппа в уходе за больным.