Встав из-за стола, я открыл соседу дверь. Войдя, Алексей Иванович снял картуз, пригладил ладонью реденькие седые волосы и только после всего этого поздоровался. Я пожал агроному руку, хотя мы с ним уже виделись. Утром, когда я шел в школу, Алексей Иванович, по своему обычаю, бежал откуда-то с поля. Скорее всего, он был у "дуба", где убирают кукурузу. Там что-нибудь не ладилось, и потому он спешил в правление. А когда агроном спешит, то при ходьбе резко наклоняется вперед; со стороны может показаться, что он постоянно кому-то кланяется. Это у Алексея Ивановича с гражданской войны. В гражданскую он был ранен осколком в ногу; левая нога у него не сгибается и несколько короче правой, оттого он и кланяется. Однако, несмотря на хромоту, Алексей Иванович очень подвижен и спор в ходьбе. За ним и молодой не всегда поспеет.
Утром мы встретились с ним у школы; встревоженный и озабоченный чем-то, агроном бежал с поля по проулку. Он даже не остановился, увидев меня: вскинув палку и, помахав ею в знак приветствия и то и дело кланяясь, побежал дальше.
Алексей Иванович и теперь был чем-то взволнован. Я догадался об этом сразу, едва услышал стук его палки в сенцах.
- Читал? - спросил Алексей Иванович, входя следом за мной в комнату.
Я не сразу понял, о чем идет речь. Агроном кивнул на газету, лежавшую на краю стола. Я сказал, что да, читал. Обычно Алексей Иванович любит прощупать и выведать мнение собеседника. "Ну и как?" - спросит. Но на этот раз не сдержался и сразу же выпалил:
- Так! Значит, новая забота нашему председателю: надо срочным порядком доставать семена бобов…
Агроном шумно высморкался и опустился в жесткое кресло.
Я с участием поглядел на Алексея Ивановича. "Удивительный человек наш агроном, - подумал я. - Нисколько-то он не меняется!"
Я помню его с самого своего детства. Вечно он такой: шустр, шумлив, и всегда ходит вот с этой палочкой, и всегда небрежно одет. Случись вам встретить его где-нибудь в Скопине, куда его часто требуют на совещания, вы ни за что не подумаете, что перед вами интеллигент, агроном высшей аттестации, человек, знающий не только науку о земле, но начитанный и в литературе, и в философии. Еще, кажется, Глеб Успенский заметил, что русский интеллигент невнимателен к своей одежде. В те старые времена такое невнимание могло быть и по причине нехватки. Об Алексее Ивановиче никак нельзя сказать этого. У него небрежность не от недостатка. Семья у агронома небольшая - он да жена. Был у них сын, но погиб в войну. На двоих им хватает; и на новые книги хватает, и на всякого рода журналы, которых он выписывает бездну. А вот на новый костюм Алексей Иванович разориться не может.
По-моему, он просто не обращает внимания на свою одежду. Летом носит грубого сукна толстовку, подпоясанную узеньким ремешком, и такого же грубого сукна галифе. На голове - старенький кожаный картузишко. Зимой на нем бараний, рыжей дубки полушубок, латанный-перелатанный, и развесистый бараний треух. Обут он всегда - и летом и зимой - в огромные кирзовые сапоги. Он вообще считает эту обуву чуть ли не вершиной цивилизации нашего века. Шутя Алексей Иванович любит повторять, что этому сапогу надо бы поставить памятник. Сколько солдат в последнюю войну топало в кирзовых сапогах!
Алексей Иванович любит подобного рода шутки, когда не знаешь; то ли он шутит, то ли говорит всерьез. Особенно если он в хорошем настроении. За это я и люблю его. Но сегодня, судя по всему, Алексею Ивановичу не до шуток.
- Горох?! Да разве русский крестьянин не знал цену ему! Мужик знал… Мужик - он хитер! Да мы сами вдолбили ему, что горох и чечевица - это от бедности! - Говоря это, Алексей Иванович все продолжал качать головой.
Чтобы как-то вывести его из брюзгливого настроения, я спросил про книгу. В последний свой приход он взял у меня книгу "Рязанская земля". Теперь он принес ее, однако, увлеченный своими мыслями, позабыл про нее, продолжал держать под мышкой.
