Она получила письмо от Джорджа, а затем и от Алека. Алек кратко рассказывал о путешествии по Красному морю и прибытии в Момбасу. В его резковатых, неловких строках и словом не упоминалось о любви и о помолвке, которую Люси почти что обещала ему по возвращении. Джордж, очевидно, находился в превосходном настроении и писал, как всегда, с детской непоследовательностью, со множеством жаргонных словечек и не сообщая никаких новостей. Трудно было догадаться, что письмо отправлено из Момбасы, накануне опасного путешествия в сердце Африки, а не из Оксфорда перед началом футбольного матча. И все же Люси обращалась к письмам снова и снова. Оба были крайне сухи, и при мысли, как негодовала бы, прочтя их, Джулия Кроули, девушка улыбнулась.
Люси пыталась со слов Алека вообразить картину, открывшуюся глазам брата. Пароход подходил к берегу, а она словно стояла рядом, облокотившись о перила. Море было ярко-ярко-синим, а небо - словно перевернутая медная плошка. Вдали тянулся невысокий, поросший кустарником берег, у рифа плясали пенные буруны. Показался остров Момбаса с заросшими позициями береговой батареи, которая когда-то контролировала вход в гавань; на полянках над коралловыми утесами виднелись дома с белыми крышами и просторными верандами. Взгляд привлекала необычная, мрачная красота пальмовых рощ на другом берегу. Далее пролив сужался и шел мимо старого португальского форта, напоминавшего об отважных мореплавателях, которые первыми бороздили далекие моря. За фортом белые здания спускались к самой воде. Тут теснились плетеные африканские хижины с соломенными крышами, а рядом целый флот туземных судов. На причале вопили и толкались люди: полуобнаженные и странно одетые, в их числе заморские арабы, суахили и кое-где чернокожие из внутренних областей страны.
Стали приходить новые письма от Джорджа, Алек же больше не писал. Дни тянулись медленно. Леди Келси приехала с Ривьеры. Дик вернулся из Неаполя к лондонскому сезону - он всячески наслаждался бездельем, опровергая предсказания, что не сможет обойтись без работы. Миссис Кроули снова поселилась в доме на Норфолк-стрит. Она присылала Люси с каждой почтой длиннющие письма, и девушка с нетерпением ожидала ее возвращения. Из всех друзей, пожалуй, лишь маленькой американки она могла совершенно не стесняться. С миссис Кроули - иностранкой - было легче разговаривать, а та слишком любила Люси, чтобы проявлять жалость. Выборы прошли раньше ожидаемого, и Роберт Боулджер занял парламентское кресло, которое с радостью освободил Дик Ломас. Бобби был совершенно очарователен. Он окружал Люси заботой, и девушка была поневоле тронута такой преданностью. Едва оправившись от первого потрясения после страшного приговора, она получила от Бобби письмо с предложением руки и сердца. Впрочем, Люси была благодарна ему за избранный способ выразить чувства и в ответном письме со всем возможным тактом объяснила, что хотя не может принять его любовь, она искренне ценит его дружбу.
Жизнь в Лондоне и в поместье леди Келси на берегу Темзы казалась Люси сном. Она ощущала себя фигуркой в череде призрачных картин на белой простыне - такие показывают на ярмарках. Душой Люси была в сердце Африки, неистовый полет воображения рисовал ей каждый день жизни Джорджа и Алека.
Далеко позади остались железная дорога и прочие признаки цивилизации, привычные для уже освоенных белым человеком земель. Люси знала, как ликовал Алек, покидая их, как воодушевлялся свободой. Он становился увереннее, когда понимал, что дальше нужно полагаться лишь на собственные силы, а успех предприятия зависит от него одного.
