VII
…Их было три сестры: Авдакея - старшая, Палага, мать наша, - средняя и еще одна, младшая, - Варвара.
Три сестры - три судьбы.
Авдакею просватали в семью Терентия Межова за старшего сына - Ивана.
Терентий Межов в то время был главным воротилой на селе. Три ветряка у него на паже стояло; крупорушка своя. Баловался он и лучком - сам, избави бог, не сажал, а скупал урожай у мужиков и торговал луком на ярмарках.
Терентий жил на селе, возле "круга". Женив старшего сына, отделил его. Отказал Ивану ветряк, корову, помог выстроить дом.
На задах Вылетовки, у самой Липяговки, был заболоченный лужок. Иван купил его у "обчества". За бесценок болотце взял. Нанял Иван грабарей на лето. Те канаву поперек лужка до самой речки выкопали. А заодно, когда рыли канаву, торфом всю поляну заставили; копани для полоскания белья и колодец отрыли. Сошла вода с болотца - мужики и схватились за головы: нет краше уголка в Липягах, чем этот лужок! Высоко над рекой, вода и торф рядом…
Поставил Иван кирпичный дом, сад разбил вокруг. Вдоль забора чубуков тополиных стеной натыкал.
И как пошло все у Ивана Межова словно на дрожжах подходить да подниматься! Постава он на своем старом ветряке сменил, просорушку пристроил; не хуже самого Терентия дела повел. Сад на пятый год стал плодоносить. Тополя на этой благодатной земле выше "князя" вымахали и укрыли от глаз людских межовское именье: и дом, и амбары, и пасеку.
Так же, как и тополя, быстро и пышно расцвела и Дуся, Евдокия Ильинична. Раздобрела, располнела. Дети пошли. Нарядит она их и разгуливает с ними на поляночке.
Не было такой молодухи в Липягах, которая втайне не завидовала бы Авдакее.
Завидовала ей и мать. Не знаю в точности, но думаю, что завидовала, вернее, как говорят у нас, "болело у нее ретивое". И как не болеть?!
Выдали мать восемнадцатилетней в большую бедную семью. Встань-ка чуть свет, воды принеси, да у печки все утро постой, да свекрови угоди во всем. У матери двое детей было, когда война началась. Отца забрали в солдаты.
Война. Революция. Снова война…
И ни одна "планида" без нашего отца не обходилась. Он поспевал всюду - такой у него был норов. Иные, взять хоть того же крестного моего, Авданю, повоевали немного - а шут с ним, с царем-батюшкой! Штыки в землю - да в плен к австриякам.
А наш четыре года в окопах вшей кормил, потом, когда свершилась революция, за Лениным пошел - коль он землю крестьянам обещал и жизнь иную. Считай, и в гражданскую тоже три года дома не был. Пять ранений да две сыпные тифозные горячки перенес. Легко ли?
Но и это бы все ничего. Повоевал - да хоть бы и успокоился. Ан нет! Года дома не пожил - кликнули его на реконструкцию. И на реконструкцию пошел. Тоже не слаще фронта. В Кашире станцию строил - в бетонщиках числился. Осень по колено в воде стоял, от ревматизма потом всю жизнь мучился. В Кашире - станцию; в Воскресенске химию организовывал; платки бабьи руками набивал - чем только не занимался. А как в колхоз взошли, так он в эту самую бригадирскую прорву запрягся и уж до самого конца из упряжки не выпрягался.
Ему-то что! Отец ко всякому делу с охотой да с усмешечкой. Все на материном горбу сказывалось. В отход ходил - приедет на побывку, не успеешь с ним душу отвести, слезы выплакать, а он уж снова на год укатил. А в бригадирах ходил, так оно хуже отхода.
Потому и завидовала мать Авдакее. Никому она об этом не говорила, но я догадываюсь. Давно, с детства. Помню, в детстве я недоумевал: почему это мать не любит ходить к Межовым? Даже если звали ее на крестины, на престольные праздники, и то она отказывалась. Даже в голодные годы, когда мы терли редьку в хлеб… И лишь в самую крайнюю нужду, когда ни фунта муки не оставалось в доме, мать надевала праздничную поневу, клетчатую кофту и отправлялась на село, к Авдакее.
