- Этого-то и надо, да как это сделать? - вскочил я обрадовавшись.
- А просто пойдёмте, пока одна сидит. Он придёт, так изобьёт её, коли узнает, что мы приходили. Я часто хожу потихоньку. Я его давеча прибил, когда он опять её бить начал.
- Что́ вы это?
- Именно; за волосы от неё отволок; он было хотел меня за это отколотить, да я испугал его, тем и кончилось. Боюсь, пьяный воротится, припомнит - крепко её за то исколотит.
Мы тотчас же сошли вниз.
V
Дверь к Лебядкиным была только притворена, а не заперта, и мы вошли свободно. Всё помещение их состояло из двух гаденьких небольших комнаток, с закоптелыми стенами, на которых буквально висели клочьями грязные обои. Тут когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов не перенёс её в новый дом. Остальные, бывшие под харчевней комнаты, были теперь заперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель состояла из простых лавок и тесовых столов, кроме одного лишь старого кресла без ручки. Во второй комнате в углу стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая m-lle Лебядкиной, сам же капитан, ложась на ночь, валился каждый раз на пол, нередко в чём был. Везде было накрошено, насорено, намочено; большая, толстая, вся мокрая тряпка лежала в первой комнате посреди пола и тут же в той же луже старый истоптанный башмак. Видно было, что тут никто ничем не занимается; печи не топятся, кушанье не готовится; самовара даже у них не было, как подробнее рассказал Шатов. Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как говорил Липутин, действительно сначала ходил по иным домам побираться; но, получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему было уже не до хозяйства.
M-lle Лебядкина, которую я так желал видеть, смирно и неслышно сидела во второй комнате в углу, за тесовым кухонным столом, на лавке. Она нас не окликнула, когда мы отворяли дверь, не двинулась даже с места. Шатов говорил, что у них и дверь не запирается, а однажды так настежь в сени всю ночь и простояла. При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике, я разглядел женщину лет, может быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в тёмное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими тёмными волосами, свёрнутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребёнка. Она посмотрела на нас довольно весело; кроме подсвечника, пред нею на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрёпанная книжка какого-то песенника и немецкая белая булочка, от которой было уже раз или два откушено. Заметно было, что m-lle Лебядкина белится и румянится и губы чем-то мажет. Сурмит тоже брови и без того длинные, тонкие и тёмные. На узком и высоком лбу её, несмотря на белила, довольно резко обозначались три длинные морщинки. Я уже знал, что она хромая, но в этот раз при нас она не вставала и не ходила. Когда-нибудь, в первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть и недурным; но тихие, ласковые, серые глаза её были и теперь ещё замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в её тихом, почти радостном взгляде. Эта тихая, спокойная радость, выражавшаяся и в улыбке её, удивила меня после всего, что́ я слышал о казацкой нагайке и о всех бесчинствах братца. Странно, что вместо тяжёлого и даже боязливого отвращения, ощущаемого обыкновенно в присутствии всех подобных, наказанных Богом существ - мне стало почти приятно смотреть на неё, с первой же минуты, и только разве жалость, но отнюдь не отвращение, овладела мною потом.
- Вот так и сидит, и буквально по целым дням одна-одинёшенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, - указал мне на неё с порога Шатов, - он ведь её и не кормит. Старуха из флигеля принесёт иной раз чего-нибудь Христа ради; как это со свечой её одну оставляют!
К удивлению моему, Шатов говорил громко, точно бы её и не было в комнате.
- Здравствуй, Шатушка! - приветливо проговорила m-lle Лебядкина.
- Я тебе, Марья Тимофеевна, гостя привёл, - сказал Шатов.
- Ну гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привёл, чтой-то не помню этакого, - поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня и не было подле неё).
- Соскучилось что́ ли одному по светёлке шагать? - засмеялась она, при чём открылись два ряда превосходных зубов её.
- И соскучилось и тебя навестить захотелось.
Шатов подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собой рядом.
- Разговору я всегда рада, только всё-таки смешон ты мне, Шатушка, точно ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя ещё причешу, - вынула она из кармана гребешок, - небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?
- Да у меня и гребёнки-то нет, - засмеялся Шатов.
- Вправду? Так я тебе свою подарю, не эту, а другую, только напомни.
С самым серьёзным видом принялась она его причёсывать, провела даже сбоку пробор, откинулась немножко назад, поглядела, хорошо ли, и положила гребёнку опять в карман.
- Знаешь что́, Шатушка, - покачала она головой, - человек ты, пожалуй, и рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всех вас смотреть; не понимаю я, как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.
