"В отличье от всех тогдашних русских актеров, да, пожалуй, и теперешних, Комиссаржевская была внутренне музыкальна, она подымала и опускала голос так, как это требовалось дыханьем словесного строя; ее игра была на три четверти словесной, сопровождаемой самыми необходимыми скупыми движеньями, и те были все наперечет, вроде заламыванья рук над головой" ("Шум времени", 1925).
Попутно замечу, что до Мандельштама к этому характерному жесту Комиссаржевской апеллировал Брюсов: "Рыцарь суровый, над телом погибшей и руки ломай и рыдай!" ("Памяти В. Ф. Комиссаржевской", 1910). См. также другую цитату о заламывании рук из Мандельштама в 32.33.
Кроме Мандельштама, заламыванье рук встречается и у других поэтов. У Белого: "Вскочила ты, над головой / Свои заламывая руки…" ("Год минул встрече роковой…", 1907); у Блока: "Ее заломленные руки / Чуть брезжили в луче дневном…" ("Я помню длительные муки…", 1908), "Ну, что же? Устало заломлены слабые руки, / И вечность сама загляделась в погасшие очи…" ("Ну, что же? Устало заломлены слабые руки…", 1914); у Гумилева: "Ты внезапно заломила руки…" ("Нет тебя тревожней и капризней…", 1910); у Сологуба: "И так же заломивши руки…" ("Как ярко возникает день…", 1917); у Цветаевой: "Все круче, все круче / Заламывать руки…" ("Все круче, все круче…", 1921), "Руки за голову заломив…" ("Удостоверишься – повремени!..", 1922), "Елена – не жди заломленных / Рук!" ("Так – только Елена глядит над кровлями…", 1924).
У Достоевского заламыванье рук – постоянный жест Сони Мармеладовой: "Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ломая руки <…> Что же, что же делать? – истерически плача и ломая руки, повторяла Соня" ("Преступление и наказание", ч. 4, гл. 4); "Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до середины комнаты" (ч. 5, гл. 4).
10.22"Транс-цен-ден-тально!" -
Трансцендентальность – одно из ключевых понятий в философской системе Канта: согласно его "Критике чистого разума", трансцендентально "всякое познание, занимающееся не столько предметами, сколько видами нашего познания предметов, поскольку это познание должно быть возможным a priori" (Кант И. Сочинения: В 6 т. М., 1963–1966. Т. 3. С. 121). Апеллировал к трансцендентальности, например, Белый:
Жизнь, – шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок, -
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
("Мой друг", 1908)
Регулярны апелляции к Канту у Саши Черного, причем в "низких" контекстах, включая "тупое" отношение к учению философа:
Он, с важностью педанта,
При каждой глупости своей
Ссылается на Канта.
("Вешалка дураков", 1909–1910)
Не цитировал лишь Канта,
Как на свадьбе дочки Круппа, -
Потому что Кант народом
Понимался очень тупо.
("Исторический день", 1910)
10.23 C. 20. Закуска типа "я вас умоляю"!.. -
Вот ученый комментарий к данному восклицанию: "Комплимент хозяйке (хозяину) при угощении, особенно при выпивке. В. Ерофеев. Москва – Петушки" (Комлев Н. Приговорки и фразы-реплики. Вып. 19 // Книжное обозрение. 1997. № 36. 9 сентября).
10.24…страдаю от мысли, за кого меня приняли – мавра или не мавра? плохо обо мне подумали, хорошо ли? -
То есть приняли Веничку за Отелло или не за Отелло (см. 10.14). А вот сходная ситуация из Нового Завета: "И пошел Иисус с учениками Своими в селения Кесарии Филипповой. Дорогою Он спрашивал учеников Своих: за кого почитают Меня люди? Они отвечали: за Иоанна Крестителя, другие же – за Илию, а иные – за одного из пророков. Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня? Петр сказал Ему в ответ: Ты – Христос. И запретил им, чтобы никому не говорили о Нем. И начал учить их, что Сыну Человеческому много должно пострадать, быть отвержену старейшинами, первосвященниками и книжниками, и быть убиту, и в третий день воскреснуть. И говорил о сем открыто" (Мк. 8: 27–32; см. также Мф. 16: 13–16; Лк. 9: 18).
Перманентно рефлектирующий герой Гамсуна беспокоился подобно Веничке: "Под мышкой у меня было зеленое одеяло, и от этого я чувствовал себя неловко: просто немыслимо носить такой сверток на виду у всех. Что подумают люди?" ("Голод", гл. 1).
