- Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашим дружеским пальцем. Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon, но, вот верите ли, а я почти забыл обо всём этом, о мерзостях-то, то есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей, всё время, пока был у Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив. Но теперь… о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам женщину, - то есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером! Ведь я блажной ребёнок, со всем эгоизмом ребёнка, но без его невинности. Она двадцать лет ходила за мной, как нянька, cette pauvre тётя, как грациозно называет её Lise… И вдруг, после двадцати лет, ребёнок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у ней голова в уксусе и… и, вот и достиг, в воскресенье женатый человек, шутка сказать… И чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да, забыл: Lise боготворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит про неё: "c’est un ange, но только несколько скрытный". Обе советовали, даже Прасковья… впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробочке! Да и Lise собственно не советовала: "к чему вам жениться; довольно с вас и учёных наслаждений". Хохочет. Я ей простил её хохот, потому что у ней у самой скребёт на сердце. Вам, однако, говорят они, без женщины невозможно. Приближаются ваши немощи, а она вас укроет, или как там… Ma foi, я и сам, всё это время с вами сидя, думал про себя, что Провидение посылает её на склоне бурных дней моих, и что она меня укроет или как там… enfin понадобится в хозяйстве. Вон у меня такой сор, вон смотрите, всё это валяется, давеча велел прибрать, и книга на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор… О, теперь уж не будет раздаваться голос её! Vingt ans! И-и у них, кажется, анонимные письма, вообразите, Nicolas продал, будто бы, Лебядкину имение. C’est un monstre; et enfin, кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух, как она слушает! Я простил ей её хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и ce Maurice… я бы не желал быть в его теперешней роли, brave homme tout de même, но несколько застенчив; впрочем Бог с ним…
Он замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову, смотря неподвижно в пол усталыми глазами. Я воспользовался промежутком и рассказал о моём посещении дома Филиппова, при чём резко и сухо выразил моё мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё. Насчёт же сплетен о Дарье Павловне, то всё это вздор, всё это натяжки мерзавца Липутина, и что так по крайней мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований не верить. Степан Трофимович прослушал мои уверения с рассеянным видом, как будто до него не касалось. Я кстати упомянул и о разговоре моем с Кирилловым и прибавил, что Кириллов, может быть, сумасшедший.
- Он не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, - вяло и как бы нехотя промямлил он. - Ces gens-là supposent la nature et la société humaine autres que Dieu ne les a faites et qu’elles ne sont réelement. С ними заигрывают, но по крайней мере не Степан Верховенский. Я видел их тогда в Петербурге, avec cette chère amie (о, как я тогда оскорблял её!), и не только их ругательств, - я даже их похвал не испугался. Не испугаюсь и теперь, mais parlons d’autre chose… я, кажется, ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и… как я кляну себя за это!
- О чём же вы писали?
- О, друг мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Я уведомил её, что я написал к Nicolas, ещё дней пять назад и тоже с благородством.
- Понимаю теперь! - вскричал я с жаром, - и какое право имели вы их так сопоставить?
- Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и наконец я думаю, что всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse… или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
- О Боже, как вы глупо сделали! - невольно сорвалось у меня.
- Глупо, глупо! - подхватил он даже с жадностию; - никогда ничего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit. Всё равно женюсь, хоть и на "чужих грехах", так к чему же было и писать? Не правда ли?
- Вы опять за то же!
- О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже не тот Степан Верховенский; тот похоронен; enfin, tout est dit. Да и чего кричите вы? Единственно потому, что не сами женитесь и не вам придётся носить известное головное украшение. Опять вас коробит? Бедный друг мой, вы не знаете женщину, а я только и делал, что изучал её. "Если хочешь победить весь мир, победи себя", - единственно, что́ удалось хорошо сказать другому такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно у него заимствую его изречение. Ну, вот и я готов победить себя, и женюсь, а между тем что́ завоюю, вместо целого-то мира? О друг мой, брак - это нравственная смерть всякой гордой души, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, ещё пожалуй не мои, - то есть, разумеется не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине… Липутин предлагал давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп, Липутин. Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, создавая женщину, уж конечно знал чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала Ему; и сама заставила себя создать в таком виде и с такими… атрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром? Настасья, я знаю, может и рассердится на меня за вольнодумство, но… Enfin tout est dit.