- И с братцем весело?
- Это ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне всё равно, тут он, или нет. Я ему крикну: Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки, он и бежит; иной раз согрешишь, смешно на него станет.
- И это точь-в-точь так, - опять громко и без церемонии обратился ко мне Шатов; - она его третирует совсем как лакея; сам я слышал, как она кричала ему: "Лебядкин, подай воды", и при этом хохотала; в том только разница, что он не бежит за водой, а бьёт её за это; но она нисколько его не боится. У ней какие-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память отбивают, так что она после них всё забывает, что́ сейчас было, и всегда время перепутывает. Вы думаете, она помнит, как мы вошли; может, и помнит, но уж наверно переделала всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы есть, хоть и помнит, что я Шатушка. Это ничего, что я громко говорю; тех, которые не с нею говорят, она тотчас же перестаёт слушать и тотчас же бросается мечтать про себя; именно бросается. Мечтательница чрезвычайная; по восьми часов, по целому дню сидит на месте. Вот булка лежит, она её, может, с утра только раз закусила, а докончит завтра. Вот в карты теперь гадать начала…
- Гадаю-то я гадаю, Шатушка, да не то как-то выходит, - подхватила вдруг Марья Тимофеевна, расслышав последнее словцо и не глядя протянула левую руку к булке (тоже, вероятно, расслышав и про булку). Булочку она наконец захватила, но, продержав несколько времени в левой руке и увлёкшись возникшим вновь разговором, положила, не примечая, опять на стол, не откусив ни разу. - Всё одно выходит: дорога, злой человек, чьё-то коварство, смертная постеля, откудова-то письмо, нечаянное известие - враки всё это я думаю, Шатушка, как по-твоему? Коли люди врут, почему картам не врать? - смешала она вдруг карты. - Это самое я матери Прасковье раз говорю, почтенная она женщина, забегала ко мне всё в келью в карты погадать, потихоньку от мать-игуменьи. Да и не одна она забегала. Ахают они, качают головами, судят-рядят, а я-то смеюсь: "ну где вам, говорю, мать Прасковья, письмо получить, коли двенадцать лет оно не приходило?" Дочь у ней куда-то в Турцию муж завёз, и двенадцать лет ни слуху ни духу. Только сижу я это назавтра вечером за чаем у мать-игуменьи (княжеского рода она у нас), сидит у ней какая-то тоже барыня заезжая, большая мечтательница, и сидит один захожий монашек афонский, довольно смешной человек, по моему мнению. Что ж ты думаешь, Шатушка, этот самый монашек в то самое утро матери Прасковье из Турции от дочери письмо принёс, - вот тебе и валет бубновый - нечаянное-то известие! Пьём мы это чай, а монашек афонский и говорит мать-игуменье: "всего более, благословенная мать-игуменья, благословил Господь вашу обитель тем, что такое драгоценное, говорит, сокровище сохраняете в недрах её". - "Какое это сокровище?" - спрашивает мать-игуменья. "А мать-Лизавету Блаженную". А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железной решёткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе, и всё аль соломинкой, али прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет. Зимой тулупчик просунут ей, да каждый день корочку хлебца и кружку воды. Богомольцы смотрят, ахают, воздыхают, деньги кладут. "Вот нашли сокровище, отвечает мать-игуменья (рассердилась; страх не любила Лизавету): Лизавета с одной только злобы сидит, из одного своего упрямства, и всё одно притворство". Не понравилось мне это; сама я хотела тогда затвориться: "А по-моему, говорю, Бог и природа есть всё одно". Они мне все в один голос: "вот на!" Игуменья рассмеялась, зашепталась о чём-то с барыней, подозвала меня, приласкала, а барыня мне бантик розовый подарила, хочешь, покажу? Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучение, да так это ласково и смиренно говорил и с таким надо быть умом; сижу я и слушаю. "Поняла ли?" - спрашивает. "Нет, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном покое". Вот с тех пор они меня одну в полном покое оставили, Шатушка. А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: "Богородица что есть, как мнишь?" "Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого". "Так, говорит, Богородица - великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная - радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество". Запало мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу. И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, всё равно слёзы твои от одной радости побегут. Сами слёзы бегут, это верно. Уйду я бывало на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой - наша Острая гора, так и зовут её горой Острою. Взойду я на эту гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потом, обращусь назад, а солнце заходит, да такое большое, да пышное, да славное, - любишь ты на солнце смотреть, Шатушка? Хорошо да грустно. Повернусь я опять назад к востоку, а тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру, как стрела бежит, узкая, длинная-длинная и на версту дальше, до самого на озере острова, и тот каменный остров совсем как есть пополам его перережет, и как перережет пополам, тут и солнце совсем зайдёт и всё вдруг погаснет. Тут и я начну совсем тосковать, тут вдруг и память придёт, боюсь сумраку, Шатушка. И всё больше о своём ребёночке плачу…
- А разве был? - подтолкнул меня локтем Шатов, всё время чрезвычайно прилежно слушавший.