10.25…эти – пьют горячо и открыто… -
Сочетание наречий "горячо и открыто", возможно, заимствовано у "сатириконцев", из их описания внешности Мартина Лютера, где оно входит в состав никак не поясненной цитаты (текст главы о Лютере "Религиозная путаница в Германии" принадлежит Аверченко): "Как и большинство людей его сорта, Мартин Лютер имел "ввалившиеся горящие глаза, вдохновенный вид и говорил убедительно, смело, открыто и горячо" <…> В этот период своей жизни <…> он по-прежнему говорил смело, открыто и горячо" ("Всеобщая история, обработанная "Сатириконом"").
10.26…пьют… как венцы творения, пьют с сознанием собственного превосходства над миром… -
То есть следуют наставлению Саши Черного: "Красиво надо пить. Чтоб как птица стать" (Черный Саша. Собр. соч.: В 5 т. М., 1996. Т. 4. С. 19).
10.27…венцы творения… -
По Библии, венцом Божьего творения считается человек, созданный Богом, как закономерный итог его творческой деятельности после создания неба, земли, света и проч. (Быт. 1: 26–31), то есть Веничкины попутчики пьют "как люди".
Существует, однако, и другое мнение: Касио у Шекспира, к примеру, "венцом творенья" (the essential vesture of creation) считает конкретную женщину – Дездемону: "Венец творенья, ангел, совершенство, / Не описать тебя ни кистью, ни пером" ("Отелло", акт 2, сц. 1). Этой же точки зрения придерживается и Пастернак, у которого штамп используется, как и у завидующего "венцам творенья" Венички, в контексте все той же зависти:
Венец творенья не потряс
Участвующих и погряз
Во тьме утаек и прикрас.
Отсюда наша ревность в нас
И наша месть и зависть.
("Весеннею порою льда…", 1932)
10.28 C. 20. …пьют горячо и открыто… <…> Я, похмеляясь утром, прячусь от неба и земли, потому что это интимнее всякой интимности!.. -
Вот позиция лирического героя Пастернака, который, осознавая свою чужеродность, все же сливается с народом в общем деле:
Счастлив, кто целиком,
Без тени чужеродья,
Всем детством – с бедняком,
Всей кровию – в народе.Я в ряд их не попал,
Но и не ради форса
С шеренгой прихлебал
В родню чужую втерся.
("Счастлив, кто целиком…", 1936)
А вот признания отвергнутого обществом героя-одиночки Гамсуна: "Как весело и легко все эти встречные вертят головами, как ясны их мысли, как свободно скользят они по жизни, словно по паркету бальной залы! Ни у кого из них я не прочел в глазах печали, их плечи не отягощает никакое бремя, в безмятежных душах, кажется, нет ни мрачных забот, ни тени тайного страдания. А я бродил среди этих людей, молодой, едва начавший жить и забывший уже, что такое счастье! Эта мысль не покидала меня, и я чувствовал, что стал жертвой чудовищной несправедливости. Почему в последние месяцы мне живется так невыносимо тяжело?" ("Голод", гл. 1).
10.29Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество… -
Приведу здесь монолог одного из лирических героев Саши Черного, познавшего цели, переполненного "газетными и журнальными словами", то есть цитатами и штампами, о "деликатности" и неспособности влиться в нормальную жизнь "человеческого общежития" – с ее пьянками, драками и прочими прелестями:
А мне, ей-ей, завидно…
Мне даже как-то стыдно,
Что я вот не сумею
Намять Алехе шею.Зачем я сын культуры,
Издерганный и хмурый,
Познавший с колыбели
Осмысленные цели?Я ною дни и ночи.
Я полон многоточий;
Ни в чем не вижу смысла;
Всегда настроен кисло.
<…>
Я полон слов банальных -
Газетных и журнальных…
О неврастеник бедный,
Ненужный, даже вредный!
("Размышления современного интеллигента", 1911)
У Пастернака один из лирических героев восклицает: "О стыд! Ты в тягость мне!" ("О стыд! Ты в тягость мне! О совесть, в этом раннем…", 1919). У Ницше тишина обращается к Заратустре: ""О Заратустра, ты должен идти, как тень того, что должно наступить: так будешь ты приказывать и, приказывая, идти впереди". И я [Заратустра] отвечал: "Мне мешает стыд"" ("Так говорил Заратустра", ч. 2, "Самый тихий час").
10.30Мне очень вредит моя деликатность… -
У Достоевского читаем: "Вы не хотите со мной ужинать! <…> это… возмутительная щепетильность <…> Ну так, по-моему, такая щепетильность вам же вредит" ("Униженные и оскорбленные", ч. 3, гл. 10).
