V
Шумная радость Володяки несколько коробила Чугунова. Это я сразу понял по выражению его лица. Оно было чуточку грустное и чуточку усталое. Павел Павлович снисходительно улыбнулся. Я тоже улыбнулся виновато за своего друга. Чугунок нам с Володякой в отцы годится, а Володяка с ним вел себя как ровня.
- Вот так встреча! - Володяка потрепал Чугунова по плечу. - Давайте сядем. Чего стоять! - Он взял с тумбочки еще один стакан и налил в него водки. - Выпьем за встречу.
У них оставалось в стаканах понемногу водки. Доливая себе, Володяка рассказывал:
- Прихожу, вижу: новый жилец! Ясно, что учитель. Тары-бары. Разговорились. Я сказал, что я из Липягов. Он обрадовался. Говорит: "Я - Чугунов. Вы, говорит, может, и не помните Чугунова, а старички должны бы помнить". Это я-то не помню Чугунова?! Да я, если хотите знать, с детства вас помню. И чту!.. - Володяка рыгнул, рука дрогнула, водка расплескалась по столу. - Вы первый, так сказать. А я последний. Оба мы вехи в истории Липягов.
"Ну ты-то, предположим, не очень уж какая веха!" - подумал я о Володяке.
Владимир Евсеевич Полунин, или просто Володяка, года на два моложе меня. Сколько помню его, он всегда был рыхловат, не очень умен, но в делах напорист, изворотлив. Такого голыми руками не схватишь.
Странно: человеку под сорок, работал в райкоме, председательствовал, а неопределенное уменьшительное имя, вернее кличка, которой он был наделен в детстве, - Володяка, так и сохранилась за ним. Правда, когда председательствовал, то мужики в глаза стеснялись называть его Володякой. На правлении или так, когда зашел мужик попросить что-либо, то обращался к нему почтительно: "Как бы мне, Владимир Евсеич, кирпичику сотни две? Печка совсем развалилась". - "А у меня откуда кирпич?! Я что, министр, что ли?!" Выйдя за порог председательского кабинета, мужик безнадежно махнет рукой и скажет тут же при всех: "Отказал Володяка".
- За встречу! - Полунин первым поднял стакан.
Чокнулись. Чугунов пригубил и снова поставил стакан на стол.
- Мне совсем нельзя. А я уже и так много выпил.
Откинувшись на спинку стула, он присматривался ко мне. Я сидел сбоку от него, и он повернулся, чтобы лучше разглядеть меня. Володяка, видно, изрядно успел наскучить ему. Я отметил про себя, что лицо Чугунова, показавшееся мне сначала матово-бледным, все было в мельчайших черных крапинках, какие остаются на коже при близком разрыве снаряда.
Выпили. Запрокинув голову, Володяка разом опорожнил стакан и, видимо, возобновляя прерванный моим приходом разговор, сказал:
- Так и ликвидировали наш липяговский колхоз. Мой колхоз! - Он поднял кверху руку, в которой была зажата алюминиевая вилка. - А я сделал бы из него конфетку! Точно говорю! О моем колхозе гремела бы слава, если бы не это чертово объединение…
- С каким же колхозом вас объединили? - спросил Чугунов.
- С Хворостянским. Видите ли, колхоз наш считался запущенным, а в Хворостянке получше, середнячок вроде. Понятно, мы мозолили глаза начальству. Василий-то Кузьмич одно время сопротивлялся. Но тогда и под него яму вырыли. Область вся как шагнула? На весь мир гремит! А наш район по-прежнему захудалый. Тогда наши областные начальники так решили: все слабые колхозы объединить со средними, а захудалые районы - с более сильными. Чтобы не было в области отстающих! Понятно? Так мы очутились в Скопинском районе, а мой колхоз… наш с вами колхоз… У-у!.. - Володяка наклонился над столом и принялся налегать на закуску.
Чугунов достал из кармана галифе пачку "Беломора", закурил. Черная прядь волос упала ему на лоб. Он поправил ее и, подперев голову, пустил колечки дыма. Сизоватые крендели поднимались все выше и выше. Чугунов дунул на них, и они поплыли в сторону.
