У Лузянина было тяжелое фронтовое ранение. Вот уже двадцать лет он ходит с осколком немецкой мины в позвоночнике. Врачи разрешали ему работать только три-четыре часа в сутки. Остальное время суток он должен был проводить в постели.
Но Лузянин мало слушался советов врачей. Всю эту неделю он мотался по колхозам района, трясясь в машине по бездорожью, ночуя где попало. А теперь вот восемь часов кряду сидит, советуясь с активом управления, что делать, чтобы поднять отстающие хозяйства.
- Ну что ж, товарищи, - заговорил наконец Лузянин, надевая очки. - Как вы думаете, что я должен сказать вам на прощание: похвалить или поругать?
- Было время - хвалили! - не без иронии обронил секретарь промышленного парткома.
- Вас и теперь можно похвалить. А вот коллег ваших, аграриев… - Лузянин заулыбался. - С них я бы снял штаны да все лыком, лыком по этому самому месту… - И, погасив улыбку, продолжал уже серьезно: - С колхозами у вас плохо. До каких же пор будем терпеть это? Какой уж год топчемся на месте. Я побывал почти в каждом отстающем хозяйстве вашего района. И у меня сложилось мнение, что вся беда наша в низком уровне руководства.
- Надо совхозы создавать! - перебил Лузянина председатель сельскохозяйственного райисполкома.
Лузянин поверх очков глянул на Василия Кузьмича.
- Совхозы - это не выход, - возразил Лузянин. - Государство не может взвалить на свои плечи всю эту ношу - с долгами, разоренными фермами, с полями, не удобряемыми десятилетиями… Где уж очень тяжело, там, возможно, придется пойти на создание совхозов. Но это только там, где уж очень плохо дело! Одно-два хозяйства на район. Не более. Зачем создавать совхозы, когда у вас немало и таких колхозов, где при уме-разуме за два-три года можно дело поправить. Согласны, что это так?
- Согласны.
- Раз согласны, то давайте вместе подумаем о том, кого и кем можно заменить? Для этого и собрал вас. Все мы с вами в ответе за деревню. Верно ведь?
- Верно!
Это очень хорошо, что вы понимаете. Тогда мне проще. Так вот, товарищи: кто из вас хочет пойти на низовую работу в село?
Лузянин поверх очков оглядел собравшихся.
Все притихли. Никто не пошевелился, никто не обронил шуточки-прибауточки.
Люди сидели и молчали. Каждый думал думу свою…
II
Дня через три после этого разговора и пополз по Липягам слушок. "Председателя меняют нашего! - судачили бабы. - Большой начальник к нам приедет на место Чеколдеева. И не нашенский, не скопинский, а из самой Рязани…"
Фамилию начальника бабы не знали, потому о нем шли разные толки и кривотолки. Одни говорили, что будущий наш председатель фартовый мужик, умница; другие, ссылаясь на опыт прошлых лет, уверяли, что в Липяги толкового не пошлют. "Ни дать ни взять опять какой-нибудь заврался, как Ларионов. Его раз по шапке да к нам, в ссылку, значит".
Однако вскоре все само разъяснилось.
Однажды вечером, вскоре после того как пошли такие слухи, проехала вдоль Липягов машина. Проехала, значит, прокатилась - и прямым ходом к Липяговке, на Хворостянскую дорогу.
Раскатилась - ан моста-то на Липяговке нет!
Время было не позднее - ребята еще на улице играли. Видят, "Волга" к речке прошмыгнула. Они айда за ней. Чужая, видать, не из ближних сел. Все соседские шоферы знают, что мост через Липяговку еще в войну завалился. В объезд, через Буквище, шпарить надо! А этот - чудак! Из города небось…
Ребята подбежали к машине, смотрят: "Волга" уперлась передними колесами в наброшенные поперек дороги бревна и встала.
Тотчас же открылась дверца, и из машины вышел грузный пожилой мужчина в дорогом пальто и начищенных сапогах.
- Эй вы, герои! А ну, идите сюда поближе, - заговорил он. - Что же это у вас непорядок: моста-то нет?
Один из ребят, подросток лет четырнадцати - в серых валенках с галошами, широкоскулый, курносый, - потоптался на месте, ответил без видимой охоты:
- "Гиблострой" тут.
- Что? Что? - мужчина рассмеялся.
Подросток осмелел.
- "Гиблострой"! - повторил он увереннее. - Понимаете, где-то там, в Братске, есть Гидрострой. Ну, а у нас, в Липягах, "гиблострой".
- Понятно. Молодец. Тебя как звать-то?
- Меня?
- Да.