- А-а! Собственно, затем и пришел! - оживился Алексей Иванович, возвращая мне монографию. - Одолел. Чудесная книга! Жаль только; кончается на временах Тохтамыша. Нет ли у вас еще чего-нибудь в этом роде?
Я сказал, что нет. Алексей Иванович помолчал, потом вдруг, откинувшись на спинку кресла, проговорил мечтательно;
- Почему я не занялся археологией?! Копался бы теперь в доисторических курганниках и городищах да писал бы годовые отчеты: "За лето в Дятловском городище нами обнаружено столько-то горшечных черепков…"
В книге, которую вернул Алексей Иванович, описано множество древних поселений на нашей рязанской земле. Рассказывается про находки и клады; есть, кажется, упоминание и про Денежный. Все это очень любопытно. В другое время Алексей Иванович пофилософствовал бы по этому поводу. Он любит философствовать. Но сегодня он был явно не в настроении.
- Вы говорите так, будто и без того мало за свою жизнь написали отчетов, - сказал я в тон агроному. - Небось, если собрать все сводки, которые вы сочинили, получится десятка два томов…
Алексей Иванович махнул рукой: не говори, мол, писал! На его продолговатом лице - обросшем, давно не бритом - мелькнула невеселая усмешка. Видно, своим замечанием я задел больное место. Он сам в последнее время много думал об этом.
- Да, писал! Только следа не осталось. А опиши я древние черепки и копья, отчеты мои изучались бы и через сто лет. То - наука, а отчеты - так себе, трын-трава.
- Алексей Иванович, может, выпьем чаю? - предложил я, не зная, чем отвлечь агронома от тревожащих его мыслей.
- Всегда рад.
Только я встал из-за стола, чтобы сказать про чай Нине, явился дед Печенов.
II
- Здравствуй, хозяюшка! - обратился дед к Нине, вышедшей встретить его. - Дома ли наш физик?
- Дома.
- А-а, и Алексей Иваныч тут!
Дед Печенов, покашливая, вошел в комнату. Здороваясь, он опять назвал меня физиком. Он всегда меня так называет, даже на собраниях. Слово "физик" звучит у него уважительно. Он считает, что прогресс современной науки связан исключительно с успехами физики, которую я преподаю. Восхищаясь науками, дед Печенов, однако, мало ими интересуется. Читает он только военные мемуары; причем читает все без разбора - и наших генералов, и чужих. Возвращая книгу, непременно сделает какое-нибудь замечание. На такой-то странице, скажет, есть досадная неточность: 317-й полк не мог участвовать в боях на Перекопе, так как в это время он был на переформировании…
И сейчас, передавая мне прочитанную книгу, он сказал что-то в этом роде и повернулся к агроному. Алексей Иванович привстал, но первым руки не подал. Дед Печенов ухмыльнулся и выставил перед собой длинную, как перекладина шлагбаума, руку. Они вежливо поздоровались, каждый стараясь при этом сохранить свое достоинство.
Я заулыбался, наблюдая эту картину. Прошлый раз, будучи у меня, они переругались так, что, казалось, и руки друг другу не подадут всю жизнь.
- Читал? - Алексей Иванович взял со стола газету и потряс ею в воздухе.
- Читал. А то как же! - Старик долго и не спеша усаживался, подбирая полы пиджака, чтобы не помять их.
Дед Печенов - не чета Алексею Ивановичу: он аккуратист. Дед рядовой колхозник. Но по виду его легко принять за сельского интеллигента - бухгалтера или фельдшера. Семену Семеновичу за шестьдесят, однако он выглядит значительно моложе своих лет. Он высок ростом, сухопар. Ни усов у него, ни бороды. Одет, не в пример агроному, всегда опрятно: черный костюм и косоворотка - когда бы он ни пришел - гладко отутюжены. В нем, как говорит Алексей Иванович, есть порода. У него узкие кисти рук и благородные черты лица.