Лежа в постели и глядя, как крадется по небу унылая заря, она мысленно переносилась в Африку, где спящие путешественники ворочались с рассветными лучами - как колышутся спелые колосья под внезапным порывом ветра. Алек описывал ей утро так подробно, что картина стояла перед ее взором точно живая. Вот он в крепких ботинках выходит из палатки и затягивает ремень. На нем бриджи и пробковый шлем, а бронзовый загар еще темнее, чем при прощании. Он приказывает командиру отряда начать погрузку. В лагере тотчас начинается суета, носильщики хватают свой груз, привязывают к нему циновку и горшок, а потом, усевшись сверху, проглатывают по паре пригоршней печеного маиса или остатки подстреленной вечером дичи. Едва солнце показалось над горизонтом, Алек, по обыкновению, выступил первым, в сопровождении нескольких аскари. Туземцы затянули какой-то непонятный напев, и только что кипевший жизнью лагерь опустел. Костры догорели, и в лучах восходящего солнца на смену человеческому гомону пришла молчаливая лесная жизнь. Огромные жуки сползались отовсюду, растаскивая мусор; мелкие зверушки грызли белые косточки, дочиста обглоданные жадными зубами туземцев; тощая гиена опасливо ухватила кость и метнулась обратно в джунгли. С неба тяжело спустились стервятники, неторопливо выглядывая самые омерзительные отбросы.
Люси мысленно следовала за Алеком, его воинами и длинной цепочкой носильщиков. Они шли по узкой тропе, продираясь сквозь колючие кусты и высокую густую траву, с трудом преодолевая заросли камыша, который смыкался над головами, обдавая путешественников холодной росой. Иногда попадались деревни - большие, на плодородных землях; а иногда отряд нырял в девственные леса, где под сенью опутанных лианами гигантских деревьев стояла вечная тишина, которую не нарушали даже шаги путешественников по толстому ковру опавших листьев; пересекали обширные болота, спасаясь от смертельной лихорадки, и попадали в джунгли, где, насколько хватало глаз, тянулись кактусы и заросли колючек. Они то шли по травянистым плоскогорьям, где величественные деревья напоминали английские парки, то брели по звериной тропе вдоль берега быстрой речушки.
В полдень объявили привал. Отряд к тому времени растянулся: больные, слабые и просто ленивые, а также остановившиеся поправить груз отставали, но наконец все собрались. Арьергард (возможно, им командовал Джордж), которому было приказано никого не бросать, сообщил, что все на месте. Прячась от полуденного зноя, путешественники разожгли костры и принялись готовить еду. Затем снова выступили в путь и шли до заката.
Добравшись до намеченного места ночлега, они дали пару сигнальных выстрелов, и вскоре отовсюду стали появляться туземцы с корзинками зерна и муки, картофелем, цыплятами и, кажется, парой горшочков меда. Тут же разбили палатки, приготовились к ночлегу, уложили и пересчитали груз. Отдельная команда рубила колючие ветки и сооружала из них изгородь - "зарибу". Люди устраивались на бивуаке группками, в которых одни шли собирать материалы для хижин, другие - за водой, третьи - за дровами и камнями для очага. На закате командир отряда дунул в свисток и спросил, все ли на месте, - в ответ раздался громкий хор голосов. Командир доложил Алеку и получил указания на следующий день.
Алек рассказывал, что по отзыву на свисток командира всегда можно судить о настроении людей. Если охота была удачной или отряд после долгих лишений вышел к благополучным местам, то ответом ему звучал нестройный гам. Если же переход был долгий и трудный или наступал последний день, на который раздавали еду, то звучали лишь отдельные голоса, а кто посмелее, даже иногда выкрикивал: "Есть хочу!"
Алек и Джордж сели ужинать с остальными, а носильщики собирались группками у больших горшков с кашей. Поболтав, покурив и обменявшись парой историй, белые путешественники отправились спать, и Алек, который разглядывал угольки догоравшего костра, остался наедине с собственными мыслями. На лагерь опустилась ночная тишина, и он поднял глаза к мириадам звезд, что сияли на синем африканском небе.
