Он отправился во двор за сеном, а я взошел на грязное крыльцо и попал в сени; наверх вела лестница; распахнутая слева дверь как бы приглашала войти в просторную комнату с некрашеными, затоптанными полами; стены ее были оклеены грошовыми розовыми обоями. В глубине комнаты виднелась стойка с ведерным бочонком на ней, с кучкой бутылок пива и несколькими тарелками с какими-то закусками. За ней дремал желтолицый, обрюзглый и длиннобородый человек лет сорока, в русской рубахе с мушками и в надетом поверх нее жилете.
Трактир наполняли деревянные столы разных размеров; за двумя из них располагались компании мужиков человек с десяток; перед ними находились большие деревянные миски, бутылки с водкой и горы нарезанного ломтями черного хлеба.
Запах щей обдал меня приятной густой волной. Не успел я перешагнуть за порог, дремавший открыл глаза и уставился на меня. Повернулись в мою сторону и обедавшие.
Я поздоровался и подошел к прилавку. Из-за него, опершись обеими, широко расставленными руками, тяжело поднялось, словно налитое водой, огромное тело с отекшим лицом и бесцветными глазами.
- Нельзя ли у вас пообедать? - спросил я.
- Отчего же нельзя, можно-с, - глухо, утробой ответил хозяин. - Пожалуйте наверх на чистую половину; сейчас я к вам паренька пришлю-с!
Я вернулся в сени и поднялся по деревянной лестнице во второй этаж.
Чистая половина состояла из двух небольших горенок и отличалась от нижней тем, что на столах в ней были накинуты грязные скатерти розовато-кирпичного цвета; вместо скамеек стояли простые деревянные стулья.
Из задней горенки на меня выглянуло румяное, круглое лицо в овале из темно-русой бородки, принадлежавшее какому-то молодому духовному.
Я сел около окошка, заказал прибежавшему вихрастому половому яичницу и селянку и стал смотреть на улицу. Проезжих не было; на противоположной стороне горячо беседовали о чем-то две бабы с коромыслами на плечах; пара мальчишек с криком и смехом гонялись за третьим; тот метался из стороны в сторону как заяц, но преследовавшие настигали его.
- Не утекешь! не утекешь! - визжали они в полном восторге.
Вдруг визг мальчишек оборвался, и они прыснули по дворам; бабы оглянулись в их сторону и, приняв чинный вид, заспешили прочь, покачивая боками и ведрами: из-за угла проулка показался седогривый великан в сером подряснике. Он шел, опираясь на толстую дубинку со светлым, должно быть серебряным, набалдашником.
Завидев его приближение, игравшие кое-где около изб ребята шарахались прочь; встречный мужик торопливо скинул картуз и метнулся благословляться. Великан высоко поднял руку для знамения и сунул ее к губам мужика.
То же самое проделала и баба, поспешно бросившая для этого коромысла и ведра.
- Видали? - с упоением произнес за моей спиной приятный тенорок.
Я оглянулся: около меня стоял виденный уже мною духовный, карие глаза его искрились от удовольствия.
- Богатырь! - ответил я. - Кто это такой?
- Неужто не знаете? - удивился духовный. - Персона-с! - отец протоиерей Алексей.
Мы познакомились. Собеседник мой оказался дьяконом из соседнего уезда, ехавшим в город к тестю.
- Не угодно ли мне компанию составить? - обратился ко мне дьякон, - та горенка посокровеннее, эта на нору как-то!
Я согласился, и мы перебрались в нее. Горенка действительно оказалась сокровеннее и уютнее. В дальнем углу ее на столе лежала гора съестных припасов, завернутых в просалившиеся газетные обрывки; среди них, словно наполненная рубинами, ярко пылала в лучах солнца бутылка.
- Пожалуйста, присаживайтесь! - приглашал дьякон, отодвигая к одному концу свои свертки. - Неопалимая купина-то моя как светится! - он подмигнул на бутылку. - Вкушаете?
- А что такое? - осведомился я.
- Вишневка, домашняя, - благоговейно ответил дьякон, бережно, обеими руками беря бутылку. - Такую наливку разве у архиерея в подвалах сыщите! Пять годов выдержана: свадебная!