- Димка Карташов. Я тут, рядом живу. А вас звать как?
- В твои годы, - отозвался приезжий, - звали Николкой Лузяниным.
- Вы откуда будете - со Скопина али с Рязани?
- Теперь вроде бы из Липягов.
Димка шмыгнул носом.
- Ври уж! Наши все знают, что моста тут нет.
- И давно так, без моста живете?
- Да с войны.
- Так-так… - Лузянин покачал головой.
Видя, что разговор затягивается, из машины вышел еще один пассажир. Молодой, в черном плаще и защитного цвета картузе, он, не теряя времени, начал расспрашивать ребят, где объезд. Те, перебивая друг друга, принялись объяснять.
- Поедемте, Николай Семенович. А то дотемна не успеем.
- А мы, может, так сделаем, - предложил Лузянин, - машину отправим в объезд, а сами переберемся через речку и пройдемся до Хворостянки пешком. А, как? Где тут, ребята, можно перейти?
- Раз плюнуть! - сказал Димка и пошел показывать дорогу.
Машина пофыркала и, развернувшись, укатила. Лузянин и его попутчик следом за ребятами пошли к речке.
Липяговка крохотная речушка. Но за тысячи лет, пока она течет, воды ее крупица за крупицей подмывали берега, и теперь берега эти круты, обрывисты. Неподалеку от обвалившегося моста устроен съезд. На пологом спуске, выровненном бульдозером, следы телег и лошадиных копыт. Кромкой этого глиняного месива, держась ближе к ребятам, Лузянин пошел к речке. Скоро пологий спуск привел их к неширокому ручейку, заросшему кое-где осокой. При желании ручеек можно было бы перепрыгнуть. Так и сделал Димка. Разбежался и - прыг! И вот он уже на той, хворостянской стороне.
- Вы тут идите, - указывал Димка дорогу гостям.
Лузянин, конечно, не мог знать, что перед ним был Димка-мореплаватель. Тот самый, который этой весной сел в корыто и отправился в нем путешествовать. За что и был прозван "мореплавателем". Лузянин не знал этого, но по Димкиному виду он догадался, что Димка парень-ходок, и доверился ему. Через какую-нибудь минуту они перешли Липяговку по ровно положенным бревнышкам и стали подниматься на противоположный берег. Подъем был крут. Лузянин не раз останавливался, чтобы перевести дух.
Наконец они вышли на взгорок. Открылся луг, поросший зеленью ровно высыпавшей отавы. Среди зеленой муравы, как половцы на поле боя, чернели разбросанные там и тут бревна.
Лузянин потрогал ногой одно-другое бревно.
- Даже корье не сняли! Хозяева!
Димка-мореплаватель пояснил:
- Это хворостянские. Они тоже брались за мост. Столбы поставят, а остальное, говорят, ваше дело. Наш председатель, конечно, в амбицию: мол, денег нет. Столбы стоят-стоят, да и сгниют. Тогда мы начинаем.
- Так вы уже третий год одним колхозом живете! - не удержался Лузянин. - Председатель-то небось ездит? Или он тоже всякий раз в объезд катается?
- Не-е! - протянул Димка. - Председатель хворостянский. Раз в год к нам ездит. Он в район ездит. А там тракт казенный. По нему он любит.
- По казенному, говоришь, ездит?
- Угу. Там мощь! Асфальт! Там на все сто двадцать жать можно.
- Я говорил вам, Николай Семенович, - проговорил спутник Лузянина. - Если бы поехали той дорогой, давно б на месте были. А то, выходит, ломимся с черной двери.
- А когда попадешь в дом с черной двери - оно больше увидишь… Спасибо, ребята! - И, заложив руки за спину, Лузянин не спеша пошел по проселку в гору.
III
С появлением Лузянина и началось…
Заволновались, взбаламутились Липяги. Все равно как в тридцатом году, при коллективизации. Только и разговор у всех про нового председателя; лучше оно будет с новым или хуже?
Что ни день, то собрание да заседание.
Сначала собрали актив. Актив - он очень занят всякими делами, заседать ему некогда; собрались, поговорили, все резервы всякие выискивали, да и разошлись по домам. А назавтра общее, значит, собрание собрали.
Я люблю наши собрания. Правда, я никогда вам не рассказывал о них. Да и теперь не собираюсь. Их невозможно пером описать. Я и не пытался делать это. Не хватало еще, чтоб на собрании сидеть с тетрадкой и карандашом!.. Но не в этом дело: посадите вы десять стенографисток - и тогда они не запишут всего. Главного они не запишут: духа наших собраний, настроения.
