Неведомый подъезд, который в финале поэмы станет неизвестным (см. 47.1), устанавливает топографическую цикличность событий, описанных в поэме.
4.19…сел я вчера на ступеньку в подъезде, по счету снизу сороковую… -
Число 40, традиционное для мифологической поэтики, как и 3, 4, 13 и 30, входит в числовую символику поэмы. Здесь порядковый номер ступени ассоциируется с идеей вознесения в христианстве, которая развивается ниже (см. 4.27).
4.20…сел я вчера на ступеньку в подъезде… -
Веничкина бездомность, неустроенность рождает ассоциации с центральной фигурой Нового Завета: "[Иисус – книжнику: ] лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову" (Мф. 8: 20; Лк. 9: 58).
4.21…прижал к сердцу чемоданчик… -
Небольшие фибровые или фанерные чемоданчики были в СССР неотъемлемым аксессуаром образа скромного советского трудящегося; на знаковом социальном уровне они противопоставлялись кожаным портфелям чиновников и интеллигенции. Обычно такие чемоданчики сопровождали человека всю его жизнь, начиная с пионерского детства. Например, у Довлатова: "Чемодан был фанерный, обтянутый тканью, с никелированными креплениями и углами. Замок бездействовал. Пришлось обвязать чемодан бельевой веревкой. Когда-то я ездил с ним в пионерский лагерь. На крышке было чернилами выведено: "Младшая группа. Сережа Довлатов". Рядом кто-то дружелюбно нацарапал "говночист". Ткань в нескольких местах порвалась. Изнутри крышка была заклеена фотографиями. Рокки Марчиано, Армстронг, Иосиф Бродский, Лоллобриджида в прозрачной одежде" ("Чемодан", 1986).
Противопоставление портфеля и чемоданчика, советских реалий 1950–1960-х гг., встречается у Евтушенко:
Вдруг машина откуда-то выросла.
В ней с портфелем -
символом дел -
гражданин парусиновый в "виллисе",
как в президиуме,
сидел.
("Станция Зима", 1955)
У него же чемоданчик фигурирует как атрибут "литературной" поездки в электричке к желанному дому:
И чемоданчик твой овальный
(замок раскроется вот-вот!),
такой застенчиво-печальный,
качаясь, улицей плывет.И будет пригородный поезд,
и на коленях толстый том,
и приставаний чьих-то пошлость,
и наконец-то будет дом.
("Продавщица галстуков", 1957)
4.22 С. 10. …я выпил еще на шесть рублей… -
Наиболее спорное с точки зрения следования элементарной житейской правде утверждение во всей поэме. Оспаривается, в частности, Левиным, который считает его "несколько гиперболизированным" (Левин Ю. Комментарий к поэме "Москва – Петушки"… С. 31). Несложный математический подсчет показывает, что до момента засыпания на сороковой ступени неведомого подъезда Веничка выпил стакан зубровки, стакан кориандровой, две кружки жигулевского пива, бутылку (0,75 л) белого вина и два стакана "Охотничьей", что в перерасчете на деньги составило порядка 7–8 рублей. Таким образом, добавление чего-то "еще на 6 рублей", с учетом того, что в 1969 г. цена на бутылку водки составляла в зависимости от сорта не более 3 рублей 12 копеек, доводит объем выпитого Веничкой за день до 5–6 л алкоголя в целом или до 1,5–2 л в пересчете на чистый спирт. Насколько это реально, предлагается решать читателям, – писатели по традиции лишь представляют пищу для размышлений и оценок.
4.23Во благо ли себе я пил или во зло? -
Стилизация под библейскую поэтику: у ветхозаветного пророка упоминаются "намерения во благо, а не на зло" (Иер. 29: 11).
4.24Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот? -
Борис Годунов (ок. 1552–1605) – одна из центральных фигур русской истории рубежа XVI–XVII вв., после смерти сына Ивана Грозного царя Федора Ивановича, бывшего мужем его сестры Ирины, русский царь (с 1598 г.). Царевич Димитрий – Димитрий Иванович (1582–1591), сын Ивана IV Грозного.
Здесь Веничка затрагивает один из самых щекотливых вопросов русской истории, касающийся преждевременной смерти царевича Димитрия. При этом наречие "наоборот" имеет в данном контексте два прочтения, и сетование Венички можно трактовать двояко: либо царь Борис убил царевича Димитрия или царевич Димитрий убил царя Бориса, либо царь Борис не убивал царевича Димитрия.