Он осторожно, стараясь не пролить, налил стаканчик и поднес его мне.
- Откушайте, сделайте одолжение!
Я попробовал; свадебная наливка, действительно, оказалась превосходною. Дьякон стоял, держа бутылку в руках словно орарий во время ектении, и глотал слюнки, глядя, как я отпиваю понемногу из стаканчика.
- Сама в горло течет… истинно мед и елей!!
- Очень хороша! - похвалил я.
Дьякон принялся разворачивать свертки.
- Полну торбу дьяконица мне всего наклала: на день езды, на неделю еды - такое уж правило у нее! Ах, и заботливая же она у меня!
Из свертков появилась жареная курица, кусок копченого сала, вареный язык и т. д.
- Угощайтесь, пожалуйста. Мастерица дьяконица у меня: на свете второй такой не сыскать! В пути сущем и в посту разрешается!
Я поблагодарил и отказался; как раз в эту минуту половой внес заказанный мною обед.
- Это вот напрасно! - с искренним сожалением произнес дьякон, - с собою надо возить - дорогое все такое в трактирах! небось рублевку отвалите?
- Вероятно.
Дьякон вдруг радостно рассмеялся:
- А мне дьяконица денег на руки ни-ни, не дает! Харча всякого - сколько угодно, а денег - нет, тубо! Рупь на всю поездку отпустила! - Он опять залился смехом. - В пузырьке содержусь у нее. Не вздумайте, что жадная она, - нет, а так, для порядку, чтобы не растратился!..
И язык и белые зубы дьякона работали неутомимо; я убедился, что дьяконица была воистину мудра, наготовив мужу на два дня пути гору провизии.
- А почему вы с таким восхищением отозвались о здешнем благочинном? - полюбопытствовал я.
Дьякон широко раскрыл глаза и отнял ото рта куриную ногу.
- Вы и не слыхали, стало быть, ничего про отца протоиерея? - несказанно изумился он.
- Нет…
- Ну да как же это?! - воскликнул дьякон. - Знаменитое лицо, воистину пастырь, - на всю губернию, можно сказать, единственный!
- Чем же он знаменит, проповедями?
Дьякон отмахнулся рукой.
- Что там проповеди! всякий эти хляби словесные разверзать может. А вот паству держать в руках как он - это уж извините! - дьякон вытянул перед собой руку и сжал кулак. - Весь уезд вот где у него.
- Каким же образом?
- Убедителен очень! Сами изволили видеть - без вершка сажень в человеке, силища - жеребца за передние ноги на дыбки ставит! Мы если с крестом обход делаем - настоятель у нас как пупырышек, старенький, слабый - ну какое же причту уважение? кланяйся, если корчик ржи тебе в мешок всыплют! А отец Алексей идет - загляденье: Синай-гора; риза золотая, в сиянии весь, за ним целый поезд телег едет; кто же такому пастырю меньше меры дать осмелится? Да еще если мера с краями не вровень - глянет и слова не вымолвит, а только кулаку воздвиженье сделает - и уж весь двор как ошалелый за добавкой бежит! Нам яичко - ему десяточек.
- Да-с!.. А кулачище - из других уездов нарочно приезжают, чтобы его обозреть: в арбуз!
- Дерется, стало быть?
- Зачем? И кого ж ему бить-то, помилуйте? Да он только в лоб когда для назидания кому безымянным перстом постучит - шишка вскакивает! И без битья почитают! Русскому человеку ведь биться не надо: только бы палка всегда наготове стояла - вот тогда он все понимать может!
Дьякон со смаком опорожнил еще стаканчик свадебной и со стуком поставил его на стол.
- Возьмите хоть бы такой случай. Сект у нас по губернии, по деревням - сколько угодно. Беседы всякие мы по приказу преосвященного ведем, прения. Ну, да что же из этого выходит? ты дураку слово, а он тебе в ответ десять; ты ему текст, а он тебе три! Семь потов стечет, а он все свое долбит; зря только словесами воздух сотрясаем. А у отца Алексея ни словопрений, ни проповедей, а расколу - ни Боже мой, и духу нет; благолепие, порядок!!