Дед Печенов, как бы сознавая это, никогда не спешит, не суетится; говорит мало, предпочитает послушать, что скажут другие. Но насчет спокойствия я, кажется, оговорился. Он бывает спокоен лишь в те вечера, когда не застает у меня Алексея Ивановича. Тогда он придет, сядет в уголок к окну и, ожидая, пока я закончу готовиться к урокам, возьмет какой-нибудь журнал и шелестит им. Он не раскрывает даже табакерку, боясь помешать мне. Потом Семен Семенович выберет новую книжку и, извинившись за беспокойство, уйдет. Он не останется даже выпить с нами чашку чаю, хотя дед Печенов, как все рязанцы, известный водохлеб.
Не то при Алексее Ивановиче. Застав у меня агронома, дед Печенов уже после второй-третьей фразы начинает горячиться; Алексей Иванович возражает, и дело кончается обычно крупной ссорой. Каждый раз для этого находится новый повод. Часто я никак не могу понять, с чего эти ссоры начинаются.
Вот явился дед Печенов; сел, достал из кармана пиджака тавлинку, постучал по крышке, захватил щепотку зеленовато-серой пыльцы; поднеся к носу, блаженно закрыл глаза и… чих! Вздохнул и снова - чих!
Алексей Иванович переждал, пока дед Печенов отчихается, и спросил с надеждой:
- Ну и что?
- Что ж, решение правильное, - сказал Печенов, пряча табакерку; подмигнул мне; мол, смотри - начинается!
- Гм! - Алексей Иванович поерзал в кресле. - А именно?
- Я именно так понимаю, - нарочито повторяя выражение агронома, продолжал дед Печенов. - Решили провести линию дальше. Начали с чего? Начали с того, что повысили закупочные цены. Потом дали возможность самим колхозникам командовать землей…
- Может, где-нибудь оно и так, - сказал Алексей Иванович, - но у нас, в Липягах, привыкли ждать команды из района. Вот заговорили в газетах о бобах - жди, завтра и нас всех позовут в район и скажут: сейте бобы! И мы будем сеять. Самим думать непривычно как-то.
- Нет, дорогой ты мой Алексей Иванович, не то! - горячо возразил дед Печенов. - Совсем не то. Я так думаю: наверху правильно рассудили. Почему? Сам подумай! Сколько лет прошло с сентября? А смотрят там, наверху, дело подвигается медленнее, чем надо. С мясом, с молоком - ничего, прибавка значительная. А вот с хлебом - оно неспоро как-то получается. И тут, конечно, сдвиги есть, но в основном за счет целины и других районов: Кавказ там, Поволжье… А кое-какие области, как наша, к примеру, из производящей стала потребляющей.
И, видать, не одна наша! Посмотрели все это и решили: не пора ли проверить, как колхозники землей своей распоряжаются? Посмотрели, а мы, как и двадцать лет назад, травку вместо хлеба продолжаем сеять. Не дело! - сказали. Да всем вам, травопольщикам, и стукнули по шапке: не смейте разбазаривать землю! Пусть горох, пусть бобы, все одно это лучше, чем ваши травы…
- Профанация! - Алексей Иванович не мог усидеть в кресле. Он вскочил и принялся ходить взад-вперед по комнате. Расхаживая, он выкрикивал: - Невежество, Семен Семенович! К земле нельзя подходить с одной меркой. Согласен: кое-где необходимо сеять бобы. А в другом, может, лучше оставить клевер.
- Значит, травы оставить?.. Неисправимый ты, Алексей Иванович, травополыцик!
- Клевер - это еще не травополье!
- Вон оно что?!
- Да, не травополье!
Подойдет к столу, бросит фразу и опять заковыляет в угол. С каждой новой фразой движения его становились резче, мысли - обрывочнее, а слова - все желчнее. Алексей Иванович в эту минуту, как никогда, оправдывал свою кличку: Щегол. Он и в самом деле очень походил на щегла в клетке. Серенькая птичка прыгает на жердочке и беспрестанно строчит свое чи-чи-чи… Так и агроном: бросил фразу - проковылял, пропрыгал в угол; возвращаясь к столу, договаривает свое чи-чи-чи.