Смерть царевича Димитрия в Угличе в мае 1591 г., где он вместе с матерью Марией Нагой с 1584 г. по приказу Бориса Годунова находился в фактической ссылке, имеет в русской истории минимум два гипотетических объяснения: 1) царевич Димитрий был зарезан по приказу Бориса Годунова, который хотел избавиться от законного претендента на русский престол; 2) царевич случайно закололся ножом в припадке эпилепсии.
Упоминание о царе Борисе и погибшем царевиче связано с Пушкиным и его "Борисом Годуновым" и с одноименной оперой Мусоргского, а также является характерным примером абсурдистской иронии Венички, так как в русской истории вопрос о возможном убийстве Бориса Годунова царевичем Димитрием до сих пор не возникал. Однако Левин, комментируя данное место, полагает, что гипотеза об убийстве Годунова Димитрием – "не такая нелепость, как может показаться", и далее, без ссылки на источник, пишет: "Царь Борис умер, "потрясенный успехами самозванца" (как писал историк В. Ключевский) Лжедимитрия I, авантюриста, выдававшего себя за спасшегося Димитрия" (Левин Ю. Комментарий к поэме "Москва – Петушки"… С. 31).
Как известно, Пушкин, работая над "Борисом Годуновым", использовал версию убийства царевича, которая была заимствована им из "Истории государства Российского" Карамзина. Одним из первых его оппонентов, в частности по этому вопросу, был критик-демократ Белинский:
"Прежде всего заметим, что Карамзин сделал великую ошибку, позволив себе до того увлечься голосом современников Годунова, что в убиении царевича увидел неопровержимо и несомненно доказанное участие Бориса… Из наших слов, впрочем, отнюдь не следует, чтоб мы прямо и решительно оправдывали Годунова от всякого участия в этом преступлении. Нет, мы в криминально-историческом процессе Годунова видим совершенную недостаточность доказательств за и против Годунова. Суд истории должен быть осторожен и беспристрастен, как суд присяжных по уголовным делам. Грешно и стыдно утвердить недоказанное преступление за таким замечательным человеком, как Борис Годунов. Смерть царевича Дмитрия – дело темное и неразрешимое для потомства. Не утверждаем за достоверное, но думаем, что с большею основательностью можно считать Годунова невинным в преступлении, нежели виновным <…> Как бы то ни было, верно одно: ни историк государства Российского, ни рабски следовавший ему автор "Бориса Годунова" не имели ни малейшего права считать преступление Годунова доказанным и не подверженным сомнению" ("Сочинения Александра Пушкина", статья 10-я, 1845).
Кроме сходных по структуре и содержанию утверждений (ср. "не знаем же мы вот до сих пор" и "мы <…> видим совершенную недостаточность доказательств"), отмечу попутно и тот факт, что в современном литературоведении существует мнение, что цитируемая статья Белинского стала одним из источников идейного замысла "Преступления и наказания" – романа, чрезвычайно важного для восприятия и понимания "Москвы – Петушков" (Альми И. Еще об одном источнике замысла романа "Преступление и наказание" // Русская литература. 1992. № 2. С. 95–100).
Сюжет этого энигматического эпизода русской истории – объект регулярных апелляций в русской литературе. У Кузмина есть стихотворение "Царевич Дмитрий" (1916), у него же:
И русский мальчик,
Что в Угличе зарезан,
Ты, Митенька,
Живи, расти, бегай!
("Серым тянутся тени роем…", 1922)
У Цветаевой есть: "Голубь углицкий – Дмитрий" ("За Отрока – за Голубя – за Сына…"; 1917), а Евтушенко, который также считал Бориса виновным, писал:
Ой, боярский правеж, -
ночь при солнце ясном.
<…>
Звени народу, колокол,
заре
звени:
"Зарезали царевича,
заре-
за-
ли!"
("Под кожей статуи Свободы", 1968)
4.25 С. 10. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян. -
Неприятие гордого человека другими гордыми людьми (а Веничка, напомню, обладает "гордым сердцем"; см. 13.12) знакомо по "Цыганам" Пушкина, где гордый старик-цыган обращается к не менее гордому Алеко: "Оставь нас, гордый человек!" Позже этот антагонизм гордых людей был трансформирован Достоевским в "Пушкинской речи" в однобокую, библейского типа максиму: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость" ("Дневник писателя" за 1880 г.).