Возвращалась под вечер - молчаливая, скорбная. Мешочек с мукой выложит на стол, внесет дежу и…
И повеселеет: завтра будет детям хлеб.
VIII
Не любила мать ходить к Межовым.
Чаще она посылала к ним нас, ребят. Перед каким-нибудь праздником, обычно перед спасом, мать говорит:
"Сбегал бы ты, Андрейка, к Авдакее. Может, яблочек принес бы…"
Я отправляюсь к тетушке. Живет она на противоположном конце села. Надо пройти весь Большой порядок, спуститься возле Змейки к пруду, миновать "круг"… Вот и межовский дом. Его не сразу разглядишь со стороны. На взгорке купой стоят тополя. Входишь в их тень, и охватывает тебя прохлада. За плетневым забором вдоль улицы стоят амбары. Бревенчатые, под железом. Амбары все на высоких дубовых сваях: видно, хозяева боялись, как бы хлеб в закромах не отсырел из-за низкого места. Под амбарами, распушась, купаются куры. На лай собаки из дому выходит сама Авдакея.
- О, соколик! Как же ты дорогу-то один отыскал? Не бойся, проходи…
В кирпичном доме Межовых сумеречно. От яркого уличного света глаза не сразу привыкают к полумраку. Наконец, оглядишься. Знаю, как заученный урок, с чего надо начать, чтобы задобрить Тетушку. Поворачиваюсь лицом к двери и киваю головой, будто крещусь. Весь вышний угол в доме Межовых увешан дорогими иконами. Перед образами светится лампада. Не такая, как у нас. У нас лампада крохотная, в виде непроливающейся чернильницы, а у них - словно кадильница попова, на бронзовых цепочках висит.
В свете лампады замечаю, что за столом сидит тетя Варя - младшая сестра матери. Почти каждый раз, когда я прихожу к Межовым, я застаю Варвару у них. Я здороваюсь с нею. Тетя Варя не очень ласкова. Наверное, опять что-нибудь стряслось с Михейчиком, ее мужиком. Он у нее чудной какой-то. Маленький, неказистый; ни надела не имел, ни лошади. Промышлял бог весть чем. Правда, говорун, заливала был - похлеще Авдани.
Только и разговору у него про то, каким путем можно разбогатеть. На словах Михейчик знал, как нажить богатство, а на деле у него никак не получалось. Жил он в низенькой, покосившейся избушке, у самого пруда. Заборчика возле мазанки не было. Того и гляди, она завалится в овраг.
То и дело Михейчик попадался на нечестных делах. Помню такой случай. Михейчик устроился возчиком в сельпо. Месяц-другой шикует наша тетушка Варвара. Платья себе новые покупает, гостей в дом зовет. Только - хоп! - в одно прекрасное утро является вся в слезах: Михейчика арестовали. Что же оказалось? Оказалось, что Михейчик наловчился разбавлять водку. Протыкал ли он шилом пробки или распечатывал их - кто ж знает. Но он ополовинивал посудины: откроет, отольет, разбавит водичкой, и все шито-крыто. Водичкой торговали в сельпо, а чистой водочкой - в шинке…
Может, и разбогател бы на этом Михейчик, да только махинация его с водкой продолжалась недолго: попался голубчик! Ну что ж, попался и попался. Не впервые небось ему. Отсидел - и, будто ни в чем не бывало, является гол как сокол. Варвара обегает всех родственников, поклянчит, поплачется - оденет, обует своего беспутного муженька, а через неделю, глядишь, он берется за новое "предприятие"…
Так и жила Варвара. Если она у Авдакеи - значит, Михейчик объявился. Или, может, написал, что ему деньги нужны. Значит, завтра и к нам придет Варя - денег просить. Такая уж ее доля горемычная.