Люси поднялась и встала у открытого окна. Она тоже посмотрела на небо и подумала, что видит те же самые звезды. В лагере все уже спали, и, отрешившись от дневных забот, последние полчаса Алек мог посвятить собственным мыслям - а мысли его были, конечно же, о ней.
Алек уехал уже несколько месяцев назад. Любовь Люси все крепла. Она одна, понемногу наполняя сердце девушки, раскрашивала одинокую жизнь яркими красками. Сильная натура не принимала полутонов, и Люси с крайним облегчением отдалась на волю всепоглощающего чувства. Жизнь ее как будто двинулась в ином направлении. Давнишнее желание найти защиту и опору наконец исполнилось. Прежде Люси пестовала в себе лишь те душевные качества, которых недоставало отцу с Джорджем: смелость, решительность. Жить, полностью полагаясь на любовь Алека, оказалось очень легко: теперь можно быть слабой, можно черпать силы из нового, могучего источника. Все мысли Люси были об Алеке - о человеке, которого она в действительности толком не знала. Ее восхищала бескорыстная целеустремленность Маккензи, его непоколебимая воля; собственные достоинства в сравнении с ним казались девушке мелкими и ничтожными, и она бережно хранила каждую крупицу памяти об Алеке. Люси перебирала в уме его слова и все их беседы; она возвращалась к местам совместных прогулок и вспоминала, какое в те дни было небо и что за цветы цвели тогда в парках; она заглядывала в галереи, куда они ходили вдвоем, и стояла перед картинами, у которых задерживался Алек. Несмотря на все муки и унижения, Люси была счастлива. В ее жизни появилось нечто особое, и все прочее отступило на второй план. Он любит ее - значит, любая беда теперь нипочем.
Дик наконец получил письмо от Алека. Корреспондентом тот был неважным. Маккензи не обладал даром ярко выражать свои мысли, а при виде пера с бумагой его и вовсе охватывала неодолимая робость. Сухое, бесстрастное письмо было отправлено из отдаленной фактории, где экспедиция сделала последнюю остановку, прежде чем углубиться в дикие земли. Алек сообщал, что у него все хорошо и европейцы пока неплохо переносят жару - если не считать отдельных случаев лихорадки. Лишь один - некий Макиннери - доставлял массу хлопот, и его пришлось отправить обратно на побережье. Причину Алек не сообщал - он был слишком занят последними приготовлениями. Для извлечения из этих неосвоенных земель коммерческой выгоды была создана "Восточноафриканская торговая компания", наделенная всеми необходимыми правами, однако она испытывала затруднения из-за неустроенности вверенной территории. Руководство компании охотно приняло предложение Алека объединить усилия и поручило ему командование своими людьми в факториях: таким образом, число европейцев в экспедиции выросло до шестнадцати. Он вымуштровал и вооружил приведенных с побережья суахили, так что теперь в распоряжении Маккензи оказался отряд в четыре сотни ружей. Кроме того, к походу присоединялись вооруженные копьями воины местных племен - в письме перечислялись причудливые имена вождей, выступивших под его началом. Влияние Мохаммеда Хромого пошло на убыль: за три месяца, что Алек провел в Лондоне, тот заболел (по уверениям туземцев - от наложенного одной из жен заклинания), чем немедленно воспользовался сын Мохаммеда: он восстал и занял одно из укреплений. Умирающий султан выступил против мятежника. Этот раскол существенно усилил положение Алека.
Дик протянул Люси письмо и молча следил, как та читает.
- Он ничего не написал о Джордже, - заметил Ломас.
- Очевидно, с Джорджем все в порядке.
Дику показалось странным, что Алек ни словом не упомянул о юноше, однако он промолчал. Главное, что Люси все устраивает. И все-таки на душе у него было неспокойно. У Дика были дурные предчувствия по поводу участия Джорджа в африканской экспедиции. Он все еще опасался, что за ясными голубыми глазами и приветливой улыбкой прячется легковесная, пустая натура - как у Фреда Аллертона. Впрочем, для юноши это все равно единственный шанс, который нельзя упустить.
