и вы поймете вполне, что хотели мы сказать, говоря о статьях, которые могут быть очень хороши, если взять их отвлеченно, то есть независимо от предмета. Не сличайте мыслей с их предметом и слов с их смыслом, и вам будет легко жить на свете и приятно читать критические статьи. Это тот журчащий поток полупонятии, полуобразов и полутонов, который так непробудно усыпляет нашу маленькую русскую мысль, так одуряет наши невинные умственные движения и так неотразимо затопляет нашу скромную литературу". Начав с лицемерной похвалы статье, использовав ее в борьбе с главными противниками "Русского вестника" - Чернышевским и Добролюбовым, Катков затем отверг целиком, как болтовню, эстетические взгляды Достоевского, высказав весьма странное в устах защитника чистого искусства мнение о стихотворении Фета и абсолютно разойдясь с Достоевским в оценке значения творчества Пушкина. Резко отозвался Катков вообще о публицистике "Времени": "…половина книги бывает занята прекрасными критическими статьями, писанными приятным слогом, где тоном самого счастливого самодовольства разбираются все фазы нашей духовной жизни, объясняется, как прежде была у нас гладь и ширь необъятная, как потом господствовал у нас французский классицизм <…> и как явился великий Белинский, и что такое Пушкин, и что такое Лермонтов, и как приезжала к нам Рашель воскресить классицизм, и как все замыкается великим Островским". M. H. Катков резко ответил и на критику в журнале "Время своей статьи "Несколько слов вместо современной летописи" и подверг раздраженному разбору заметку H Страхова "Один поступок и несколько мнений г-на Камня Виногорова в № 8 газеты "Век"" и статью Ф. Достоевского "Образцы чистосердечия". Таким образом, "Русский вестник" объявил настоящую войну журналу "Время", столь же непримиримую, как и "Современнику", объединив оба ненавистные ему органа печати кличкой "свистуны". Начиная с апрельского номера "Времени" Достоевский почти все свои полемические выступления в 1861 г. и в первой половине 1862 г. адресует "Русскому вестнику" - непосредственно Каткову. Он подробнейшим образом, в частности ("Ответ "Русскому вестнику"), остановится на статье Каткова "Наш язык и что такое свистуны". "Отечественные записки" были особенно задеты словами Достоевского, что "в двух страницах Белинского <…> сказано больше об исторической же части русской литературы, чем во всей деятельности "Отечественных записок" с 48 года до наших времен". Это изречение Дудышкиным было названо в обзоре "Русская литература" афоризмом, достойным "по своей смелости войти в сборник изречений Ивана Яковлевича". В том же обзоре Дудышкин, продолжая защищать положения своей статьи о Пушкине, обвинял руководителей журнала "Время" в невежестве и фельетонном взгляде на вещи: "…редакции журнала "Время", должно быть ничего не читавшей после смерти Белинского, не был известен ход нашей литературы, который не только не умалил, но даже возвысил значение Белинского в критике и в то же время много сделал для науки о народности. Не зная всего этого, понятно, журнал не был знаком и с изысканиями новейших историков, так много сделавших для этого вопроса. Но всего больше обличает, что догадка наша справедлива, - та смелость, с которою приступлено было к делу, та фельетонная размашистость русского солдата времен Суворова, который на вопрос, сколько звезд на небе, отвечал: "100 000" или что-то в этом роде, но очень определенное. Чтобы разубедиться в этой самоуверенности, мы просим журнал "Время" прочесть сочинение г-на Буслаева и посмотреть, так ли это понятие о народности просто, как кажется суворовским смельчакам". В следующей статье цикла - "Книжность и грамотность" Достоевский обратится к обстоятельному разбору взглядов С. С. Дудышкина и ответит, в частности, на его полемические выпады в февральском и апрельском номерах "Отечественных записок".