- Чем же он этого достиг? неужели тем же воздвиженьем?
- Зачем? словами! слово умеет сказать! Да вот приведу я вам пример: гусь тут неподалеку один завелся, в соблазн стал вводить мужиков. Ярмарка подошла. Отправился отец Алексей пройтись и видит - у церковной ограды толпа стоит, а среди нее гусь этот разглагольствует.
Подошел отец Алексей. Расступились все, а он прямо к сектанту.
- Ты это о чем же здесь умствуешь? - спрашивает.
Смутился тот. - Да так, - говорит, - промежду себя мы тут…
- Слыхал я, будто ты в естестве Бога Сына сомнение имеешь?
Тот туда-сюда, а отвечать надо: народ стеной стоит, слушает!
- Имею! - отвечает.
Отец Алексей цоп его за загривок, да на воздуси в вытянутой руке и вознес, как змия в пустыне.
- За мной все! - приказал. И зашагал в церковь, а Ария этого самого над народом, как на шесте повешенного, несет. Тот и не шелохнется, скрючился, скис со страха! Ярмарка, понятное дело, валом за ним; полна церковь набилась. Остановился отец Алексей среди храма, указал знак вокруг себя свободною рукой и спрашивает, - православные, кто это такие на иконах изображены? Голосок-то у него как рык львиный, так и загремело по всем углам!
- Святые, - отвечают.
- А мощи чьи в церквах и монастырях нетленные почивают?
- Святых же…
- А как они верили? отметали ли они Господа Иисуса Христа, нашего Спасителя?
- Нет! - кричат кругом.
- Как же ты, паршивец, отметать его осмеливаешься? - да как тряхнет его - у того руки и ноги чуть прочь не поотлетали. - Умней ты их, святее? - Да опять позвонил им как в колокольчик… - Братцы, свят сей или нет? Кому верить: роже этой или угодникам?!
Смех, конечно, кругом! Поставил отец Алексей сектанта на пол, а того уж и ноги не держат: на четвереньки пал! К-э-э-к зыкнет на него - вон из храма, поганый пес! Попадись еще раз мне в руки - башку об колесо расшибу! Да носком сапога подцепил его под чрево и метнул к дверям: верите - через полхрама как нетопырь перелетел; вскочил с полу, едва в двери попал, пулей вынесся! И вот вам и все, и собеседованию конец; с тем и ересь вся кончилась!
- Уверовал после этого Арий?
- Да еще как! Первый говельщик и церковник теперь. С отцом Алексеем не наговоришь!.. Иоанн Златоуст, воистину!
Я потребовал себе чаю, а дьякону пива - и пара бутылок разморила его окончательно.
…Внизу неистово и хрипло, будто пьяный, заорал какую-то песню граммофон.
- Машина! - Дьякон наклонил голову, послушал и засмеялся. - Ах ты, дьяконица какая… - промолвил, - вот уж воистину умна! Рупь дала! Что я на такой капитал сочинить могу? И не дома, а опять, значит, в пузырьке сижу!!!
Граммофон сыграл торжественный марш и смолк. Время было ехать.
Я расплатился, простился с моим занятным собеседником и спустился вниз.
Мирон сидел за столом близ стойки и разглагольствовал на весь трактир. Его снисходительно слушали два почтенного вида мужика и хозяин.
Перед Мироном стояла совершенно пустая полубутылка от водки и стакан зеленого пузырчатого стекла. Что Мирон отобедал на славу, свидетельствовали обширная лужа на столе с капустными частицами и остатки хлеба.
- Пора ехать! - сказал я.
Мирон вскочил. - Верно, что так! - воскликнул он. - Огребай с меня кровные, хозяин! - он полез в карман и стал расплачиваться. Я отправился к лошадям. Развеселые стояли понурившись и развесив по-ослиному уши. Через минуту выбежал Мирон, собрал разбросанные остатки сена в бричку и стал заворачивать ее. Я уселся, и мы выехали на большак.
- Ты здешнего благочинного знаешь? - спросил я.
