А Ефимка, муж, спал в омшанике - боялся старик, что в избе "разбомблят", а омшаник у него понадежнее любого бомбоубежища… Крестится Чебухайка, а дочь стоит рядом, наговаривает: "Раненый… чуть живой… впустить бы надо, мама!"
"Я те впущу! - отвечает Чебухайка. - Найдут, что тогда? Перевешают всех".
"Пусть вешают! Небось и то легче, чем вот так-то, затворниками жить!"
"Ну-ну! Давно не бита!" - пригрозила дочери Чебухайка.
Дарья зажгла лампаду перед богородицей и ну в пол поклоны класть. Мать шепчет молитвы, а Аленка ей вслух: "Мы его в омшаник спрячем. Никто не найдет! Немцам-то недолго стращать нас осталось. Вон, гонят их из-под Михайлова-то!"
Шептала-шептала Чебухайка, поднялась и, ни слова не говоря - в сенцы. Сама дверь открыла. Летчик уткнулся кожаным шлемом в порог и лежит. Голова у порога, а ноги аж у палисадника. Длиннющий мужчина! Взяли они его за руки, а поднять не могут. Волоком втащили. Видят, он весь в крови: и лицо и форма. Кровь запеклась: давно полз, знать.
Аленка достала из печки чугун с теплой водой, корыто из сенцев принесла. Грязную да кровяную одежду сняла и, как ребенка, - в корыто его. Чебухайка стеснялась вначале, а потом видит, дочери одной не управиться, стала помогать. Летчик только постанывает. Обмыли лицо и ужаснулись: глаза правого у него нет. Пуля за ухом вошла, а напереду вышла.
Обмыли, растерли первачом и - в чулан раненого, в запечье спрятали. Уснул он. А утром напоили молоком да в омшаник перенесли, на место Ефимки. Думали, помрет, не выживет. Ан неделя прошла, а он все живой. Аленушка от него ни на шаг: лекарствами рану присыпает, медом поит. Ничего, отлежался, стал приходить в память. "А другого, что я нес на себе, подобрали?" - спрашивает. А Аленке откуда знать? "Подобрали", - говорит, успокаивает его.
Прошла еще неделя.
Наши как попрут немца! Так спешили фрицы удирать, что село сжечь не успели, машины все свои побросали: куда на них по нашим-то дорогам!
Как вошли в Липяги наши, Чебухайка, ни минуты не теряя, к главному начальнику, генералу: так и так, мол, товарищ начальник, летчика раненого мы с дочкой отходили. В госпиталь его срочно надо. Генерал при всех расцеловал Чебухайку, вызвал врача с машиной, летчика уложили в машину и в город.
Всю зиму летчик в госпитале провел. А весной, только снег сошел, глядь, приехал. Ничего, веселый, ладный мужик. Правда, повязка белая поперек лица, а так с виду гвардеец, да и только! Явился в Липяги и прямым ходом к Чебухайкину дому. Аленушка выбежала на крыльцо и при всех на шее у него повисла.
- Чи не ждала? - спросил летчик и еще что-то ласково сказал ей по-своему. Оказалось, что он украинец, по фамилии Гринько, а звать Григорием. Но бабы не посмотрели, что он чужак, окрестили его по-своему Глазком. Глазок да Глазок, так и пошло.
Веселый парень этот летчик! Ставни в Чебухайкином доме пооткрывал и говорит Дарье:
- Вот так, теща: горилка е? Неси, ставь на стол! Да гостей сзывай, свадьбу справлять будем.
Мужиков в войну было мало. Глазка сразу определили бригадиром. Почудаковал он не мало с молодухами, бригадирствуя. Да, но об этом потом… Когда мужики с войны вернулись, стали бригады укрупнять, и Глазка оттерли. Тогда он пошел в МТС, трактористом. Со временем ничего, остепенился. И то пора: пошли дети.