- Травополье да травополье!.. Только и талдычат. А кто из вас знает, что такое травополье?! Травополье - это вершина науки о земле. Ату их, травы! - кричат особенно ретивые и не задумываются: а как же вести борьбу с эрозией? Имя Докучаева стыдимся произнести вслух. Нашего старика Требора чуть было не вытряхнули из могилы… Вильямса я не знал лично, а у Требора учился пять лет. Умнейшая голова - скажу вам…
- И ты, Алексей Иваныч, умнейшая голова! - заметил дед Печенов. - А вот лет тридцать, верно, ты у нас этими травками занимаешься. И скажи по чести: прибавилось ли от этих твоих трав хоть капельку хлеба? А?
Алексей Иванович остановился.
- Прибавилось бы, если бы у нас уважали науку!
- "Бы… бы!.." - передразнил дед Печенов. - Этими твоими "бы" сыт не будешь.
- А бобами будешь сыт, да?
- При чем тут бобы? - Дед Печенов пожал угловатыми плечами. - Я так тебе скажу: агрономы наши, и ты в их числе, понапрасну хлеб едят. Вот я вспоминаю отца: он и без вашей науки по сто пудов с десятины снимал, а овса - так и побольше. А теперь?.. А теперь, если семь центнеров с га получим, считаем, что это хорошо.
- Тут не одно травополье виновато!
- А что ж еще, по-твоему?
- Отсталость наша российская!
- А-а, отсталость… Ну-ну!
Дед Печенов снова достал коробочку с табаком и, захватив щепотку, поднес руку к носу; вдыхая в себя зелье, он блаженно закрыл глаза и приготовился было чихнуть.
- Да перестань ты чихать! - закричал на него агроном.
- Говори, говори… - успел только произнести дед и тут же расчихался.
Нюханье табака - излюбленное занятие деда. Но оно не безобидно: он пользовался им и как психологическим воздействием на собеседника. Я заметил, что, когда дед не хотел слушать возражений со стороны кого-либо, он всегда делал затяжку, а потом, блаженно закатывая глаза, чихал. Алексей Иванович, видимо, догадывался об этом.
- Да-да, отсталость! - заговорил агроном, как только дед вытер слезящиеся глаза. - Ведь травополье - оно не с неба к нам свалилось и не завезено к нам из Европы, как некоторые другие учения. Травополье - явление наше, русское. И именно в нем, в травополье, и сказалась вековая отсталость России. Мне не верите - послушайте, что по данному вопросу говорит товарищ Хрущев. - Алексей Иванович взял со стола газету, прищурившись, начал читать: - "Почему травопольная система нашла широкое применение, откуда и какие факторы воздействовали на В. Р. Вильямса, предложившего эту систему? Ведь он был коммунист и, я считаю, преданный партии и честный человек. Если заглянуть в историю этого вопроса, то можно прийти к выводу, что травопольная система земледелия вытекала из экономической отсталости бывшей царской России…"
Дед Печенов хотел перебить агронома, но тот не дал ему и продолжал читать с еще большей горячностью:
- "В то время как западные страны развивали химию, производство минеральных удобрений и сельскохозяйственных машин, то есть шли по пути интенсификации сельского хозяйства, некоторые ученые России, видимо, искали систему земледелия, которую можно было бы приспособить к условиям экономической отсталости страны". Вот вам полный социальный анализ травополья как учения. Ясно?
- Ох, уж это мне учение! - вздохнув, отозвался дед Печенов. - Не учение, а мучение.
- Не смейте так! - Алексей Иванович подступил вплотную к деду Печенову. - В это учение внесли свой труд лучшие русские агрономы - Докучаев, Костычев и другие. Мы все умны задним числом! Я не позволю потешаться над памятью дорогих мне имен!
Казалось, еще миг - и они вцепятся друг в друга.
Желая хоть чем-нибудь разрядить обстановку, я обратился к спорщикам с предложением выпить чаю. Они согласились. Я вышел к Нине на кухню. Чай был уже готов. Я взял чашки, сахарницу и стал накрывать на стол. Расставляя посуду, прислушивался к продолжавшемуся спору.