А затем наступила долгая тишина. Алек растворился в неизвестных землях, словно в ночном мраке, и от него не было никаких вестей. Никто ничего не знал и даже слухи не достигали побережья. Перевалив со своим отрядом через горы, отделяющие британский протекторат от полностью независимых территорий, он попросту исчез. Месяц за месяцем - ничего. Прошел год с момента прибытия в Момбасу, потом год с тех пор, как он в последний раз писал. Оставалось лишь предполагать, что там, за суровыми скалами, кипят яростные битвы, открываются новые земли, а работорговцы шаг за шагом отступают под ударами Алека. Дик убеждал себя, что молчание - добрый знак, ведь будь экспедиция уничтожена, ликующие арабы разнесли бы эту весть повсюду, и слухи просочились бы через Сомали к побережью или - с караванами торговцев - в Занзибар. Он регулярно справлялся в министерстве иностранных дел, но там тоже ничего не знали. Отряд как в воду канул.
Однако Люси совершенно не волновалась. Она безгранично верила в Алека, в его силу, смелость и счастливую звезду. Он сказал, что не вернется, пока не исполнит задуманного, поэтому Люси ждала лишь одной вести - о триумфальном завершении экспедиции. Пока же она пыталась помочь в меру сил. В конце концов руководство "Восточноафриканской компании" забеспокоилось и предложило поднять вопрос в парламенте или устроить шумиху в газетах. Правительство будет вынуждено послать войска, чтобы помочь Маккензи в беде или отомстить за него в случае гибели. Однако Люси знала, что именно вмешательства властей Алек опасался больше всего: он полагал, что если кому и по силам исполнить намеченное, то только ему одному. Девушка убедила Роберта Боулджера с Диком Ломасом вмешаться и воспрепятствовать планам компании. Она не сомневалась: Алеку нужно лишь дать время и не мешать.
Глава IX
Однако монотонное течение жизни Люси со всеми сладкими грезами было прервано новостями совершенно иного свойства. Из Паркхерста пришло письмо, что в связи с плачевным состоянием здоровья ее отца власти приняли решение сократить срок тюремного заключения и он будет выпущен на свободу уже через день, в восемь часов утра. Девушка не знала, радоваться ей или печалиться: ведь она понимала, что хоть мучения бедняги и подошли к концу, выпускают его лишь ввиду близкой кончины. Фреда Аллертона ждет свобода, над которой не властны человеческие законы, и ему из сострадания позволили умереть в окружении близких.
Люси немедленно отправилась на остров Уайт и остановилась у женщины, когда-то служившей у них в Хамлинс-Перлью.
Была середина зимы, и Люси ждала отца у тюремных ворот под ледяным дождем. Они расстались три года назад. Люси обняла его и поцеловала молча, не находя слов от избытка чувств. Их ожидал экипаж, а к приезду был готов завтрак, причем Люси проследила, чтобы все было так, как он любил. Фред Аллертон окинул тоскливым взглядом чистую скатерть, цветы и свежие булочки, но лишь молча покачал головой. Слезы ползли по его щекам. Он устало опустился на стул. Люси убеждала отца поесть, принесла ему чая, но тот отодвинул чашку и посмотрел на дочь усталыми, покрасневшими глазами.
- Дай мне цветы, - пробормотал он.
Это были его первые слова. В центре стола стояла большая ваза с нарциссами. Девушка вытащила их, ловко протерла мокрые стебли и протянула отцу. Дрожащими руками тот прижал цветы к груди, зарылся в них лицом, и слезы брызнули на желтые лепестки с новой силой.
Люси обняла отца и прижалась к нему щекой.
- Не надо, - прошептала она. - Постарайся забыть.
Он бессильно откинулся на спинку. Цветы упали на пол.