Он не был бы сам собою, если бы обошёлся без дешёвенького, каламбурного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.
- О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! - воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, - почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья - si le miracle existe? Ну что́ бы стоило Провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту своё могущество et que tout soit dit! О, как я любил её! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
- Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! - спросил я с удивлением.
- Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тётя, тётя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тётя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот ce qu’on appelle le венец!
Я в первый раз слышал это признание и так энергически высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.
- Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! - всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно поражённый новою мыслию, - теперь один только он, мой бедный мальчик, спасёт меня и, - о, что́ же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez vous, двенадцать часов…
Глава четвёртая. Хромоножка
I
Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первый визит. Они все, то есть Лиза, мама́ и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили. Мама́ требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на то, что Лизу всегда побаивалась. Приходу нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci, конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.
Шатов неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его за приход, она подвела его к мама́.
- Это господин Шатов, про которого я вам говорила, а это вот господин Г-в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.
- А который профессор?
- А профессора вовсе и нет, мама́.
- Нет есть, ты сама говорила, что будет профессор; верно вот этот, - она брезгливо указала на Шатова.
- Вовсе никогда я вам не говорила, что будет профессор. Господин Г-в служит, а господин Шатов - бывший студент.
- Студент, профессор, всё одно из университета. Тебе только бы спорить. А швейцарский был в усах и с бородкой.
- Это мама́ сына Степана Трофимовича всё профессором называет, - сказала Лиза и увела Шатова на другой конец залы на диван.
- Когда у ней ноги распухнут, она всегда такая, вы понимаете, больная, - шепнула она Шатову, продолжая рассматривать его всё с тем же чрезвычайным любопытством и особенно его вихор на голове.
- Вы военный? - обратилась ко мне старуха, с которою меня так безжалостно бросила Лиза.
- Нет-с, я служу…
- Господин Г-в большой друг Степана Трофимовича, - отозвалась тотчас же Лиза.
- Служите у Степана Трофимовича? Да ведь и он профессор?
- Ах, мама́, вам верно и ночью снятся профессора, - с досадой крикнула Лиза.
- Слишком довольно и наяву. А ты вечно чтобы матери противоречить. Вы здесь, когда Николай Всеволодович приезжал, были, четыре года назад?
Я отвечал, что был.
- А англичанин тут был какой-нибудь вместе с вами?
- Нет, не был.
Лиза засмеялась.
- А видишь, что и не было совсем англичанина, стало быть, враки. И Варвара Петровна и Степан Трофимович оба врут. Да и все врут.
- Это тётя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство у Николая Всеволодовича с принцем Гарри, у Шекспира в "Генрихе IV", и мама́ на это говорит, что не было англичанина, - объяснила нам Лиза.
- Коли Гарри не было, так и англичанина не было. Один Николай Всеволодович куролесил.
- Уверяю вас, что это мама́ нарочно, - нашла нужным объяснить Шатову Лиза, - она очень хорошо про Шекспира знает. Я ей сама первый акт "Отелло" читала; но она теперь очень страдает. Мама́, слышите, двенадцать часов бьёт, вам лекарство принимать пора.
- Доктор приехал, - появилась в дверях горничная. Старуха привстала и начала звать собачку: "Земирка, Земирка, пойдём хоть ты со мной".
Скверная, старая, маленькая собачонка Земирка не слушалась и залезла под диван, где сидела Лиза.
- Не хочешь? Так и я тебя не хочу. Прощайте, батюшка, не знаю вашего имени-отчества, - обратилась она ко мне.