Маша Гринько, веснушчатая, с белесыми ресницами девочка, и была их первой дочерью: Глазка и Аленушки. Маша, пожалуй, не помнит своей бабки Чебухайки: старуха умерла, когда Маше было года три, не больше. Но бабушкино прозвище, как родимое пятно, перешло по наследству и к ней.
- Ух, до чего ж вы мстительный народ! - сказал я ребятам, стирая с доски надпись. - И далась же вам эта Чебухайка…
Я поблагодарил Володю Коноплина, который помогал мне налаживать прибор, и, отставя электрическую машину в сторону, сказал:
- Между прочим, в этой кличке нет ничего позорящего Машу…
И я рассказал ребятам о Чебухайке: как мы в детстве забирались к ней в огород, как она спасла летчика и про самого Машиного отца… Одним словом, рассказал то, что вы теперь узнали.
Вижу, девочка повеселела и ребята не косятся на нее, как прежде.
Когда прозвучал звонок, я раскрыл классный журнал. Требовалось сделать запись о теме урока. Я задумался: что тут напишешь? Улыбнувшись про себя, я обмакнул перо и в графе "Тема урока" написал: "Чебухайкин мед".
Первый и последний
I
Лестница была высокая. Она начиналась с тротуара и круто, одним маршем вела на второй этаж. Пока мы поднимались, пересчитывая ногами выщербленные каменные ступени, взмокли, как грузчики.
На том самом месте, где оканчивалась лестница, не было никакой площадки. Последняя ступенька упиралась в узенькую застекленную дверь.
- Ф-у-у! - Володяка Полунин, шедший впереди, остановился, шумно вздохнул, переводя дыхание, и с силой толкнул дверь.
Стекла звякнули, дверка закачалась, но не подалась. Володяка поднажал плечом. В верхнем углу двери приделана была пружина. По мере того как мы протискивались, пружина, растягиваясь, издавала все новые и новые звуки - от тонкого скрипа до басового скрежета. Наконец все звуки слились воедино, и я, входивший вторым, едва не лишился ног: с такой силой дверь ударила по моим пяткам!
Мы очутились в довольно длинном коридоре, бывшем как бы продолжением лестницы. Только справа вместо глухой, испещренной всевозможными надписями стены были теперь окна, а налево, рядком, виднелись филенчатые двери.
В дальнем углу коридора у окна стоял грубый канцелярский стол. Ничего, кроме телефонного аппарата и настольной лампы, на нем не было. За столом сидела пожилая женщина в черном костюме. Коротко остриженные волосы и, главное, крупные черты лица придавали ей сходство с мужчиной.
Женщина читала газету.
Володяка поставил чемодан, полез в боковой карман за бумагой. Женщина заметила его движение.
- Мест нет, - сказала она, не отрываясь от газеты.
- Как так нет?! - спросил Володяка басом. - Мы на чтения. Сам товарищ Коровушкин говорил, что на койки броня будет.
- Я вам сказала - нет. Ясно?
Володяка нерешительно потоптался у стола.
- Разрешите позвонить? - Он протянул руку к телефону.
- Это аппарат для распоряжений, а не для частных разговоров! - Женщина прикрыла телефон газетой и, сложив вчетверо Володякину бумажку, вернула ее.
- Хорошо. Вы поплатитесь за свой бюрократизм! - вспылил Володяка. Лицо его побагровело, на щеках заходили желваки. - Вы будете объясняться с товарищем Коровушкиным! - Он взял свое командировочное удостоверение, сунул в карман и, повернувшись, вышел.
Я понимал состояние Володяки - он не привык к такому обращению. Это нас, провинциалов, которые дальше Липягов света не видели, можно как угодно обижать. Володяка не чета нам. Не на того она нарвалась! Володяка и в столицах бывал, в райкоме на разных должностях сидел, в колхозе нашем состоял председателем. С ним ухо держи востро! А она - "мест нет". Да еще в такой неуважительной форме. Володяке обидно, конечно. Еще час назад, когда мы ехали в вагоне, он рассказывал мне о том, как встречали его в районе, когда ходил в председателях.
А тут вдруг "мест нет"!