Не знаю, с чем бы сравнить то впечатление, которое производят наши собрания. Пожалуй, вернее всего будет, если я скажу, что собрания в Липягах напоминают чем-то концерт. В некотором роде, конечно.
В городах на концерты ходят не только затем, чтобы послушать музыку, но и затем, чтобы других людей посмотреть и себя показать. В Липягах концертов не бывает, а поглядеть на других и себя показать и липяговцам хочется. Потому у нас любят собрания.
Вот собрались все - нарядные, оживленные. Ну, конечно, не такие уж нарядные, как, скажем, любители музыки в филармонии, но все-таки. Все-таки не на ферму, силос коровам разносить, а в клуб, на люди пришли! Потому каждый норовит лучшее надеть.
Липяговцы - народ не то чтоб уж очень хвастливый, однако и прибедняться не в их характере.
Гляжу, и Бирдюк свою дымом прокопченную робу снял, сидит впереди меня - в новом ватнике, побритый, приглаженный. Рядом с кузнецом Таня Виляла. Не сразу и признаешь: так красит женщину наряд. Привык видеть Таню в замызганной телогрейке, а тут сидит молодка в пальто деми, цветастый полушалок с головы сняла, откинула на плечи. Будто невзначай откинула, а на самом деле с расчетом. В мочках ее маленьких ушей поблескивают серьги из чешского стекла. На них, на эти серьги, то и дело Глазок с соседнего ряда поглядывает…
Все тут: и дед Печенов, и Стахан, и сестрица моя, Мария. И все будто на десяток лет помолодели.
А Евдоким Кузьмич, крестный мой, тот и вовсе как на смотру. Разве что каски пожарной не хватает для полного парада.
Хворостянские мужики и того наряднее - им перед соседями прибедняться не к лицу: собрание-то в их клубе! У них и зал побольше, повместительней нашего.
Собрались, одним словом, ждут. Девки и ребята пересмеиваются, шушукаются. Старички покряхтывают, почесывают бороды. Кто самосадом запасся, те самокрутки смолят.
Бабы ругаются на курильщиков:
- Хватит вам. И без того хоть топор вешай!
- Ха-ха… Мы тебе, Таня, вентилятор со сцены от начальства умыкнем.
Посмеялись острословы и тотчас же затихли: на сцену начал президиум восходить. Человек двадцать их. Лесенка, что на сцену ведет, узкая, и они гуськом-гуськом, друг за дружкой, по очереди, взбирались на нее и растекались по сцене. Собравшиеся приглядывались к каждому из них. Все знали, что на отчетном собрании президиум вообще-то полагалось бы выбирать. Но поскольку собрание было не обычным, а скорее торжественным, то президиум согласовали раньше, в рабочем порядке. Никто против этого не возражал.
- О, концерт большой будет! - обронил кто-то из мужиков.
Я взглянул на сцену - и верно: сам начальник производственного управления поближе к дирижерскому пульту пробирается. Прошел, протиснулся, оглядел зал и - стук-стук - карандашиком по графину с водой.
- Внимание, товарищи!
Зал затих.
- Товарищи! - продолжал он. - Сегодня у вас, тружеников колхоза "Путь к коммунизму", необычное собрание. Есть мнение заслушать сначала отчет правления артели и доклад ревизионной комиссии. А потом уже поговорить о самом существенном. О том, как нам с вами жить дальше. Жить и далее так, как жили, или семимильными шагами будем двигаться вперед, к коммунизму… Ясно?
- Ясно!
- Тогда предоставляю слово товарищу Чеколдееву. Прошу, товарищ Чеколдеев.
Чеколдеев, председатель наш, сутулясь, пошел к трибуне. Это представительный человек - высокий, статный, с благородным лицом. Таких поискать у нас в Липягах. Председатель наш говорит не спеша, складно. При этом он левую руку кладет на трибуну, а правой всякие фортели перед носом своим выделывает. То машет ею вверх-вниз, то вперед ее протянет, потрясая.
Он и теперь не спешил. Разложил листки доклада, уперся левой рукой в фанерную трибуну и пошел и пошел.
По словам председателя выходило, что в нашем колхозе все гладко.
- Колхоз "Путь к коммунизму", - говорил Чеколдеев, - многоотраслевое, механизированное хозяйство. Как и у всякого хозяйства, у него есть определенные успехи и, скажем прямо, определенные недостатки.
И, уткнувшись в бумаги, председатель чуть ли не целый час, как у нас говорят, "докладал" о сдвигах и успехах. Сдвиги он относил за счет своего дальновидного руководства, а о недостатках сказал глухо, сославшись на неблагоприятные климатические условия.