- А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещёного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу и страшно мне, и всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.
- А может и был? - осторожно спросил Шатов.
- Смешон ты мне, Шатушка, с своим рассуждением. Был-то может и был, да что́ в том, что был, коли его всё равно что и не было? Вот тебе и загадка не трудная, отгадай-ка! - усмехнулась она.
- Куда же ребёнка-то снесла?
- В пруд снесла, - вздохнула она.
Шатов опять подтолкнул меня локтем.
- А что коли и ребёнка у тебя совсем не было и всё это один только бред, а?
- Трудный ты вопрос задаёшь мне, Шатушка, - раздумчиво и безо всякого удивления такому вопросу ответила она, - на этот счёт я тебе ничего не скажу, может и не было; по-моему, одно только твоё любопытство; я ведь всё равно о нём плакать не перестану, не во сне же я видела? - И крупные слёзы засветились в её глазах. - Шатушка, Шатушка, а правда, что жена от тебя сбежала? - положила она ему вдруг обе руки на плечи и жалостливо посмотрела на него. - Да ты не сердись, мне ведь и самой тошно. Знаешь, Шатушка, я сон какой видела: приходит он опять ко мне, манит меня, выкликает: "кошечка, говорит, моя, кошечка, выйди ко мне!" Вот я "кошечке"-то пуще всего и обрадовалась: любит, думаю.
- Может и наяву придёт, - вполголоса пробормотал Шатов.
- Нет, Шатушка, это уж сон… не придти ему наяву. Знаешь песню:
Мне не надобен нов-высок терем,
Я останусь в этой келейке,
Уж я стану жить-спасатися,
За тебя Богу молитися.
Ох, Шатушка, Шатушка, дорогой ты мой, что́ ты никогда меня ни о чём не спросишь?
- Да ведь не скажешь, оттого и не спрашиваю.
- Не скажу, не скажу, хоть зарежь меня, не скажу, - быстро подхватила она, - жги меня, не скажу. И сколько бы я ни терпела, ничего не скажу, не узнают люди!
- Ну вот видишь, всякому, значит, своё, - ещё тише проговорил Шатов, всё больше и больше наклоняя голову.
- А попросил бы, может и сказала бы; может и сказала бы! - восторженно повторила она. - Почему не попросишь? Попроси, попроси меня хорошенько, Шатушка, может, я тебе и скажу; умоли меня, Шатушка, так чтоб я сама согласилась… Шатушка, Шатушка!
Но Шатушка молчал; с минуту продолжалось общее молчание. Слёзы тихо текли по её набелённым щекам; она сидела, забыв свои обе руки на плечах Шатова, но уже не смотря на него.
- Э, что́ мне до тебя, да и грех! - поднялся вдруг со скамьи Шатов. - Привстаньте-ка! - сердито дёрнул он из-под меня скамью и, взяв, поставил её на прежнее место.
- Придёт, так чтоб не догадался; а нам пора.
- Ах, ты всё про лакея моего! - засмеялась вдруг Марья Тимофеевна, - боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что́ я скажу. Давеча пришёл это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дёрнет по комнате, а мой-то кричит: "Не виноват, за чужую вину терплю!" Так веришь ли, все мы как были, так и покатились со смеху…
- Эх, Тимофевна, да ведь это я был заместо рыжей-то бороды, ведь это я его давеча за волосы от тебя отволок; а хозяин к вам третьего дня приходил браниться с вами, ты и смешала.
- Постой, ведь и в самом деле смешала, может и ты. Ну чего спорить о пустяках; не всё ли ему равно, кто его оттаскает, - засмеялась она.
- Пойдёмте, - вдруг дёрнул меня Шатов, - ворота заскрипели; застанет нас, изобьёт её.
И не успели мы ещё взбежать на лестницу, как раздался в воротах пьяный крик и посыпались ругательства. Шатов, впустив меня к себе, запер дверь на замок.
- Посидеть вам придётся с минуту, если не хотите истории. Вишь кричит как поросёнок, должно быть, опять за порог зацепился; каждый-то раз растянется.
Без истории, однако, не обошлось.