Я остался охранять чемоданы тет-а-тет с этой мужеподобной фурией. Говорить мне с ней не хотелось, да и о чем говорить? Я принялся изучать "Правила для проживающих в гостиницах", висевшие на стене, у стола. Вы знаете сами, что это не бог весть какая литература. Но чем занять себя? И я стал изучать правила. Оказалось, что они разработаны самой Академией коммунального хозяйства. Параграфы расписаны по-научному: и как надо прибывать в гостиницу, и как убывать; говорилось и об ответственности жильцов за материальный ущерб, и о соблюдении порядка. Но вот горе: в правилах ни слова не говорилось о том, как можно попасть в эту и подобные ей гостиницы!
Изучив правила, я уставился на плакат "Первая помощь утопающему", приколотый тут же, рядом.
В это время зазвонил "аппарат для распоряжений". Дежурная подняла трубку.
- Да-а! Вас слушают… - И совсем иным тоном: - Слушаю, Василий Кузьмич… Я не грубила. Я сказала только, что нет мест.
"Эге! - подумал я. - Володяка, черт побери, тертый калач. Знает, как действовать. Он не пошел в районо, к Коровушкину, а махнул сразу к Василию Кузьмичу. Молодец!"
Василий Кузьмич был у нас в районе первым секретарем. Весной наш район, бывший долгое время отстающим в области, ликвидировали. Василия Кузьмича перевели сюда председателем райисполкома. Дежурная чуть ли не на носочках танцевала перед председателем: виновата, дескать, не учла.
- Пусть приходит товарищ. Сейчас оформлю…
Бросив трубку, женщина открыла несгораемый шкаф, стоявший в простенке, и молча подала мне анкеты для приезжающих.
Пока я заполнял свою анкету, явился и Володяка. Вся дальнейшая процедура проходила в тишине - обе стороны считали ниже своего достоинства заговорить первыми. Дежурная забрала анкеты, вложила их в паспорта, вынула из стола ключ, и мы пошли следом за ней по коридору.
Мы шли мимо дверей с черными табличками номеров. Когда-то тут были знаменитые номера Лаврухина, где кутили купцы, собиравшиеся на осеннюю скопинскую ярмарку. Внизу находился трактир, а наверху номера. Теперь тут гостиница горкоммунхоза. Запах плесени и мышей.
Женщина остановилась, пошарила в замочной скважине ключом.
- Вот ваш номер. - Она открыла дверь. - Располагайтесь!
II
В комнате стояло три койки, две вдоль стен и третья у окна, в углу - деревянная вешалка, в середине - стол, покрытый клеенкой, а на нем огромный жестяной чайник. На стенах висело два-три портрета и черная тарелка громкоговорителя.
Володяка занял койку у стены. Я бросил свой чемодан под кровать у окна. Третья койка, судя по всему, была еще не занята.
Мы приехали на августовское методическое совещание учителей. Совещание открывалось завтра.
Директор послал нас пораньше, чтобы мы помогли художнику оформить стенд нашей школы. Оставив вещи, мы отправились во Дворец культуры. Стенд был готов. Выставка получилась внушительной. Правда, она мало чем отличалась от всех иных выставок, скажем, от выставки передовиков сельского хозяйства. Так же нельзя было ничего разобрать из-за леса стеблей кукурузы. Глядя на выставку, можно было подумать, что ребята в школах ничем, кроме выращивания кукурузы, не занимаются.
Но это так, к слову говоря, а вообще я был доволен выставкой. Главное, стенд был готов, и нам не пришлось толкаться весь день в душном фойе и наклеивать таблицы, повествующие о сдвигах и успехах.
Осмотрев выставку, мы отправились по своим делам. Володяка решил проведать друзей-райкомовцев, а я пошел побродить по городу.
Городок, ставший нашей новой районной столицей, древний. В давние времена вблизи Скопина проходили так называемые сакмы; по этим степным дорогам совершали свои набеги на Русь половцы и татары. Городок находился на границе Московского государства, и сюда через Дикое поле по старым сакмам часто вторгались враги. Позже, при царе Алексее Михайловиче, Скопин входил в засечную черту. Из чего наши предки делали тут засеки - понять трудно. Теперь на добрую сотню верст вокруг не осталось ни одного лесочка. Чудом уцелел лишь парк, раскинувшийся по берегу Вёрды.
Сюда я и направился. В этом парке и на примыкавшей к нему Соборной площади в старину проводились ярмарки. Два раза в год, весной и осенью, стекался в Скопин люд со всей округи. Приезжали купцы из Тулы, Рязани, Пронска, Венева. Шел оживленный торг сукном, луком, гончарными изделиями. Какие чудесные кувшины, горшки, свистульки выставляли местные гончары! Теперь нет таких. Да нет и самих ярмарок. Даже и мест сборищ не сохранилось. Древний собор, стоявший на ярмарочной площади, разрушен. Тут сейчас стадион. Высокий дощатый забор, выкрашенный в буро-землистый цвет, отделяет стадион от парка. Сам парк тоже изрядно поредел. В войну вековые липы и тополи частью погибли от обстрела, частью повырублены на перекрытия блиндажей, и только кусты сирени разрослись пуще прежнего.
Из-за вершин сиреневых кустов открывались дали. Внизу, у подножия холма, извивалась Вёрда. Когда-то, лет триста тому назад, по этой речке на баржах отправляли хлеб в Москву через Проню, Оку. Теперь Вёрда измельчала настолько, что и лодку не перетащишь по песчаным откосам, не то что баржу. За рекой дымит труба стекольного завода; кое-где видны мертвые терриконы шахт.
Левее, на самом горизонте, рыжей грудой возвышаются стены Донского монастыря. Есть предание, будто когда-то на месте этого монастыря была пещера. В ней жил инок-старец, давший обет одиночества. Будто Дмитрий Донской, идя со своим войском на Куликово поле, останавливался здесь. Старец-инок благословил князя и предсказал ему победу над татарами. Возвращаясь в Москву с победой, Дмитрий Донской уже не застал старца в живых. Благодарный за его пророчество, великий князь приказал на месте кельи поставить монастырь. Монастырь этот сохранился до наших дней.
Смотрю я издали на монастырские стены, на поля, заставленные копнами соломы из-под комбайнов, и ясно вижу, как по этому же полю лет этак шестьсот назад бежали к горе татары. И наши, русичи, и среди них какой-нибудь мой дальний предок сидел здесь за деревянными бойницами и целился во врага из лука или кремневого ружья.
Да что там шестьсот! Всего лишь двадцать лет тому назад, осенью 1941 года, эти откосы древней крепости штурмовали немцы. И наши солдаты - русские, татары, казахи, украинцы - намертво стояли тут в окопах.
Враги так и не взяли городка.
Да… И снова разрослась сирень.
III
Я вернулся в гостиницу вечером. Еще в коридоре услышал бубнящий голос Володяки, доносившийся из нашего номера. Он с кем-то спорил.
Не спеша открыв дверь, я вошел в комнату. Стол с жестяным чайником был отодвинут в угол, к моей койке. За столом сидел Володяка, красный, как ошпаренный кипятком рак, а напротив него - незнакомец в черной суконной косоворотке. Перед ними стояла поллитровка "ряжской" и кое-какая закуска - помидоры, банка килек пряного посола, огурцы.
"Эге! Уже отыскал дружка", - подумал я, приняв незнакомца в косоворотке за одного из бывших сослуживцев Володяки. Однако когда тот повернулся на стук двери, то, к своему удивлению, я понял, что ошибся. Лицо Володякиного собеседника было мне незнакомо, всех же бывших райкомовцев я хорошо знал.
Незнакомец - пожилой человек, почти старик, с неровно поседевшей головой. Он был худ, сутуловат; на груди его, поблескивая эмалью, алел орден Красного Знамени. Орден был старый, без планки, из-под него бантом топорщилась красная материя.