- Знаешь, почему меня выпустили?
Она молча поцеловала его и шепнула:
- Как хорошо, что мы снова вместе.
- Потому что я скоро умру.
- Нет, не умрешь. Ты быстро поправишься и счастливо проживешь еще много лет.
Фред Аллертон окинул дочь долгим, проницательным взглядом и проговорил с устрашающей пустотой в голосе:
- Ты думаешь, я хочу жить?
От непосильной боли Люси на мгновение замолчала, иначе голос бы дрогнул.
- Ты должен жить ради меня.
- Но ты же меня ненавидишь.
- Нет, я люблю тебя еще сильнее - и буду любить всегда.
- Пока я был в тюрьме, женихи тебя вряд ли осаждали.
Это прозвучало так неожиданно, что Люси растерялась. Он горько усмехнулся:
- Нужно было застрелиться. Обо мне бы уже давно забыли, и у тебя был бы шанс. Что ж ты не вышла за Бобби?
- Я и не собиралась замуж.
Разговор отнял у Аллертона последние силы, и он прикрыл глаза. Люси решила, что отец уснул, и принялась собирать цветы, однако он заметил и жалобно, словно больной ребенок, простонал:
- Дай мне.
Она снова дала отцу цветы, а тот ухватил ее за руки и стал их гладить.
- Мне бы только умереть поскорее. Я ухожу. Я никому не нужен и буду обузой. Зря меня выпустили - лучше было спокойно умереть там.
Люси глубоко вздохнула. Трудно было поверить, что этот измученный, сломленный человек - ее отец. Он сильно постарел, и было в этой преждевременной дряхлости что-то страшное, противоестественное. Он исхудал, руки его постоянно тряслись, зубы почти все выпали, щеки ввалились. Он так мямлил, что трудно было разобрать слова. Взгляд потух, короткие волосы совсем поседели. Время от времени отца охватывал мучительный кашель, а сразу вслед за ним сердце схватывало так, что даже смотреть было больно. В жаркой комнате он дрожал от холода и жался к пылающему камину.
Доктор, за которым послала Люси, осмотрел его и лишь пожал плечами:
- Боюсь, ничего уже не поделать. Он тяжело болен, сердце едва выдерживает.
- Неужели нет никакой надежды?
- Увы, в наших силах лишь облегчить страдания.
- Сколько он еще проживет?
- Невозможно сказать. Возможно, всего день, а возможно, и полгода.
Тоска девушки тронула сердце старого доктора, повидавшего немало подобных случаев.
- Он не хочет жить. Смерть будет лишь избавлением.
Люси ничего не ответила. Вернувшись, она не знала, что сказать отцу, - а тот впал в апатию и даже не поинтересовался мнением доктора. В ужасе от одной мысли, что Люси с отцом придется тесниться в меблированных комнатах, леди Келси пригласила обоих пожить к себе на Чарльз-стрит; а миссис Кроули предоставила в их распоряжение Корт-Лейс - на случай если им не захочется никого видеть. Девушка выждала несколько дней, однако лучше отцу не стало, и нужно было что-то решать. Оба предложения он отверг.
- Значит, ты хочешь остаться здесь?
Аллертон молча смотрел на огонь. Люси решила, что отец не слышал вопроса, поскольку часто уходил в себя. Она хотела переспросить, но он вдруг заявил:
- Я хочу вернуться в Пердью.
Люси сдавленно охнула и пораженно уставилась на бедного старика. Неужели он не помнит? Он уверен, что по-прежнему владеет землями предков, и позабыл обо всем, что привело к их потере. Как же быть?
- Хочу умереть в собственном доме, - пробормотал он.
Люси ударилась в панику. Нужно что-то отвечать. Отец требовал невозможного, однако сказать правду будет слишком жестоко.
- Там живут люди.
- В самом деле? - равнодушно переспросил он, продолжая смотреть на огонь.
Повисла невыносимая тишина.