Мне хотелось порасспросить Чугунова обо всем. Но Володяку разве перебьешь? Я сидел и слушал. Я слушал беседу двух председателей нашего колхоза - первого и последнего…
VI
Чугунов старался как можно больше узнать про колхоз. Иногда, когда Володяка замолкал на миг, он расспрашивал о том, как было в войну да когда объединились. Да лучше ли стало с использованием техники. Да как с трудоднем - Володяка рассказывал.
По его рассказу выходило, что колхоз наш "доходил до точки". Однако за два года его, Володякиного, председательствования, поднялся, не хуже иных передовиков стал!.. И снова Володяка переводил разговор на свое: не случись, мол, объединения, его колхоз гремел бы на всю область!..
Мне не хотелось возражать, но на самом же деле все было как раз наоборот. При Иване Степановиче дела у нас действительно пошли на поправку. Но Иван Степанович заболел. Некоторое время он еще тянул лямку через силу, но потом его совсем скрутило. И опять дела наши стали плохи. Тогда в райкоме начали ломать голову: кого послать в Липяги? Тут-то и подвернулся Володяка. Он оказался под рукой у начальства, как раз служил в райкоме. Видно, Володяка не очень ладил с заведующим отделом, где работал, и тот задумал от него избавиться. Он и предложил Василию Кузьмичу послать к нам на место Ивана Степановича Володяку. "Полунин местный, - доказывал заведующий, - работал там в инструкторской группе райкома при МТС. Молодой, инициативный…"
Что касается инициативы, то ее у Володяки хоть отбавляй. Только инициатива эта направлена не в ту сторону.
Я уже рассказывал, какие споры были в нашей семье про "коммунию". Отец мой, ходивший в отход, почти рабочий, горячо выступал за артель. Он первым отвел кобылку на артельный баз. Дед не соглашался. Он не был против "коммунии" - всю жизнь прожил в нищете. Но дед был философ. Он любил повторять свою присказку про грабли, о том, куда они гребут. "До тех пор, - уверял он, - пока грабли гребут по-старому, никакой коммуны вы не построите…"
У Володяки грабли гребли по-старому.
Недели не пробыл в председателях, как начал ставить себе новый пятистенок. И в старом отцовском доме жить еще можно было, но Володяка во всем любил шик. Как раз в то время какая-то умная голова решила, что надо отдать леса средней полосы под опеку колхозов. Володяка выбрал себе лучшие дубки, ели-смолевики. Отгрохал не дом, а крепость. Карнизы и наличники приказал плотникам выполнить по старинным рисункам, усадьбу огородить чистым тесом. Не в Липягах такому дому стоять, а впору, как крендель, на Нижегородскую ярмарку везти.
Иван Степанович тарантасиком пробавлялся. А Володяка купил себе за артельные денежки машину. В новенькой "победе" наш председатель разъезжает, на пленумах да на разных собраниях речи часовые держит. Обязательства одно другого лучше! Портретики в газетах замелькали. Где же ему в дело вникнуть? Времени для этого нет.
Глядя на председателя, и его помощники начали баловаться, запускать руки в артельный карман.
Вот и пошло оно, дело-то, опять вкривь и вкось. Одно время Володяку терпели. А потом, как дали кое-кому по шапке за вранье, опять стали нас, липяговцев, называть слабосильными да отстающими. Раз поругали, другой - не помогает. Надоело.
И решили тогда раз и навсегда подрубить под корень наш "Красный пахарь". Объединили нас с хворостянскими мужиками. Теперь у нас один с ними колхоз - "Путь к коммунизму". Хозяйство большое - десять тысяч гектаров одной пахоты.
Вот почему Володяка стал последним…
VII
Они сидели передо мной - первый, которого я больше знал по добрым воспоминаниям липяговцев, и последний - Володяка, мой институтский товарищ, можно сказать, друг. Смотрел я на них и думал. Вот, думаю, у древних мудрецов была такая поговорка: "Все к лучшему в этом лучшем из миров…" И невольно сравнивая сейчас первого нашего липяговского председателя с последним, я на минуту усомнился в неопровержимости мудрости древних. Но именно на одну-разъединую минуту. Ибо без Володяки после объединения все-таки стало лучше.