…Сидит за столом Варвара; перед ней на тарелке еда какая-то и краюха густо замешанного, серого цвета ржаного хлеба. По всему видно: ей не до еды. Глаза у нее заплаканные. Авдакее тягостен разговор, который они вели. Поэтому она рада моему приходу. Тетушка зовет меня к столу, дает мне ломоть хлеба и пару помидоров. У нас помидоры будут не раньше, чем через месяц. А тут, в низах, уже созрели. Я мигом съедаю их без соли, ломоть хлеба прячу под подол рубахи.
Тетушка расспрашивает меня про мать, про то, что пишет отец. Удовлетворив свое любопытство, тетушка зовет меня в сенцы. Там, в углу, возле двери, выходящей в сад, стоит деревянный ларь. Авдакея приподнимает крышку ларя - и у меня кружится голова от запаха душистых спелых яблок. Тетушка, нагнувшись, перебирает руками яблоки.
- Али нет у тебя, Андрейка, мешочка-то?
Я отрицательно качаю головой. Как-то совестно являться со своей тарой в расчете на подачку.
- Ну, тогда подставляй подол рубахи, - продолжает Авдакея.
Рубаха у меня забрана в штаны, и там, за пазухой, краюха хлеба. Я снова трясу головой. Тогда тетушка идет в мазанку и через минуту является с белым платком. Я держу платок, а Авдакея бросает в него яблоки. На первый взгляд может показаться, что тетушка не очень-то приглядывается к тому, какие яблоки попадаются ей под руку. Но на самом деле это совсем не так. Едва покинув сенцы, я бегом спешу в проулок и в низинке, у колодца, сажусь на траву. Развязываю узелок и считаю яблоки. Их очень мало, и они все, как одно, битые, и в каждом две-три черные дырки от червей…
Придя домой, я отдаю узелок с падалицами матери и говорю:
- Это, мама, я съел. Их было много-много, но я не удержался и съел…
Мать все понимает. Она гладит меня по голове.
- Съел, ну и хорошо! Ничего, разговеться хватит.
Она прячет узелок на дно сундука, и мазанка долго-долго потом хранит яблочный запах - частицу запаха межовского ларя…
IX
- Али ты хуже мово прожила? - Авдакея уставилась на мать.
- Мне на свою жисть обижаться грех! - отозвалась мать. - Скольких детей народила и всех до дела довела.
- А чего ж тогда о какой-то расплате болтаешь?
- О такой: одни жили как у Христа за пазухой, а другие - хушь зубы клади на полку.
- Знать, богу мало молились, вот и жили так.
- Бог в нашей жизни ни при чем… Одни горбом с самого рождения кусок хлеба добывают, а другие…
Мать не договорила, она не хотела ссоры. Но Авдакея с полуслова поняла, о чем речь. Речь была о межовской хитрости. Когда в Липягах пошли разговоры о "коммунии", Иван, Авдакеин муж, побогаче отца своего, Терентия, был. Старик заартачился, против власти пошел; его быстро в Соловки упрятали. А Иван сразу смекнул, куда ветер подул. Обложили его "твердым заданием", а он в ноги мужикам:
- Мужики! Порадейте: не имею я от мельниц этих никакой корысти. Берите их задарма, - владейте! Мелите, блюдите их, мне ничего не надобно… - Он так ласков был, так равнодушен к собственности своей, что мужики, попросту говоря, растерялись. Зачем им мельница? Без Ивана разве они с нею управятся?
Тогда Межов предложил им сорганизовать что-то наподобие товарищества. Во главе его - комитет из бедняков, которые потемнее, понеграмотнее, но посговорчивее; а Иван у них вроде бы как за простого рабочего, за мельника. В соседних с Липягами селах мужики еще в революцию все ветряки посжигали, и теперь со всей округи - и из Борщевого, и из Делехова - к нам помольцы едут. Товариществу нашему мельничному честь и слава, а прибыль, гарнец достается Ивану.
А он-то пуще прежнего, пуще, чем для себя, старается. И ласковый такой - одному советом поможет, другому пудик муки одолжит. Ни в драках он ни в каких не замешан, ни водкой без нужды не баловался.