В мифологической системе координат "медленное" имеет вполне конкретное фиксированное значение. Так, в своих лекциях по теории античного фольклора Ольга Фрейденберг замечала: "Эсхатологические, космогонические образы "зла" и "добра", "правого" и "левого", "низкого" и "высокого" могут соответствовать "бегу" и "остановке", "быстрому" и "медленному". В применении к ходьбе "быстрое" дублирует "высокое" и означает "небо", "радость", "веселость". Напротив, "медленное" повторяет метафоры "преисподней", "низкого", "печали", "слез"" (Фрейденберг О. Миф и литература древности. М., 1978. С. 61). И герой Гамсуна в свое время замечал: "А там, на небесах, восседал Бог и не спускал с меня глаз, следил, чтобы моя погибель наступила по всем правилам, медленно, постепенно и неотвратимо" ("Голод", гл. 1).
4.26Я вышел на воздух, когда уже рассвело. -
Очередная апелляция к евангельской сцене борения и ареста Христа в Гефсиманском саду (Мф. 26: 36–57; Мк. 14: 32–50; Лк. 22: 39–71; Ин. 18: 1–23): Веничка-Христос выходит из своего подъезда-сада, в котором в финале найдет свою гибель.
Сцена пробуждения героя на рассвете в московском топосе встречается в русском искусстве регулярно. Например, Лев Толстой о Пьере Безухове:
"Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Новодевичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и <…> услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок, и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из-за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни. И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения" ("Война и мир", т. 4, ч. 2, гл. 12).
У Евтушенко есть сцена, близкая по поэтике и по сюжету, включая дворников и неудачный ранний визит в ресторан:
Светало. Было холодно и трезво.
У двери с черной вывескою треста,
нахохлившись, на стуле сторож спал.
<…>
Я вышел, смутно мир воспринимая,
и, воротник устало поднимая,
рукою вспомнил, что забыл часы.
Я был расслаблен, зол и одинок.
<…>
…Я шел устало дремлющей Неглинной.
Все было сонно: дворников зевки,
арбузы в деревянной клетке длинной,
на шкафчиках чистильщиков – замки.
Все выглядело странно и туманно…
<…>
…Кто-то, в доску пьян,
стучался в ресторан "Узбекистан",
куда его, конечно, не пускали…
("Сквер величаво листья осыпал…", 1957)
У Сологуба есть сходные настроения:
Холодный ветерок осеннего рассвета
Повеял на меня щемящею тоской.
Я в ранний час один на улице пустой.
В уме смятение, вопросы без ответа.
("Холодный ветерок осеннего рассвета…", 1893)
Можно вспомнить и "Рассвет на Москве-реке" – увертюру к опере Мусоргского "Хованщина", как и "Москва – Петушки", заканчивающейся крайне трагически.
Помимо этого, начало "Москвы – Петушков" (именно в части, связанной с блужданием Венички по утренней столице в поисках утоления жажды) пародирует начало романа Гамсуна "Голод" (1890). Главный герой "Голода" – как и Веничка, повествователь, пария и сочинитель, и роман начинается с пробуждения героя и началом его бесконечных прогулок по Христиании (Осло) в поисках пищи, причем действие также происходит осенью:
"Это было в те дни, когда я бродил голодный по Христиании, этому удивительному городу, который навсегда накладывает на человека свою печать… <…> По лестнице я спустился тихонько, чтобы не привлечь внимания хозяйки… <…> Менее всего я собирался просто вот так гулять с утра на свежем воздухе" (гл. 1).
4.27 С. 10. Все знают – все, кто в беспамятстве попадал в подъезд, а на рассвете выходил из него, – все знают, какую тяжесть в сердце пронес я по этим сорока ступеням чужого подъезда и какую тяжесть вынес на воздух. -
Это патетическое откровение Венички имеет несколько источников. По православной традиции на сороковой день после смерти человека его душа получает наконец благодатную помощь Отца Небесного и приходит на поклонение Богу, чтобы тот выбрал душе сообразное место – в аду или в раю. Таким образом, сойдя по этим сорока ступеням, Веничка становится объектом Высшего суда.
В евангельском предании Святой Дух вывел Христа в пустыню, где тот затем держал сорокадневный пост, после которого "взалкал", то есть выпил: "Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал" (Мф. 4: 1–2; Лк. 4: 2). Данный обряд описан уже в Ветхом Завете, где Моисей говорит: "Я взошел на гору, чтобы принять скрижали каменные, скрижали завета, который поставил Господь с вами, и пробыл на горе сорок дней и сорок ночей, хлеба не ел, и воды не пил. <…> По окончании же сорока дней и сорока ночей, дал мне Господь две скрижали каменные, скрижали завета" (Втор. 9: 9, 11). То есть "постившийся" всю ночь Веничка, подобно Моисею и Иисусу, сходит с горы (или выходит из пустыни), чтобы в прямом смысле слова взалкать.