Я пристально наблюдал за Чугуновым. Он был для меня человеком-легендой. Что только о нем не рассказывали! В бытность его председателем у него не было ни семьи, ни имущества. Он снимал угол у одинокой старушки. Весь день у людей на глазах. Спал ли он когда-нибудь? Никто толком не знал. Чугунок весь принадлежал делу, артели, которую создавал. Семьей-то он обзавелся уже потом, когда служил в рике.
Чугунов курил и спокойно выслушивал собеседника. Выслушивал до последнего слова, как будто в этом последнем слове и заключался смысл всего.
Подвыпивший же Володяка, говоря, вздымал кверху руки, кричал громко, выкрикивая слова, как лозунги:
- Они сделали мой колхоз бригадой! Они думали, что так лучше! Дудки! Они еще меня позовут!
- Кто "они"? - улыбнувшись, спросил Чугунов.
Володяка стих, поморгал бесцветными ресницами. Кто они, эти страшные враги его, он и сам не знал.
- Липяги село большое. Домов четыреста, а то и более, - сказал Павел Павлович. - Но при теперешней технике, может, и выгоднее иметь один крупный колхоз.
- Было когда-то четыреста, - заметил я. - А теперь если половина дворов осталась, и то хорошо.
- Да, обезлюдели Липяги, - согласился Чугунов.
- Чепуха! - Володяка снова рыгнул. - Моста через Липяговку сделать не могут. Тракторы в объезд по десять километров ездят. Разве можно такое наблюдать равнодушно? Ну, скажите, можно? Жена ругает: успокойся, брось. Ей, дуре бабе, не понять, что не о себе беспокоюсь, а о народе. О народе! Из-за этого и в рюмку стал чаще заглядывать.
- Зачем же вы так о жене?
- А что жена! За меня любая пойдет в Липягах, лишь позови!
Чугунов ничего не ответил, только пожал плечами. Он погасил папиросу, ткнув ее в край пепельницы, полной окурков, потом вздохнул и сказал тихо:
- Я бы о своей жене так не говорил. Хотя… и она оказалась женщиной… - Он не договорил, замолчал.
Я подумал, что сейчас самый подходящий момент спросить Чугунова о семье, обо всем том, что с ним стряслось. Я извинился и спросил.
Лицо Павла Павловича погасло, глаза сделались грустными.
- Пришлось вернуться к старой профессии.
- Работали в шахте?
- Да, работал в шахте.
Видно, ему не хотелось говорить об этом более подробно. Не знаю, что было тому причиной: врожденная ли скромность или воспоминания о той поре слишком больно отдавались в его душе. Чугунов снова закурил и, не сдержавшись, встал из-за стола.
- Чего расспрашиваешь? - проговорил Володяка. - Будто не знаешь: сидел человек! Не будем теребить прошлое. Давайте выпьем за будущее! - Он взял со стола бутылку, налил водку в стаканы.
Мы чокнулись. Чугунов стоя выпил, поморщился, закусил и нервно заходил по комнате взад-вперед.
VIII
- Да, сидел, - заговорил Чугунов. - Все называют так: сидел. И еще есть одно слово, которое я терпеть не могу, "реабилитированный". Почему не люблю? Потому что в этом слове есть какая-то человеческая неполноценность. А я не считаю себя хоть капельку человеком неполноценным. Все эти семнадцать лет я жил, работал. Воркута. Караганда. Шахты. Оторванность от семьи, от мира. Но все эти годы я считал себя коммунистом. Да, да! Были и такие, которые поносили все и вся. А я верил, что несправедливость будет исправлена. И она исправлена.
- Ничего себе "исправлена"! - ухмыльнулся Володяка. - Семнадцать лет украли у человека. Всю жизнь сломали. Кем бы вы были теперь? Председателем облисполкома, секретарем обкома, не менее! А вы начинаете сначала, учителем…
Чугунов остановился перед Володякой, осуждающе покачал головой.