Мирон повернулся ко мне; водка, видимо, действовала на него скверно, лицо его стало бледным, оспины выступили резче, на щеках пятнами горел малиновый румянец.
- Во-то-а?.. Да кто ж его не знает? - ответил он. - У, ерой, чистый Скобелев, одно слово!
- Чем же он герой?
- Строг. Ну, до чего строг - рассказать нельзя! Исправника мужики так не боятся, как его, ей-Богу! А уж бабы! - Мирон махнул рукой. - Однова он шасть невзначай в избу к здешнему мужику, а навстречу ему невестка - молодуха и попадись! Так ведь что ж бы ты, голова, думал? бяк об пол да и родила с перепугу!
Я засмеялся.
- Чего смеешься? - истинный Господь, не вру! Спрашивали ее потом: чего ты, дура, испугалась? - Думала, говорит, что это медведь взошел… Так-то! Тут, друг, не то что у нас: здесь в церкву явился - стой и не пикни, Богу молись, как следовает! Шу-шу-шу заведешь, отец Алексей из алтаря поглядит, да так те отчехвостит - в щелку заместо дверей от стыда полезешь!
- А уважают его прихожане?
- Уважают! - убежденно ответил Мирон. - Как же не уважать: четверть вина человек выпить может! Попробуй-ка, не уважь его!
- Ну, а с бабами он так же распоряжается, как и с мужиками?
- А ты думал в зубы глядит им? Не-ет! Самому окаяшке не спустит! Ты бы на великом посту поговеть сюда приехал, вот бы тогда и поглядел на баб! На исповедь идут - с лица спадают, лихоманка бьет! Однова молодайка одна - она из соседнего села сюда замуж только что вышла - впервой исповедаться к отцу Алексею пошла. И так-то мозгу у баб самая чуть, а тут напугали ее и совсем уму помутнение сделалось! Что ее отец Алексей ни спрашивает - дрожит как лист, да все - "не грешна" - твердит! Он ее и о том и об этом, отцу-матери не грубила ли, худых слов не говорила ли - не грешна да и все тут; все грехи растеряла! Взял он ее легонько сзади под ушки за шею, отодвинул ширму, выставил к исповедникам да и кличет дьячка: - Михалыч, подь-ка сюда.
Тот тут как тут.
- Вот, - говорит, - поставь поди ей свечку: новая святая явилась! - и ширму закрыл. Так без причастия баба и осталась: еще неделю грехи вспоминать пришлось! Поп необыкновенный…
VI
С большака мы свернули на проселок и заныряли со взгорка на взгорок. Часа через два показалась убогая деревушка, Мирон въехал в нее и остановился у крайней избы.
- Кума, ваше благородие, повидать надоть! - заявил он мне, как бы извиняясь. - В секунд ворочусь! - И он исчез в воротах.
Пропадал он минут десять, и когда вернулся, нос у него пылал, как дьяконская бутылка со свадебной; разило от него на всю улицу. С блаженным видом, не без труда, взобрался он на козлы, и мы тронулись. Я молча наблюдал за ним, его, что называется, развезло; он что-то бормотал сам себе, усмехался и поматывал головой. Развеселые, очевидно, учли это обстоятельство и пошли совсем шагом.
- А ведь ты назюзился, брат? - сказал я. - Еще заплутаешь, смотри!
- Я?! - ужаснулся Мирон. - Да никогда в жисти! хоть на тот свет тебя предоставлю!
- На тот свет не хитро, а вот ты меня лучше к Каменеву поскорей доставь: гляди, какая туча сзади заходит!
Мирон оглянулся:
- В Каменку поспеем!.. - уверенно ответил он.
Не отъехали мы и версты - стало накрапывать. Сразу стемнело; край черной тучи начал таять и осыпаться: будто гигантский парус встал от земли до неба, выгнулся и быстро гнался за нами.
Я наскоро уложил вплотную кипы моих книг, застлал их сверху сеном и открыл зонтик.
- Погоняй, погоняй!.. - приказал я Мирону.
Тот вытащил из-под себя коричневый армяк, облачился в него, запахнулся и принялся хлестать коньков концами вожжей. Особого впечатления на них это не производило, но все же бричка покатилась намного быстрее.