Позднее всех ответил Достоевскому сам Добролюбов в статье "Забитые люди", последней работе критика, ставшей его общественно-литературным завещанием. Статья Добролюбова - глубокий разбор творчества Достоевского от "Бедных людей" до "Униженных и оскорбленных". Добролюбов идет вслед за Белинским в трактовке творчества писателя, но вовсе не ограничивается повторением старого, анализирует такие произведения Достоевского, которых Белинский коснулся слегка или тенденциозно истолковал. Попутно Добролюбов ответил на обвинения Достоевского в "утилитарности" его критики. Он попытался доказать писателю, как нелепо рассматривать "Униженных и оскорбленных" с "эстетической" точки зрения, так как никакие хорошо удавшиеся частности не делают еще роман достойным "подробного эстетического разбора". В целом роман Достоевского "ниже эстетической критики", и поэтому Добролюбов и посвящает свою статью проблемам "утилитарным" и непоэтическим. Обвинения в пренебрежительном отношении к искусству, художественности Добролюбов отводит, хотя прямо он нигде не отвечает на критику Достоевского. Несколько замечаний в "Забитых людях" (помимо мирного и задушевного обращения к Достоевскому) не оставляют сомнения в том, что он внимательно читал статью своего оппонента. Так, замечания о тоне рассказа в "Униженных и оскорбленных" скорее всего - ответная реплика на приговор Достоевского рассказам Марка Вовчка: "…тон рассказа решительно фальшивый, сочиненный; и сам рассказчик, который, по сущности дела, должен бы быть действующим лицом, является нам чем-то вроде наперсника старинных трагедий". Аналогичный полемический подтекст ощутим и в характеристике князя Валковского: "…вы найдете с любовью обрисованное сплошное безобразие, собрание злодейских и цинических черт, но вы не найдете тут человеческого лица <…> Того примиряющего, разрешающего начала, которое так могуче действует в искусстве, ставя перед вами полного человека и заставляя проглядывать его человеческую природу сквозь все наплывные мерзости, - этого начала нет никаких следов в изображении личности князя. Замечание о речи автора и героев романа ("они все любят вертеться на одном и том же слове и тянуть фразу, как сам автор, - во всем виден сам сочинитель, а не лицо, которое говорило бы от себя") - это уже не только ответ на критику Достоевского рассказов Марка Вовчка, но и на его слова о языке Добролюбова: "…уж слишком жует фразу, прежде чем положить ее в рот читателю". Отказавшись от эстетического разбора творчества Достоевского и повторив в столь же резкой форме свое отношение к искусству, осужденное писателем ("…автор может ничего не дать искусству, не сделать шага в истории литературы собственно и все-таки быть замечательным для нас по господствующему направлению и смыслу своих произведений"), Добролюбов выразил свое сочувствие общему характеру воззрений Достоевского, гуманистическому содержанию его произведений.
Достоевскому не пришлось ответить на статью критика; смерть Добролюбова прервала плодотворно и интересно завязавшийся спор. В свои оценки деятельности Добролюбова после смерти критика писатель внесет немного нового в сравнении со статьей "Г-н - бов и вопрос об искусстве". В основном изменения коснутся тона: он станет более уважительным и спокойным. Но хотя своего мнения о "Забитых людях" Достоевский нигде не высказал, существуют косвенные свидетельства, говорящие о благоприятной реакции руководителей "Времени" на статью критика. H. H. Страхов, в частности, писал: "Его последняя статья указывает на какое-то колебание, на какой-то поворот в убеждениях <…> Если бы он остался жив, мы бы многое от него услышали". Он же в воспоминаниях о Достоевском так оценивал тогдашнее восприятие статьи Добролюбова сотрудниками "Времени": "…в 9-й книжке "Современника" роман Федора Михайловича разбирался с большими похвалами…". Почти вне сомнения, что слова Страхова в данном случае отражали мнение самого автора.
В примечаниях к статье Д. Аверкиева об А. Григорьеве Достоевский суммирует свои высказывания о Добролюбове, дает сравнительную характеристику двум ведущим литературным критикам 60-х годов: "Добролюбов был очень талантлив, но ум его был скуднее, чем у Григорьева, взгляд несравненно ограниченнее. Эта узкость и ограниченность составляли отчасти даже силу Добролюбова. Кругозор его был уже, видел и подмечал он меньше, следственно) и передавать и разъяснять ему приходилось меньше и все одно и то же; таким образом, он само собою, говорил понятнее и яснее Григорьева. Скорее договаривался и сговаривался с своими читателями, чем Григорьев. На читателей, мало знакомых с делом, Добролюбов действовал неотразимо. Не говорим уже о его литературном таланте, большем, чем у Григорьева, и энтузиазме слова. Чем уже глядел Добролюбов, тем, само собой, и сам менее мог видеть и встречать противуречий своим убеждениям, след<ственно>, тем убежденнее сам становился и тем все яснее и тверже становилась речь его, а сам он самоувереннее" (XX, 230). В 60-х годах Достоевский более нигде не остановится специально и тем более так подробно на эстетических проблемах, как в статье "Г-н - бов и вопрос об искусстве". Содержание статьи ни в коей мере невозможно ограничить конкретными полемическими целями. Она явилась в подлинном смысле эстетической исповедью Достоевского. В других статьях 60-х годов он часто возвращается