- Вы еще очень молоды, друг мой, - сказал он. - В молодости кажется, что ты центр всего, пуп вселенной. А между тем историю творит не один человек, а человечество. Что я? Меня вызвали, передо мной извинились, вернули партийный билет, ордена… - Чугунов постучал по алой ленточке, к которой был прикреплен орден. - Мне предложили пенсию. Я сказал: нет! У меня есть еще силы, и я хочу работать в меру своих сил. И так поступили с каждым невинно пострадавшим. Дело не в личном, в конце концов. Несправедливость исправлена исторически. И в этом сила партии. Я так понимаю.
- И куда же вы поехали, когда вас освободили? - не утерпев, спросил я у Чугунова.
- Гм… Я сам долго ломал голову над тем, куда поехать. И поехал к вам, в Липяги, хотя знал, что меня там никто не ждет. Женился я поздно, уже работая в рике. Было у меня двое ребят. До войны в Воркуте жестко было: никого в зону не допускали. А вскоре после войны, когда перевели из Воркуты в Караганду, отыскал меня старший сын. Пацан, понимаете, а разыскал. И приехал. Рассказал, что мать вышла замуж. За офицера. Еще перед войной. И уехала с ним на Восток. Дети воспитывались в детдоме… - Чугунов остановился у стола, хотел было взять стакан с недопитой водкой, но передумал, не взял и снова принялся ходить. - Тянуло к вам. Как-никак несколько лет работал. И каких лет! Приехал. Явился в райком. Встретили меня хорошо. "Хотите снова в Липяги? - сказал мне Василий Кузьмич. - Правда, мы туда недавно послали тридцатитысячника, но если вы согласны…"
- Это об Иване Степановиче речь, - вставил Володяка. - Мой предшественник. Год назад умер от рака.
- Я отказался. Сами понимаете: и годы уже не те, и люди не те, и условия работы. Но в Липяги тянуло. Поехал. Посидел у правления, поговорил с мужиками, сходил на ферму, которую строил, никто не признал меня, ни один человек!.. И решил я тогда податься сюда, на шахты, где прошла молодость. На шахте нашлись друзья - те, с которыми начинал шахтерскую жизнь. Начальником смены ставили, заведующим отделом кадров. Но я сам попросился в школу. Когда работал в рике, учился заочно. Диплом пригодился. И вот пять лет преподаю историю. Можно сказать, коллеги.
- Для меня школа - это временное дело… вынужденная пересадка, - проговорил Володяка. - Они еще меня позовут!
- А я, знаете, полюбил школу. - Чугунов подошел к столу, сел.
Володяка снова было ухватился за поллитровку, но Павел Павлович решительно запротестовал:
- Нет-нет! Чаю - другое дело. Чаю выпью. А это… оставьте себе, опохмелитесь завтра.
Я взял чайник и пошел в кубовую. Когда я вернулся с кипятком, пустая бутылка из-под водки стояла уже на тумбочке: видимо, Володяка допил-таки остатки.
Чугунов стал хлопотать. Он достал из-под кровати саквояж, вынул оттуда чайник для заварки, коробочку с чаем, долго что-то мудрил, досыпал чаю, нагревал заварной чайник над большим чайником, снова подсыпал…
- Вы чаефил, - заметил я.
- Чаефил? Вы хотели сказать - чихирник? - переспросил Чугунов. - Среди людей того мира, где я провел семнадцать лет, немало таких. Это своего рода болезнь, алкоголь. Заваривают всю пачку в один стакан. Кипятят. Получают чихирь. Пьют. Наступает странное опьянение. Да что там! - Павел Павлович махнул рукой. - Всяко было. Но и против этого устоял. - Он сполоснул все стаканы кипятком, налил в них ароматного янтарного чаю. - Пейте! Это более приятный напиток, чем "ряжская". Уверяю вас.
Я взял стакан. Чай был действительно хорош.