10.31…мою юность. Мое детство и отрочество… -
Парафраз названия автобиографической трилогии Льва Толстого "Детство. Отрочество. Юность" (1852–1857).
10.32 C. 20. …просто я безгранично расширил сферу интимного – и сколько раз это губило меня… -
Напоминает Розанова: ""Мой Бог" – бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность. Интимность похожа на воронку, или на две воронки. От моего "общественного я" идет воронка, суживающаяся до точки. Через эту точку-просвет идет только один луч: от Бога. За этой точкой – другая воронка, уже не суживающаяся, а расширяющаяся в бесконечность: Это Бог. "Там – Бог". Так что Бог 1) и моя интимность, 2) и бесконечность, в коей самый мир – часть" ("Уединенное", 1912).
10.33Орехово-Зуево. -
См. 32.1.
10.34К тому времени, как я поселился, в моей комнате уже жило четверо, я стал у них пятым. -
"4" – классическое для христианской мифологии число, связанное, прежде всего, с идеей креста и, соответственно, распятия. Ниже в тексте поэмы это число возникнет еще дважды: в бригаде на кабельных работах под началом Вени будут работать четыре человека и в финале Вениных палачей тоже будет четверо.
10.35 C. 20–21. Мы жили душа в душу, и ссор не было никаких. Если кто-нибудь хотел пить портвейн, он вставал и говорил: "Ребята, я хочу пить портвейн". А все говорили: "Хорошо. Пей портвейн. Мы тоже будем с тобой пить портвейн". Если кого-нибудь тянуло на пиво, всех тоже тянуло на пиво. -
Реминисценция описания нравов монахов Телемской обители из Рабле. Телемский монастырь был создан по приказу Гаргантюа в качестве награды герою войны с Пикрохолом монаху брату Жану. Это утопическое аббатство олицетворяет абсолютную человеческую свободу. Монастырский устав Телема выражался всего в четырех (французских) словах: "fais ce que voudras" ("делай что захочешь"):
"Благодаря свободе у телемитов возникло похвальное стремление делать всем то, чего, по-видимому, хотелось кому-нибудь одному. Если кто-нибудь из мужчин или женщин предлагал: "Выпьем!", то выпивали все; если кто-нибудь предлагал: "Сыграем!", то играли все; если кто-нибудь предлагал: "Пойдемте порезвимся в поле", то шли все. <…> Все это были люди весьма сведущие, среди них не оказалось ни одного мужчины и ни одной женщины, которые не умели бы читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти или шести языках и на каждом из них сочинять и стихи и прозу" ("Гаргантюа и Пантагрюэль", кн. 1, гл. 57).
Утопический мотив дружной и счастливой жизни встречается в русской классике у Чернышевского – в описании жизни "социалистической" общины из четырех человек:
"И в самом деле они все живут спокойно. Живут ладно и дружно, и тихо, и шумно, и весело и дельно. <…> Они все четверо еще люди молодые, деятельные <…> Они живут весело и дружно, работают и отдыхают, и смотрят на будущее если не без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет" ("Что делать?", гл. 5).
Из русской классики этот мотив перекочевал в классику социалистического реализма, к Николаю Островскому, где рабочих уже не четверо, а пятеро:
"На Соломенке <…> пятеро создали маленькую коммуну. Это были: Жаркий, Павел [Корчагин], веселый белокурый чех Клавичек, Окунев Николай – секретарь деповской комсы, Степа Артюхин – агент железнодорожной Чека, недавно еще котельщик среднего ремонта. Достали комнату. Три дня после работы мазали, белили, мыли. <…> Снесли сюда свое имущество. Хозяйственный Клавичек составил опись всего добра коммуны и хотел прибить ее на стенке, но после дружного протеста отказался от этого. Все стало в комнате общим. Жалованье, паек и случайные посылки – все делилось поровну. Личной собственностью осталось лишь оружие. Коммунары единодушно решили: член коммуны, нарушивший закон об отмене собственности и обманувший доверие товарищей, исключается из коммуны. Окунев и Клавичек настояли на добавлении: и выселяется" ("Как закалялась сталь", ч. 2, гл. 1).
Схожая ситуация складывалась не только на "стройках социализма", но и в советских тюрьмах: "[В тюрьме] мы жили дружно, в шахматы играли без ссор, занимались боксом, продукты делили пополам" (Амальрик А. Записки диссидента. С. 135).