к ранее высказанным тезисам, не развертывая своих суждений, как бы прямо отсылая к "Г-ну - бову и вопросу об искусстве" Так, одну из главных мыслей статьи он повторит, упомянув о неизменности своего убеждения, в статье ""Свисток" и "Русский вестник""· "Я <…> всегда верил в силу гуманного, эстетически выраженного впечатления. Впечатления мало-помалу накопляются, пробивают с развитием сердечную кору, проникают в самое сердце, в самую суть и формируют человека". К эстетическим тезисам статьи непосредственно примыкают почти все публикации литературно-критического отдела "Времени", в том числе и приписываемые Достоевскому статьи "Выставка в Академии художеств за I860-1861 год" и "Рассказы H. В. Успенского". А во введении к новому критическому отделу "Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой", редакция отсылала читателя к статье Достоевского "Г-н - бов и вопрос об искусстве" как к литературному манифесту журнала: "Решаясь открыть в журнале нашем особый, хотя, конечно, не непременный отдел оценки литературных явлений, или вовсе пропущенных, или мало оцененных современною критикою, мы не имеем, кажется, нужды заявлять, что при всей нашей вере в искусство, при всех требованиях от литературных произведений художественности, мы нисколько не против современности стремлений искусства и литературы. Мы высказались насчет этого вопроса с подробностью и ясностью, достаточными, кажется, для того, чтобы не быть заподозренными в какой-либо вражде против современности, в желании противоборствовать обличительному и вообще дидактическому роду литературы, в намерениях возвышать какие-либо произведения, в которых преобладает форма, перед другими, в которых преобладает мысль". Несомненна связь многих идей и мотивов статьи с последующими произведениями Достоевского: "Зимние заметки о летних впечатлениях", "Записки из подполья" и др. Эстетические взгляды Достоевского, изложенные в ней, остались в основном неизменными в 1860-1870-х годах: к ним тяготеет большинство также и позднейших критических выступлений писателя по литературным вопросам.
III-IV. Книжность и грамотность
Впервые опубликовано в журнале "Время" (1861. № 7, 8).
"Книжность и грамотность" - трактат, состоящий из двух статей, тесно связанных между собой и спаянных несколькими сквозными идеями, планомерно проводимыми Достоевским-публицистом. В первой Достоевский освещает проблемы народа и чтения для народа в теоретическом аспекте, противопоставляя свою точку зрения на них позициям "Русского вестника", "Отечественных записок" и - в меньшей степени, косвенно - славянофильским изданиям. Писатель вновь повторяет в более сжатой форме тезисы из объявления об издании "Времени" и "Введения" к "Ряду статей" об особенном (отличном от Европы) положении дел в России, обусловливающем и иные перспективы ее общественного развития: "…английских лордов у нас нет; французской буржуазии тоже нет, пролетариев тоже не будет, мы в это верим. Взаимной вражды сословий у нас тоже развиться не может: сословия у нас, напротив, сливаются; теперь покамест еще все в брожении, ничто вполне не определилось, но зато начинает уже предчувствоваться наше будущее. Идеал этого слияния сословий воедино выразится яснее в эпоху наибольшего всенародного развития образованности". Утопический элемент этой концепции очевиден: по-прежнему надежды Достоевского сводятся к формуле "путь мирный, путь согласия, путь к настоящей силе". Одновременно он вновь настойчиво подчеркнул отличие своего понимания исторического развития России от славянофильского, особенно в вопросе о смысле и значении реформ Петра I. Но главное в статье - не очередное повторение уже известных читателю "Времени" тезисов о мирном, согласном, внесословном развитии России и об исчерпанности реформ Петра I, достигших "окончательного развития". В центре статьи - размышления Достоевского о бездне, разделяющей цивилизованные слои общества и массу "простонародья", думы о том, каким образом возможно ликвидировать этот раскол. Достоевский не был одинок, обратившись к этой волновавшей его проблеме. О ней давно говорил молодой Белинский, а затем славянофилы, звавшие назад, в допетровскую Русь, казавшуюся им царством самобытности и внесословности, обвинявшие Петра I за то, что он насильно повернул Россию на "западный" путь развития, расколовший русское общество на "публику" и "народ". Этой славянофильской классификации Достоевский не признавал и в "публике" видел тот же русский народ, но приобщившийся к европейской цивилизации, вкусивший плоды ее и ныне, после двухсотлетних странствий, пришедший к идее необходимости слияния с другими сословиями. Достоевский разделял мнения тех публицистов, которые трезво и реалистично смотрели на трудности, стоящие перед доброхотами-просветителями из образованных слоев общества, стремящимися перебросить мост через образованную столетиями пропасть.
Соглашаясь с публицистами "Современника" и "Русского слова" в выводах о глубине пропасти, разделяющей цивилизованное общество и народ, Достоевский в отличие от них верил в возможность союза лучшей части дворянской интеллигенции и "почвы". "Мы оптимисты, мы верим Русское общество должно соединиться с народной почвой и принять в себя народный элемент. Это необходимое условие его существования; а когда что-нибудь стало насущною необходимостью, то, разумеется, сделается".