Слушали председателя с прохладцей. Все доклады Чеколдеева походили друг на друга; понаслышались об этих успехах и сдвигах. И доклад ревизионной комиссии тоже слушали зевая. Кого не усыпит скучный набор цифр долгов и невозвращенных ссуд?
Только и оживился народ, когда объявили прения.
У нас в Липягах перерывов на собрании делать не принято. Прервешься, а потом - ищи-свищи! - никого не соберешь. Оттого у нас прения сразу же после докладов идут. А поскольку "докладать" коротко у нас не умеют, то к тому времени, когда настают прения, в клубе духота такая, что невмоготу. Поэтому все липяговцы убеждены, что прения - это от слова "преть". Как разопреют все, разморятся от духоты, так и настанет время открывать "пренья". С "преньев" никто не уйдет. Каждому интересно: кто что скажет?
Первым в прениях слова попросил Володяка Полунин. После отставки с поста председателя Володяка на некоторое время, как говорится, отошел от активной общественной деятельности. Преподавал в школе, и все. А теперь вроде бы снова стал активизироваться: на собраниях выступать, лекции о вреде религии читать и т. д.
Вышел на трибуну Полунин, приглядывается к залу, незаметно извлек из кармана бумажку с набросками речи, разгладил листок.
- Ишь нотки пристраивает, - заметил Авданя. - Сичас главная музыка начнется.
- Тс-ш-ш!.. - зашикали на Авданю бабы.
Володяка начал издалека, с истории. Он сказал, что с самых первых шагов преобразования деревни партия постоянно уделяла большое внимание укреплению колхозов опытными кадрами. Он сослался при этом на пример посылки на село двадцатипятитысячников. Он рассказал о первом председателе нашего колхоза - шахтере Чугунове, замечательном человеке и организаторе.
Покончив с историей, Володяка продолжал, многозначительно повысив голос:
- Товарищи! Исходя из собственного опыта, я знаю, какое огромное значение имеет личность председателя для подъема отстающего хозяйства. Можно сказать, что председатель - это все, товарищи! Липяговцы помнят, каких успехов достиг наш колхоз при моем личном руководстве… Не будем говорить о причинах, побудивших меня к уходу. Все знают их. Этой причиной, в частности, было объединение. После укрупнения во главе хозяйства встал товарищ Чеколдеев. Товарищ Чеколдеев имеет опыт, но надо прямо сказать, что он недостаточно общался с массами… Поэтому я, товарищи…
Говорит, словно глухарь токует. Не слышит, как в зале нарастает глухой шум:
- А-а-а!..
- Поэтому я, товарищи, приветствую решение вышестоящих организаций, направивших в наше отстающее хозяйство нового председателя.
- О-о-о!..
Не успел Володяка покинуть трибуну, как со всех сторон раздались возгласы:
- А Чеколдеева куда ж?
- Сколько было председателей, все разбежались! Предложение вношу: пусть Чеколдеев на ферме скотником поработает!
- Ха, заставишь его!
Председательствующий не переставая колотил карандашом по графину. Звон стекла в зале не был слышен. Вопросы и отдельные выкрики слились в сплошной шум. Один знал больше другого и начинал объяснять, тот возражал. Споры, выкрики, хлесткое словцо…
- Хформенная музыка! - радовался Авданя.
И верно: все это чем-то напоминало музыку.
Только, в отличие от настоящей музыки, тут каждый был сам себе музыкант и сам себе дирижер.
Председательствующий развел руками и с укоризной поглядел на Чеколдеева. Тот по праву хозяина поднялся из-за стола и тоже начал призывать колхозников к порядку. Теперь уж кричали со всех сторон: одни из зала, другие со сцены, из президиума:
- Тише, товарищи, давайте по порядку!..
- Кто хочет слова, прошу на трибуну!
А в ответ:
- А-а-а!..
- О-о-о!..
Наконец все поуспокоились, приутихли. Прения продолжались.
Колхозники, чтобы сказать слово, выходили "на народ" - к сцене, многие поднимались даже на трибуну. Не усидела и моя сестрица. Она покритиковать-то любит, но у себя, на ферме. А на трибуне я вижу ее чуть ли не впервой.
- Плохой пастух, - сказала она, - плохое и стадо. Чеколдеев плох, но и производственное управление виновато. Как приедут, в кабинете у председателя посидят и обратно в город, а чтоб к народу, на ферму, заглянуть, времени у них не хватает.
- Правильно!
- А-а… О-о…
И опять шум. И опять музыка. Музыка эта не прекращалась ни на минуту, до самого конца собрания. Шум и выкрики доставляли немало беспокойства президиуму.