Стилистически эпизод, кроме Рабле, напоминает и Ветхий Завет: "Когда распространит Господь, Бог твой, пределы твои, как Он говорил тебе, и ты скажешь: "поем я мяса", потому что душа твоя пожелает есть мяса; тогда по желанию души твоей, ешь мясо" (Втор. 12: 20).
10.36 C. 21. …эти четверо как-то отстраняют меня от себя… -
Отделение героя от толпы, неприятие его коллективом – сквозной мотив поэмы. Ближайшая параллель в русской классике – Раскольников Достоевского, который отчужден сначала от университетских сокурсников, а затем от сибирских колодников:
"Раскольников <…> почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен; как будто что-то таил про себя. Иным товарищам казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее" ("Преступление и наказание", ч. 1, гл. 4).
"Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось в душе его" (ч. 2, гл. 1).
"В остроге, в окружающей среде, он, конечно, многого не замечал, да и не хотел замечать. Он жил, как-то опустив глаза: ему омерзительно и невыносимо было смотреть. <…> Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом. Казалось, что он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. <…> Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть – почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее" (эпилог, гл. 2).
Сочетание мотивов неприятия обществом и "хождения" встречается у раннего Евтушенко:
Меня не любят многие,
за многое виня,
и мечут громы-молнии
по поводу меня.Угрюмо и надорванно
смеются надо мной,
и взгляды их недобрые
я чувствую спиной.
<…>
Но я, такой измученный,
порой едва иду,
растерянный, измученный:
вот-вот и упаду.
("Меня не любят многие…", 1956)
10.37Я, помнится, в этот день даже и не вставал с постели: я выпил пива и затосковал. Просто: лежал и тосковал. -
У Достоевского герой находится в сходном состоянии: "Раскольников в бессилии упал на диван <…> Вошла Настасья, неся две бутылки пива. <…> [Разумихин: ] "Но вот и пивцо!" <…> [Раскольников: ] "А, вот и пиво осталось, полбутылки, холодное!" Он схватил бутылку, в которой еще оставалось пива на целый стакан, и с наслаждением выпил залпом, как будто потушая огонь в груди. Но не прошло и минуты, как пиво стукнуло ему в голову, а по спине пошел легкий и даже приятный озноб. Он лег и натянул на себя одеяло. Мысли его, и без того больные и бессвязные, стали мешаться все больше и больше, и вскоре сон, легкий и приятный, обхватил его" ("Преступление и наказание", ч. 2, гл. 2, 3).
10.38Брось считать, что ты выше других… что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред… -
Тема возвышения сильной личности над безликой народной массой ассоциируется с "наполеоновским" риторическим вопросом Раскольникова: "Тварь ли я дрожащая или право имею?" ("Преступление и наказание", ч. 5, гл. 4).
Соседи Венички по общежитию имеют в виду героев поэм Байрона "Манфред" (1817) и "Каин" (1821). Оба героя – романтики и бунтари, презирающие устои общества. И Каин, и Манфред занимают в европейской литературе, культуре и менталитете ключевые в идеологическом плане позиции, и противопоставление их "мелким сошкам" в работах европейских мыслителей XIX–XX вв. встречается регулярно. К примеру, у Мережковского читаем:
"Когда библейский патриарх на своем гноище, из праха и пепла, когда Фауст Гёте, Манфред или Каин Байрона обращаются с этим криком возмущенной совести к Верховному Судие, вы чувствуете, что они имеют право на голос. Как высшие духи, от лица человечества, от лица всего мира, должны предстоять они перед Невидимым. Но дикий полузверь из глубины обледенелых тундр, пьяный, уродливый, грязный якут – имеет ли он такое же право на крик свободы и возмущения, как древние титаны человеческого духа? Да, имеет!.. И даже еще большее право, потому что он – бессилен, дик, безобразен и, наперекор всему этому, он – человек, а не зверь, он – образ и подобие Божие на земле. Воистину нет такой глубины падения, из которой человек не имел бы права воскликнуть к Своему Отцу: "Господи, не суда Твоего хочу, а любви Твоей!"" ("О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы", 1893).
Примечательно, что Манфредом считал себя одно время и Мусоргский, который писал одному из своих знакомых, вспоминая о совместной прогулке по Петербургу в 1858 г.: "Перед этой прогулкой мы читали "Манфреда", я так наэлектризовался страданиями этой высокой человеческой натуры, что тогда же сказал Вам: "Как бы я хотел быть Манфредом" (я тогда был совершенный ребенок), судьбе, кажется, угодно было выполнить мое желание, – я буквально оманфредился, дух мой убил тело. Теперь надо приниматься за всякого рода противоядия" (М. А. Балакиреву, 10 февраля 1860 г.).