На вешалке висел Володякин плащ и пальтецо незнакомца, легкое, клетчатое, из тех, что поставляют нам немцы или чехи. "Да это не третий ли наш жилец?"
- Где ты пропадаешь?! - Володяка вышел из-за стола. Он был, как у нас говорят, навеселе, не очень пьян, никак нет - Володяка питок натренированный, - а просто-напросто немного выпил. Он пребывал в том естественном для выпившего человека состоянии, когда сам себе кажешься красивым, сильным, молодым.
Володяка и в самом деле был таков: крепок, крестьянской широкой кости, грубоват, круглолиц.
Его немного портила излишняя полнота, вернее, обрюзглость, особенно это заметно было, когда он выпивал.
- Знакомься! Знаешь, это кто? - Володяка бесцеремонно положил руку на плечо незнакомца. - Это, брат, Чугунов!
Чугунов протянул руку. Мы поздоровались. "Чугунов… Чугунов…" - мучительно вспоминал я. Что-то знакомое, но откуда, где, когда, никак не припомню.
Володяка, видно, догадался, что я так и не признал его друга.
- Позабыл Чугунова, Павла Павловича?! А? Нехорошо такие имена забывать.
Я взглянул еще раз на Павла Павловича. Он все еще стоял и улыбался, как и я, растерянно и вяло. Чугунов был не так стар, как мне показалось поначалу. Правда, чуть-чуть сутуловатый, но какой-то особенной, не стариковской сутуловатостью. Волосы его, густые, зачесанные назад, седы, но тоже какой-то странной сединой: виски белые-белые, будто присыпаны пудрой, пряди выше - черные, без единого блестка седины, а по пробору снова широкая белая прядь. Чем-то он походил на сороку. Это сходство еще больше подчеркивали густые черные брови на бледном, изможденном лице. Он был вообще только двух цветов, без каких-либо оттенков. Черного сукна косоворотка, черные галифе, сапоги и болезненного вида белое лицо.
"Чугунов… Чугунов…" Как всегда, когда хочешь вспомнить человека, стремительно проносятся в сознании страницы жизни. Фронт. Институт. Встречи в вагонах, на совещаниях, на рыбалке… Нет, никогда в жизни я не встречал никакого Чугунова! А Володяка все продолжал испытующе смотреть на меня, и лоснящееся от пота лицо его все шире расплывалось в улыбке.
- Товарища Чугунова позабыл! Палыча… Чугунка!
"Чугунок"! - чуть не выкрикнул я, обрадованный неожиданной встречей, и снова с силой принялся трясти руку растерянно улыбающегося человека в черной косоворотке.
IV
Можно забыть просто Чугунова, но Палыча, Чугунка, забыть нельзя. И как только Володяка произнес "Чугунок", мне сразу вспомнилось: поповский дом, морозный зимний вечер… Мы, хлопцы, поджав под себя ноги, сидим на желтом крашеном полу возле самого стола, за которым восседает президиум. За столом президиума русоволосый, в гимнастерке секретарь райкома и второй - черный-пречерный, как грач, в суконной куртке, на груди боевой орден… Это Чугунов, шахтер с рудника.
Товарищ Чугунов, или, как все его звали, Чугунок, был первым председателем нашей липяговской артели, названной тогда "Красным пахарем". Павел Павлович работал у нас лет пять. Это была, если верить мужикам, самая счастливая пора нашего колхоза. От хлеба ломились колхозные закрома; лошади с общественных конюшен не уступали в силе и выносливости воронежским битюгам.
О Чугунке и сейчас любят вспомнить липяговские мужики.
Году в тридцать шестом нашего Чугунка выдвинули в район. Он стал председателем рика. Его звали "наш Палыч".
Потом, года через два-три, в нашем районе, по слухам, был открыт какой-то вредительский центр. Вместе с арестом участников этого центра канул куда-то и веселый черноволосый шахтер - наш Чугунок…
И вот спустя столько лет он стоял передо мной, и я тряс его руку и слышал, как Володяка говорил над ухом:
- Вот, брат, дела!..