Дальше - больше: стали коммуну в колхоз превращать. Риги мужицкие все поломали - ни кола ни двора у артели. Куда скотину девать? У Межовых баз каменный, просторный. Водопой к тому же рядом. Ну, Иван и предложил, чтобы колхозную скотину к нему на двор поставили. Артельщики с радостью согласились. Иван ни к кому за помощью не пошел. Сам баз утеплил, стойла, кормушки поделал. Тут и свой скот, тут и колхозный. Девок своих ухаживать за скотиной поставил. Они и доярки, и скотницы, и телятницы. Отец у них - и за заведующего, и за фуражира. Возле дома похаживает да всем этим большим хозяйством распоряжается. Не удалось стать хозяином, так он и в артели не прочь поработать!
Председатели Иваном не нарадуются. Председателей часто меняют, а Межов как был при ферме, так и остается. Молоть теперь нечего; мельницы без присмотра ветром поободрало, как шелудивых кур. Но и без мельниц жить можно, особенно когда ладишь с председателем. Иван с ними умел ладить. У него и настоечка, и наливочка любая. К тому же он и обходителен. Никогда тебя пьяного за порог дома, на посмешище бабам, не выставит. Коль ты перепил, Иван тебя - раз! - в беседку, в садик; там, на ветерке, отсидишься, отлежишься и наутро как ни в чем не бывало: "Эй, бабы! Выходи на работу!"
Вот что имела в виду мать, когда говорила о том, кто и как свой хлеб зарабатывает.
Мы всей семьей - от старого до малого - в бригаде отцовской работали за его "палочки"; часто с костричкой хлеб ели, лишь бы животы чем-нибудь набить.
Михейчик ловчил-ловчил, да и попался, словили его горячие люди: суда не ожидая, поколотили. Отбили, видать, ему селезенку: почах-почах - да умер, оставив на руках Варвары пятерых детей.
А Иван Межов - тоже ведь вроде бы колхозник - жил, словно сыр в масле катался.
X
- Я не боюсь прогневить господа, - заговорила мать, помолчав. - Уж я ли его не молила?! Уж я ли его не просила?! Помню, родила Степана. Встала с постели - в доме щепотки муки нету. Он орет, я сиську ему сую, а в ней молоко, что ли? В ней - слезы мои…
- Господь бог терпел и нам велел! - отозвалась лениво тетушка. - Ох, много господь терпел! Больше нас, смертных. И не роптал. Надо меньше роптать, Палага. Больше надо любить бога.
- На бога я никогда не роптала… - Мать заулыбалась даже. - Если уж я и роптала, то лишь на одного мужа своего - бессребреника. Тот, бывало, знай свое: "Работать надо!" Украсть что-нибудь, выгоду какую-нибудь для себя сделать - избави боже! Вот я тут ребятам как-то рассказывала, как я в Данков поневы продавать ездила. Теперь и самой смешно вспоминать. А как тогда я бога твоего молила!
- Не ропщи! Не ропщи, Палага!
- А в войну, - продолжала мать, - сколько их, слез-то, пролила. Ведь их трое на фронте-то было! И сам тоже скотину в тыл погнал. Бывало, идут наши… отступают. А я смотрю на них: может, и мои вот так же где-нибудь… грязные, мокрые, голодные. Уж я ли не молила?! Услышал он меня? Ивана нет. Этот вот…
- Не ропщи, Палага. Не ропщи!..
- Оттого и разуверилась я. Ни разу, сколько ни просила его, не сделал он лучше… Еще налить? - мать кивнула на чайник.
- Спасибо! - Евдокия Ильинична опрокинула чашку и поверх, на донышко ее, положила оставшийся кусочек сахара. - Ну, мне пора! И так засиделась я у вас. Пошептаться бы нам, Палага… - Тетушка поморгала глазами, поглядывая искоса в мою сторону.
Я и раньше знал, что Авдакея пришла не ради чашки чаю.
Встал и ушел из кухни в комнату. Стол, за которым я работал, стоял в углу, у окна. Окно было открыто, но занавешено. Ветер надувал занавеску, края ее цеплялись за чернильный прибор.