- Никто из русских агрономов не насаждал своего учения силой, - говорил Алексей Иванович. - Никто! Ни хорошо известный тебе Требор, ни корифей минералогии Прянишников, ни его последователь Сухарников. Все они были ученые. Читали лекции, публиковали статьи. Но Требора почему-то признали, а Сухарникова - нет. Почему? Скажи!
- Требор твой - маленькая сошка, - возразил дед Печенов. - За травы люди повыше хлопотали.
- Но ты небось был на собрании, когда приезжал Требор!
- Ну, был.
- Что ж ты тогда молчал? Умник! Встал бы, да и сказал: твоя система плохая. Мы ее отвергаем. Чего ж ты тогда молчал?
- Тогда я еще не знал, что она плохая.
- А-а! Не знал?!
- Нет.
- Чи-чи-чи…
III
Чаепитие на некоторое время разрядило напряженность в споре. Наблюдая, с какой осторожностью оба старика пили горячий чай, я думал над тем, чем вызваны стычки агронома с дедом Печеновым.
Что интересно: они - и дед Печенов, и Алексей Иванович Щеглов - люди одного поколения. Чуть ли не одногодки. Дед - наш, липяговский. С самого первого дня в колхозе. Трудом таких "праведных", говоря словами матери, и держится наш колхоз. Недавно совсем был такой случай. Пришел к нам новый председатель, Иван Степанович. Трудно ему поначалу приходилось. Главное - не было людей. Фермы годами не чищены, в стойлах горы навоза. Председатель и говорит об этом на собрании. Перебрали всех: тот занят, тот крутит-вертит, не хочет идти на тяжелую работу.
Вдруг встает дед Печенов и говорит:
- Я пойду скотником! Что ж делать, коль некому кроме! Что ж, навоз - он не Деникин. С Деникиным, со всей Антантой справились, а с навозом и подавно.
И теперь дед Печенов работает скотником.
Алексей Иванович Щеглов выходец из семьи потомственных агрономов. Его отец - земский землеустроитель - друг Требора и враг Сухарникова. Это были наши агрономы, довольно известные в округе. Не знаю из-за чего, но в последние годы жизни они враждовали. У нас каждый знает об их вражде, но понаслышке. И я мельком слышал; но теперь, когда, опорожнив вторую чашку чаю, Алексей Иванович начал рассказывать историю их вражды, я слушал его с интересом.
История эта давняя. Еще с земства. Наше земство в период своего расцвета решило организовать агрономическую школу и при школе - опытное сельскохозяйственное поле. Для чтения лекций пригласили из столицы нескольких молодых ученых. Среди них приехали два молодых агронома - Требор и Сухарников.
Требор происходил из обрусевших немцев. Но это не имеет никакого значения. Требор хорошо знал наши земли, особенно степные. Он считал, что предотвратить эрозию и истощение почв может только травосеяние. И он всячески проповедовал травы. Всю жизнь, всю энергию свою он отдал травам. Это был неистовый человечище. Он разъезжал по селам и агитировал. Сначала помещиков, потом крестьян, а под конец жизни - председателей колхозов. Требор поражал своей настойчивостью и поистине немецкой педантичностью. Перед началом коллективизации он вступил в партию. Его избрали членом райкома.
Наша организованность известна: назначают собрание в шесть, а начинают в восемь. Требор любил точность. Он являлся в приемную секретаря райкома за пять минут до начала заседания; брал газету, читал. Наступало время собрания. Однако ни председателя, ни других членов нет. Требор ждет минуту, другую, а потом и говорит помощнику секретаря: "Скажите, что Требор был… Да, был…" - и с этим уходит. Раз, другой так сделал и приучил всех к порядку - райкомовцы стали являться на заседания строго в назначенное время.
Таков был агроном Требор.
Сухарников же - этот исконно наш, рязанский.
У него была иная страсть: любил он разъезжать по Европам. Один год едет он в Германию. Поживет там, скажем, лето, а всю зиму сидит и сочиняет трактат для "Агрономического вестника". Немцы, мол, ведут свое хозяйство так-то и так-то: трав сеют мало, но пашут глубоко, удобряют пашню богато.