- Выручайте, кульерские!.. - восклицал Мирон, ерзая на козлах и с размаху лупя веревкой сперва меня, потом коньков.
- Легче, легче!!. - воскликнул я. - Я ведь не лошадь, меня-то за что хлещешь?
Мирон с недоумением повернулся ко мне.
- Рази и тебе попало? ну, ничего, оно пользительно… Сыпь, развеселыя!! - он так разошелся, что чуть не сорвался с козел.
- Ты тише воюй-то! - заметил я. - Слетишь того гляди!
- Нив жисть! - воскликнул Мирон. - Сказал - в Каменку вперед дождя поспеем, и поспеем - мое слово аминь!
Только что успел он разразиться этим торжественным обещанием, - по моему зонтику забарабанили первые крупные капли. Положение получилось трагическое: сена было немного и надо было спасать либо книги, либо собственную персону. Я предпочел первое и втиснул зонтик между мной и спиной Мирона.
Тот оглянулся. Дождь уже порол нас, как розгами.
- Ай ты в уме?! - воскликнул Мирон, видя, что я сижу весь открытый и меня сечет дождь. - Ты куды, голова, зонтик-то запихнул? Промокнешь ведь!
- Ничего, высохну!.. А книжки намокнут - испортятся!
Мирон принялся опять погонять лошадей. Струи холодной воды текли у меня по лицу, забирались сзади за воротник пальто и расползались по всей спине; ощущение было не из приятных, но я скоро притерпелся к нему.
- Ну, теперь мне с тебя водку пить! - недопускающим возражения тоном заявил Мирон. - Это уж беспременно!
- Почему так?
- А потому! в трактире надо было сидеть, а ты. - поезжай да поезжай! Вот и поехали. Ты уж меня слушайся: я-то знаю что говорю!
Я не стал восстанавливать истину.
Приблизительно через час впереди показался тронутый осеннею позолотой небольшой березовый лесок. Ярким пятном зеленела среди гущи вершин его железная крыша.
- Каменка!!! - произнес Мирон, указывая на крышу. - Барский дом это!
Лесок оказался реденькою рощей; сквозь нее виднелся плетень, а за ним стены сараев и конюшен. Мы въехали через настежь открытые воротца на двор; в глубине его, прижавшись спиной к саду, темнел длинный и низкий дом, как бы начавший врастать в землю. Над серединой его в виде высокой четвероугольной башни подымался мезонин.
Бричка подкатила к подъезду. Я выбрался из нее и первым делом принялся вытаскивать и ставить на крыльцо под защиту навеса кипы с книгами. К великому моему удовлетворению, они оказались совершенно сухими. Мирон усердно помогал, т. е. совался мне под ноги, суетился, чуть не уронил связку книг в грязь, наконец забрался на мое сиденье в бричке и стал отирать лицо после трудов своих.
- Говорил, предоставлю и предоставил!.. - бормотал он.
Двор и строения вокруг него не подавали и признаков жизни: отсутствовали даже собаки.
Я поискал звонок, но его не имелось; пришлось постучать в дверь, но и это ни к чему не привело: кроме шума дождя, никаких иных звуков слышно не было.
- А ты лезь в дом-то!.. - посоветовал мне Мирон. - Чего тырчешься как овца, - прямо сыпь!
Я последовал его совету. Дверь оказалась незапертой, и я вошел в сени, а оттуда попал в переднюю. И там меня встретила тишина и безлюдие. С меня текло, как из губки. Идти в таком виде дальше я не решался и, не зная что предпринять, громко покашлял.
Из соседней комнаты глянуло молодое женское лицо со вздернутым носом и бойкими, черными глазами. Увидав меня, обладательница его ступила в переднюю; белая наколка на голове и такой же передник обнаруживали ее положение в доме.
- Кого вам надо? - спросила она.
Я с трудом расстегнул пальто и извлек из недр пиджачного кармана свою визитную карточку и письмо Ченникова.
- Передайте это вашему барину… - ответил я.
Горничная скрылась. Где-то в глубине комнат послышался разговор и затем поспешные мужские шаги.