Сев за стол, я отдернул занавеску. На пустыре, у мазанок, ребята гоняли мяч.
- Лоб! Пас!
- У-у, раззява… Бей!
Играли соседские ребятишки; я хорошо знал их клички и повадки. Азартные спортсмены - ничего не скажешь. Почти каждый матч заканчивается потасовкой. Видно, они недавно начали игру: ссор еще не было, даже ругались умеренно.
В те минуты, когда молодые футболисты затихали, до меня доносился разговор матери с тетушкой Авдакеей.
- Супротив их воли не пойду! - говорила мать. - Пусть сами решают.
- Али ты чужая им? Внук небось! - увещевала тетушка. - Им-то, как партейным, притесненье может быть. А тебе что ж…
- Кати, Лоб… Кати!..
И опять:
- Он был тут… С ним бы и говорила.
- Тш-ш… Я уж и с батюшкой уговорилась.
- У-у… Гол!
- Я позову Андрея. С ним и говори!
Слышу шаги матери по коридору, и через минуту голова ее, повязанная белым платком, просунулась в полуоткрытую дверь.
- Андрей… Выйди-ка… нужен.
Тетушка по-прежнему сидела за кухонным столом. Пухлые руки ее сложены были на коленях.
- Что ж, Андрюшка, - начала Авдакея, чуть-чуть гнусавя. - Сын-то так и будет расти нехристем?
- Или в крестные навязываешься, Евдокия Ильинична? - отозвался я шуткой.
- И-и, чего ж мне навязываться! Я их перекрестила - счету нет.
- Далеко к попу ехать.
- Зачем ехать? Разви сюда нельзя привесть!
- Не поедет в Липяги. Тут все отступники живут.
- Поедет, коль я попрошу.
- Нет, тетушка, пусть сын растет нехристем.
- Ну что ж, ты - отец. Тебе виднее. Мое дело вразумленье сделать.
- Спасибо.
- Не стоит! - Евдокия Ильинична грузно поднялась из-за стола, стала ко мне спиной, а лицом к рафаэлевской "Мадонне", подняла было руку, чтобы осенить себя крестом, и… рука ее застыла на полпути ко лбу.
- Нехристи все вы! Иной церкви предались! - сказала она брезгливо и пошла узеньким коридорчиком к выходу.
Мать, в точности повторяя движения тетушки, встала на ее место и, распушив свою черную юбку и кланяясь, стала осенять себя крестами.
- Пресвятая дева Мария… - шептала она. И лицо матери было и лукаво, и строго, как у мадонны.
Шепот ее услышала Авдакея. Она обернулась и, увидев молящуюся мать, в сердцах сплюнула.
Мать повернулась ко мне. Морщинистое лицо ее вдруг все просияло, и хотя на глазах были слезы, но, видно, сознание того, что ей удалось распечь невозмутимую сестрицу, настолько переполнило ее молодостью и азартом, что даже и сквозь слезы она улыбалась. Никогда я еще не видал мать столь счастливой - и за себя, и за нас…
Укутавшись в шаль, тетушка стояла возле порога. Мать подошла к вешалке и набросила на плечи кофту - становилось прохладно по вечерам.
- Попомни мои слова, Палага! Гореть тебе в огне адовом. Гореть!
- Не пужай! - отозвалась мать. - Не боюсь я никакого твоего адова огня. Это кто за тополями всю жизнь прожил, тот боится его. А мне-то чего ж… Небось хуже не будет.
Щегол в клетке
I
Было восемь, когда я отложил последнюю контрольную работу. "Наверное, сегодня никто не придет", - подумал я. (На новую квартиру ко мне стали часто заглядывать соседи на огонек.) Но только подумал я об этом, как слышу - кто-то стукнул щеколдой. Скрипнула дверь, и тотчас же по дощатому полу в сенцах раздались глухие удары: тук… тук… Я невольно улыбнулся: это постукивал палочкой колхозный агроном Алексей Иванович Щеглов, или просто Щегол.