- Антон Лаврентьевич…
- Ну всё равно, у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Не провожайте меня, Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава Богу ещё и сама хожу, а завтра гулять поеду.
Она сердито вышла из залы.
- Антон Лаврентьевич, вы тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, - сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от её взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.
II
Дело у Лизаветы Николаевны до Шатова, к удивлению моему, оказалось в самом деле только литературным. Не знаю почему, но мне всё думалось, что она звала его за чем-то другим. Мы, то есть я с Маврикием Николаевичем, видя, что от нас не таятся и говорят очень громко, стали прислушиваться; потом и нас пригласили в совет. Всё состояло в том, что Лизавета Николаевна давно уже задумала издание одной полезной, по её мнению, книги, но по совершенной неопытности нуждалась в сотруднике. Серьёзность, с которою она принялась объяснять Шатову свой план, даже меня изумила. "Должно быть из новых, подумал я, не даром в Швейцарии побывала". Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза в землю, и без малейшего удивления тому, что светская, рассеянная барышня берётся за такие, казалось бы, неподходящие ей дела.
Литературное предприятие было такого рода. Издаётся в России множество столичных и провинциальных газет и других журналов, и в них ежедневно сообщается о множестве происшествий. Год отходит, газеты повсеместно складываются в шкапы, или сорятся, рвутся, идут на обёртки и колпаки. Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия? А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.
- Вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и всё, - заметил Шатов.
Но Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замысел, несмотря на трудность и неумелость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая, - уверяла она. Но, положим, хоть и толстая, но ясная, потому что главное в плане и в характере представления фактов. Конечно, не всё собирать и перепечатывать. Указы, действия правительства, местные распоряжения, законы, всё это хоть и слишком важные факты, но в предполагаемом издании этого рода факты можно совсем выпустить. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий более или менее выражающих нравственную личную жизнь народа, личность русского народа в данный момент. Конечно, всё может войти: курьёзы, пожары, пожертвования, всякие добрые и дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй даже известия о разливах рек, пожалуй даже и некоторые указы правительства, но изо всего выбирать только то, что́ рисует эпоху; всё войдёт с известным взглядом, с указанием, с намерением, с мыслию, освещающею всё целое, всю совокупность. И наконец, книга должна быть любопытна даже для лёгкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок. Это была бы, так сказать, картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год. "Нужно, чтобы все покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную", - утверждала Лиза, - "я понимаю, что всё дело в плане, а потому к вам и обращаюсь", - заключила она. Она очень разгорячилась и, несмотря на то, что объяснялась темно и неполно, Шатов стал понимать.
- Значит, выйдет нечто с направлением, подбор фактов под известное направление, - пробормотал он, всё ещё не поднимая головы.
- Отнюдь нет, не надо подбирать под направление, и никакого направления не надо. Одно беспристрастие, вот направление.
- Да направление и не беда, - зашевелился Шатов, - да и нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.
- Так возможна, стало быть, такая книга? - обрадовалась Лиза.
- Надо посмотреть и сообразить. Дело это - огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли ещё научимся, как её издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклёвывается. Мысль полезная.
Он поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия, так он был заинтересован.
- Это вы сами выдумали? - ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы.
- Да ведь выдумать не беда, план беда, - улыбалась Лиза, - я мало понимаю и не очень умна и преследую только то, что́ мне самой ясно…
- Преследуете?
- Вероятно не то слово? - быстро осведомилась Лиза.
- Можно и это слово; я ничего.
- Мне показалось ещё за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько её не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
- Если откопаем верный план, то книга пойдёт.
- Предупреждаю вас, что я не для барышей, но очень желаю расходу книги и буду горда барышами.
- Ну, а я тут при чём?
- Да ведь я же вас и зову в сотрудники… пополам. Вы план выдумаете.
- Почём же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?
- Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о вас Пётр Степанович Верховенский в Швейцарии говорил, - торопливо прибавила она. - Он очень умный человек, не правда ли?
Шатов мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на неё, но тотчас же опустил глаза.