В "Божественной комедии" Данте фигурирует метафорическое "трудное схождение / восхождение по ступеням чужой лестницы" (com'e duro cable / Lo scendere e il salir per l'altrui scale):
Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.
("Рай", песнь XVII, строки 58–60)
Это назидание Данте эксплуатировалось литераторами и до Венички. Например, у Пушкина: "В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи?" ("Пиковая дама", гл. 2); у Мандельштама: "С черствых лестниц, с площадей… / Алигьери пел мощней" ("Слышу, слышу ранний лед…", 1937).
Помимо этого, с учетом очевидной "зависимости" "Москвы – Петушков" от "Преступления и наказания", Веничкин спуск по лестнице в соответствующем физическом и духовном состоянии соотносится с постоянным схождением с лестниц Раскольникова: "Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило" (ч. 1, гл. 5); "Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить свои тринадцать ступеней" (ч. 1, гл. 6); "Он вышел; он качался. Голова его кружилась. Он не чувствовал, стоит ли он на ногах. Он стал сходить с лестницы, упираясь правой рукой об стену" (ч. 6, гл. 8).
4.28 С. 10. …пидор в коричневой куртке скребет тротуар. -
Пидор (груб., разг.) – педераст; здесь использовано исключительно как ругательство; у Довлатова читаем: "– Могу я чем-то помочь? – вмешался начальник станции. – Убирайся, старый пидор! – раздалось в ответ" ("Чемодан", 1986).
4.29Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо – иди направо. -
Пародируется традиционная фольклорная ситуация "витязя на распутье", читающего соответствующие предсказания на дорожном камне у развилки обычно трех дорог о возможных удачах и неприятностях в случае выбора одной из них. В менталитете русского человека неизменно ассоциируется с растиражированным в репродукциях для общественных мест – ресторанов, вокзалов, парикмахерских и проч. – полотном Виктора Васнецова "Витязь на распутье".
Литературным источником пассажа является былина "Царь Саул Леванидович и его сын", в которой сын Саула – Констентинушка Саулович
И наехал часовню, зашел богу молитися,
А от той часовни три дороги лежат.
А и перва дорога написана,
А написана дорога вправо:
Кто этой дорогой поедет,
Конь будет сыт, самому смерть;
А другою крайнею дорогою левою:
Кто этой дорогой поедет,
Молодец сам будет сыт, конь голоден;
А середнею дорогою поедет -
Убит будет смертью напрасною.
(Былины. Л., 1957. С. 210)
Сюжет былины аналогичен сюжету "Москвы – Петушков", только в перевернутом виде: сын царя Саула, родившийся в его отсутствие, едет на поиски отца, и конечной целью его поездки является встреча с отцом. Здесь же наличествует и типично "ерофеевская" путаница: разницы между выбором правого и среднего пути для молодца практически нет. Веничка, естественно, выбирает дорогу направо, где ему "самому смерть", то есть уже в первой главе поэмы предвосхищает ее финал.
Следует учесть также, что на всякой географической карте, схеме или плане правая сторона отдается востоку, с которым ассоциируется концепция "Москва – третий Рим" и, соответственно, Кремль как его оплот. Например, у Брюсова:
И все, и пророк и незоркий,
Глаза обратив на восток, -
В Берлине, в Париже, в Нью-Йорке
Видят твой огненный скок.Там взыграв, там кляня свой жребий,
Встречает в смятеньи земля
На рассветном пылающем небе
Красный призрак Кремля.
("К русской революции", 1920)
4.30 С. 10. Веничка -
уменьшительно-ласкательная форма имени Венедикт. Именно с этого места текст "Москвы – Петушков" может рассматриваться как автобиографическая проза.
Прием использования реальным автором или повествователем "нежной" формы имени или фамилии для своего alter ego, действующего в тексте, имеет в литературе достаточно широкое применение: от "Двойника" Достоевского, где Голядкин обращается к самому себе: "Голядка ты этакой!" (гл. 6), до автобиографической повести Эдуарда Лимонова "Это я – Эдичка" или лирики Евтушенко: "Брось ты, Женечка, / осуждающий взгляд" ("Снова грустью повеяло…", 1955).
4.31…чуть покачиваясь от холода и от горя, да, от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! о, иллюзорность бедствия! о, непоправимость! -
Традиционный для литературы и искусства мотив страданий "маленького человека, раздавленного большим / столичным городом", в терминах кинематографа – типичный чаплинеск, отягощенный парадигматическими ситуациями (сон в недомашних условиях, враждебность окружающей среды). Например, у Пушкина: