Первая статья "Книжность и грамотность" появилась через четыре месяца после статьи "Г-н - бов и вопрос об искусстве". В период между этими выступлениями Достоевский преимущественно полемизировал с журналом M. H. Каткова (в статьях "Образцы чистосердечия", "Свисток" и "Русский вестник", "Ответ "Русскому вестнику"", в приложении к "Письму с Васильевского острова"). Продолжит он полемику с "Русским вестником" и в статье "Книжность и грамотность", где поводом явится спор "Отечественных записок" и "Русского вестника" о народности, представляющийся Достоевскому таким же комическим недоразумением, как и дискуссия между обоими журналами о значении Пушкина. Достоевский переводит разговор о народности на разбор мнений современной литературной критики о Пушкине: полемизирует он прежде всего с Дудышкиным как автором статьи "Пушкин - народный поэт" и обзоров "Русская литература". Но одновременно Достоевский затрагивает ряд статей и полемических заметок Каткова: "Пушкин"; "Наш язык и что такое свистуны"; "Одного поля ягоды" В "чудовищной", по определению Достоевского, статье Дудышкина, повторяя старый упрек по адресу поэта в зависимости его "Бориса Годунова" от Карамзина, Дудышкин выражал общее сомнение в его народности: "…ни один собиратель народных песен и сказок не встретил в народе пушкинского стиха. Народу до сих пор чужд Пушкин" Дудышкин придавал большое значение своей статье и в февральском обзоре русской литературы обижался, что на нее "до сих пор не последовало ответа, который бы можно было назвать литературным ответом". В апрельском обзоре Дудышкин, обращаясь к "Времени" и "Русскому вестнику", вновь жаловался на то, что они "отошли от вопроса, предложенного нашей эстетической критике: насколько в Пушкине народного в настоящее время? Даже самый-то вопрос был не понят, а ответа, конечно, не последовало и до сих пор, хотя вот ровно уже год, как вопрос этот предложен. А вопрос был предложен прямо и, кажется, ясно: требовался ответ о народности первого русского поэта в политическом, общественном, нравственном и эстетическом отношениях, потому что в наше время слово "народность" обнимает все это".
"Разве не скандал в своем роде статья Дудышкина о Пушкине, - статья, которая сама себя испугалась и поспешила умолкнуть?" - отвечал на первую статью Дудышкина автор "Письма Постороннего Критика в редакцию журнала по поводу книг г-на Панаева и "Нового Поэта"" (XXVII, 131). Имя Пушкина было священным для журнала, и уже сам вопрос о народности его творчества казался Достоевскому кощунственным. "Ему было дано непосредственное чутье народной жизни и дана была непосредственная же любовь к народной жизни. Это - вопреки появившемуся в последнее время мнению, уничтожающему его значение как народного поэта, мнению, родившемуся только вследствие знакомства наших мыслителей с народною жизнью из кабинета и по книгам, - неоспоримая истина", - оспаривал мнение Дудышкина А. Григорьев в статье "Западничество в русской литературе, причины происхождения его и силы". Достоевский целиком разделял такой взгляд.
Катков воспользовался статьей Дудышкина для нападок на Добролюбова и "Современник", похвалив "Время", вступившееся за поэта. Однако и он, подобно Дудышкину, отверг народность Пушкина, прибегнув для этого к сравнению русского поэта с гениальными художниками Европы: "Дело не в личных силах того или другого писателя, а в той жизни, которой он служит органом, в той идее, которую он носит, в том значении, которое имеет его слово для человечества. Пушкин действительно выразил момент жизни нашего общества, и мы чувствуем понятные нам указания этой жизни; он, может быть, коснулся и более глубоких основ ее, которые могли бы иметь всемирное значение, но эти намеки неясны для нас самих, не только для кого-нибудь со стороны; мы сами сомневаемся и спорим об их значении". Эти слова Каткова вызвали одобрение Дудышкина.
Горячо полемизируя с "Русским вестником" и "Отечественными записками", Достоевский не соглашается в вопросе о Пушкине и со словами Белинского, цитировавшимися в обзоре "Русская литература" (Отеч. зап. 1861. № 6, С. 31): "Поэзия Пушкина удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу, или русские характеры: на этом основании общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом <…> Нам кажется, это только вполовину. Народный поэт - тот, которого весь народ знает, как, например, знает Франция своего Беранже; национальный поэт - тот, которого знают все сколько-нибудь образованные классы, как, например, немцы знают Гете и Шиллера. Наш народ не знает ни одного своего поэта, он поет себе досель "Не белы-то снежки…", не подозревая даже того, что поет стихи, а не прозу…" Достоевский отвергает попытки измерить народность творчества Пушкина уровнем развития читающей массы народа, как и той средой, в которой поэту суждено было жить. Полемизируя с приведенными словами Дудышкина, Достоевский утверждает, что "все политические, общественные, религиозные и семейные убеждения" своего народа не выразили ни Беранже во Франции, ни Гете и Шиллер в Германии, ни Шекспир в Англии. По Достоевскому, ошибочны вообще абстрактные рассуждения о "всеевропейском" значении этих художников: писатель противопоставляет подобным рассуждениям неоспоримый и особенно показательный, с его точки зрения, факт: все они были усвоены русским образованным обществом, стали ему родными, неотделимыми от роста его общественного самосознания. Достоевский придавал огромное значение этому явлению на протяжении всего послекаторжного периода творчества; видел в органическом усвоении поэтической мысли гениев разных европейских народов ярчайшее подтверждение пластичности и восприимчивости, всеотзывчивости русской натуры. И то, что русское образованное меньшинство оказалось способным к такого рода духовному освоению европейского наследства, в глазах Достоевского являлось свидетельством его народной сущности. "Инстинкт общечеловечности", присущий вообще русскому народу, в верхнем слое общества обнаружился в интенсивном и сознательном приобщении к европейской науке и европейскому искусству. В Пушкине это стремление нашло свое наиболее полное и законченное выражение, в этом тайна и главный смысл его народности, более того - именно поэтому он явление "неслыханное и беспримерное между народами". Таков ход мысли Достоевского, объясняющий, почему он разговор о грамотности, просвещении и народности перевел в плоскость спора с Катковым и Дудышкиным о смысле и сущности творчества Пушкина.
Достоевский не ограничивается выражением несогласия с мнением современной критики о Пушкине. Избирая тот же угол зрения для анализа явлений литературы, что и во "Введении", он прослеживает по произведениям поэта этапы "русской сознательной жизни". Из произведений Пушкина в центр своих рассуждений Достоевский ставит "Евгения Онегина", но спорит и с различными толкованиями "Бориса Годунова", "Капитанской дочки", "Повестей Белкина".
Полемическое начало разбора Достоевским "Евгения Онегина" очевидно, оно указано самим автором: "Онегин, например, у них тип не народный. В нем нет ничего народного. Это только портрет великосветского шалопая двадцатых годов". Достоевского возмутили слова M. H. Каткова о Евгении Онегине и Печорине в статье "Пушкин": "Онегин - праздношатающийся и скучающий чудак, который одним только серьезно занят - наукой любви и, по уверению поэта, достиг в ней глубокой премудрости: пустой фат, а впрочем, добрый малый, из которого могло бы выйти что-нибудь и более путное, чего уж никак нельзя сказать о преемнике его Печорине. Онегин еще только может быть Печориным, но может быть и чем-нибудь другим, а в герое Лермонтова вполне назрело нравственное ничтожество и загрубело в непроницаемом эгоизме". А в статье "Наш язык и что такое свистуны" Катков, поучая "Время", писал: "Мы еще продолжаем поднимать вопрос, не глупо ли поступила Татьяна Пушкина, что поставила долг выше влечения страсти и не бросилась на шею к притупленному франту, который воспылал к ней страстью, когда она стала ему недоступна". Отпор у Достоевского вызывает и мнение H. И. Костомарова о Пушкине и его романе: "Если у великоруссов был истинно великий, гениальный, самобытный поэт, то это один Пушкин. В своем бессмертном, великом "Евгении Онегине", он выразил одну только половину великорусской народности - народности так называемого образованного и светского круга". Костомаров стеной отделил друг от друга две русские народности, он считал нелогичным судить о художественной восприимчивости и фантазии русского народа по творчеству первого поэта образованного меньшинства. Дудышкин в апрельском обозрении "Русская литература" сочувственно цитировал Костомарова, приводя его доводы как аргументы, ставящие под сомнение положения статьи Достоевского ""Свисток" и "Русский вестник"": "…скудость великорусского воображения, которое отражается и в песне, и в изображении женщины, и в отношении любви к природе, и в понятии о любви, - составляет характеристику нашей народности, извлеченную из изысканий исторических, которые мы не можем назвать поверхностными. И та же характеристика народа, сделанная нашими критиками-эстетиками по художественным произведениям Пушкина, выходит совсем иною. Если мы будем судить о самих себе по Пушкину, как представителю лучших свойств русской натуры, наш народ окажется озаряемым громадной фантазией; если судить по всему тому, что донесла до нас старина, народ наш окажется, как уверяет г-н Костомаров, скудно наделенным фантазиею". И далее Дудышкин вопрошал: "Откуда такие противоречия?". Достоевский решительно отклоняет такого рода логику, считай ложным весь ход мысли и Каткова, и Костомарова, и Дудышкина от начала до конца. Онегин - "тип исторический", в его скепсисе, эгоизме, колебаниях, сомнениях отразилась целая эпоха общества: "Это первый страдалец русской сознательной жизни". Предваряя свою Пушкинскую речь 1880 г., Достоевский прослеживает этапы развития онегинского типа, разъясняя его значение и народность.
К этим мыслям восходят сопоставления Достоевским возможного будущего "настоящего простонародного поэта" с Пушкиным и его вопросы: "Разве с развитием народа исчезнет его народность? Разве мы "образованные" уж и не русский народ?"
Онегин, в интерпретации Достоевского, отразил сильное, хотя и неопределенное движение образованного общества к "почве". Прослеживая стадии "перерождения" типа "лишнего человека" от Онегина и Печорина до Рудина и Гамлета Щигровского уезда, Достоевский резюмирует: "Они много бескорыстно выстрадали <…> В наше время прошли уж и Рудины…". Слова Достоевского - перекликаются с тезисами статьи Герцена "Very dangerous!!!": "…Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни. Печальный тип лишнего потерянного человека, только потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах, но на улицах и в гостиных, в деревнях и городах <…> Но время Онегиных и Печориных прошло". Герцен вынес эти слова из "Very dangerous!!!" в эпиграф другой статьи, привлекшей особенное внимание Достоевского и редакции "Времени", - "Лишние люди и желчевики". В ней Герцен писал, предопределяя частично содержание этюда Достоевского о типе Онегина: "Лишние люди были тогда столько же необходимы, как необходимо теперь, чтоб их не было". Мысли писателя о лишних людях - тоже в своем роде, как и у Герцена, их защита, но полемизирует он в статье "Книжность и грамотность" с "Русским вестником" и "Отечественными записками", а не с "желчевиками" и "Невскими Даниилами" "Современника".
Не меньшее негодование Достоевского вызвали различные суждения публицистов 60-х годов о "Борисе Годунове", и особенно о Пимене-летописце. Здесь также мнение Дудышкина берется Достоевским как крайнее выражение эстетического тупоумия. "Трогательная личность Пимена, - писал С. Дудышкин, - которую вся Россия наизусть знает, как-то холодно теперь действует на нас, когда знаешь, что все наши старинные летописцы писали не без ведома царя и были летописцами царскими". "А поэтическая правда? - восклицает Достоевский. - Стало быть, поэзия игрушка? Неужели Ахиллес не действительно греческий тип, потому что он как лицо, может быть, никогда и не существовал? Неужели "Илиада" не народная древнегреческая поэма, потому что в ней все лица явно пересозданные из народных легенд и даже, может быть, просто выдуманные?" Характерно, что Достоевский совершенно обошел вопрос об отрицательном влиянии Карамзина на Пушкина, а о нем говорили в 60-х годах не только Дудышкин, но и А. Милюков в статье о "Псковитянке" Л. А. Мея и даже А. Григорьев в "Народности и литературе". Для Достоевского "Борис Годунов", равно как "Евгений Онегин", "Капитанская дочка", "Песни западных славян", "Повести Белкина", бесспорно и без всяких оговорок подлинно народные произведения.
Проблеме чтения для народа, связанной с просветительской программой Достоевского, посвящена вторая статья "Книжности и грамотности", содержащая разбор проекта "Читальника" H. Ф. Щербины - "Опыт о книге для народа", напечатанного № 2 "Отечественных записок" за 1861 г. В журнале "Время" ранее о статье и проекте Щербины писал П. А. Кусков в заметке "Вместо фельетона". Отдавая должное добрым намерениям Щербины, он высказывал о проекте "Читальника" ряд критических замечаний, получивших развитие в статье Достоевского. П. А. Кусков, в частности, писал: "Утешительное явление, что наши таланты, наши поэты начинают приносить посильные дары жизни и обществу, и именно с тех сторон, которые прежде как-то упрямо обходились ими. Но чрезвычайно обескураживают в этой статье, например, следующие строки: "Этот отдел помещен в начале книги с расчетом, чтоб завлечь на первый раз читателя художественной приманкою поучительной мысли". В этих строках все осуждение этой книги, которая <…> прекрасно задумана, и каждый из нас прочтет ее с величайшим удовольствием от доски до доски; все прочтут <…> Только мужик <…> не купит "Читальника", потому что увидит, что там его учить хотят, что там с ним хитрят, и, как ребенок, пожалуй, обидится этим. Мужику интересны повести из нашего быта; ему интересны <…> рассказы из домашней жизни разных королей: так же ли они любят, как мы; так же ли они чего не любят, и какое они кушают кушанье, и как они разговаривают со своим кучером, и что во дворце министры говорят все это для мужика в миллион крат интереснее, чем всевозможные гигиенические и исторические сведения, и все замысловатые и незамысловатые поговорки, притчи, загадки и пословицы. <…> Рассказы о тропических странах, о борьбе людей с зверями, о тамошних бурях - все это скорее поглотит внимание простолюдина, нежели художественность поучительной мысли. Нужно попроще, пооткровеннее заохотить их читать; а потом, когда расчитаются, прочтут и остальное". К фельетону Кускова было присовокуплено Достоевским редакционное примечание: "В скором времени мы надеемся поместить обстоятельный разбор статьи г-на Щербины" (XIX, 213).