- Верю, теперь верю и ничего больше от тебя не хочу. Насчет баньки ты мне не завидуй, она уже давно меня не замечает, я как ненужная вещь. Только поговори со мной еще часок… - Стасис был искренен, потому что в эти минуты Саулюс был для него и единственной надеждой, и единственным утешением.
- Давай поболтаем, но разве от этого что-нибудь изменится?
- Ты прав: мне уже никто не поможет, я только поплакаться хочу. Когда-то я полагал, что из рук любимого человека даже желчь сладка, но и тут промахнулся. Все на земле четко разграничено: и страдание, и радость. Когда мы поженились, думал - счастью конца не будет, но пришел другой, поязыкастее, покрасивее, побогаче… Поэтому бабьим языкам не верь, я не из-за армии такое сделал. Когда совсем придавили они меня, решил больше не жить. Нажрался какой-то дряни, но разве теперь доктора позволят тебе спокойно помереть?
- Уже и доктора виноваты!
- Я их не виню.
- Погоди, не заливай. - Ром не до конца затуманил сознание Саулюса. - Как все просто у тебя получается: накурился - одни виноваты, напился - другие подлецы, нажрался - снова виновников ищешь, а где ты сам был?.. В гостях?
- Нигде, я особенный, Перуном помеченный, - Стасис попытался пошутить, но тут же стал серьезным: - Я только себе врежу, а другим не мешаю.
- Нет, Стасис, мне кажется, что, жертвуя собой, ты только других пугаешь, хочешь, чтобы люди тебя боялись, чтобы на коленях благодарили тебя за каждую твою жертву.
- Это неправда.
- Тогда не плачь и не попрекай. И вот тебе еще один теоретический вопрос: ты случайно свою маму не пугал самоубийством, когда она тебя ремнем манную кашку жрать приучала?
- Или ты меня выслушай, или…
- Или водкой отравишься, да?
- Нет! Или выбрось меня вон, только не издевайся: этого я даже своей матери не прощал.
- Тогда болтай, болтай, - не растерялся Саулюс, - я тебе магнитофон включу, а сам в одно место схожу. - За дверью он наткнулся на жену: - Подслушиваешь?
- Саулюкас, я тебя очень прошу!
- Слышала? Он - бессмертный, Перуном помеченный, а я так, старый ксендз, служанка на колесах при плохом барине… Госпожа Моцкувене…
- Замолчи, как ты смеешь! - рассердилась жена. - Твой шеф хороший человек.
- Поэтому и смею, что слишком хороший. - Он уже не мог быть объективным, потому что поверил в свою правоту. - Как ты думаешь, слишком большая доброта тоже может убить человека?
- Ты пьян как свинья. - Она отвернулась от него, но, передумав, затолкала мужа в ванную. - Умойся холодной водой!
Когда Саулюс вернулся, его бросило в дрожь: Стасис сидел, наклонившись к магнитофону, и спокойненько разговаривал с ним, словно с живым человеком. Парню стало стыдно, неловко перед этим увечным, поэтому он стал извиняться:
- Ты, браток, зря это… Я только пошутил.
- Почему? Если тебе так лучше, мне тоже нечего сердиться. Найдешь время - включишь и послушаешь.
Столь откровенная и ничем не прикрытая покорность гостя выбила из колеи. Презирая себя, Саулюс остановил ленту, отмотал назад и вновь запустил:
"…Итак, откачали меня доктора и привезли домой, но дома у меня, оказывается, уже давно не было. Лежал пластом почти полгода, а с болезнью и разум мой куда-то не туда повернулся. После долгого умирания жизнь такой ласковой, такой красивой показалась. Пока здоровый был, я этого даже не подозревал. Вцепился я в жизнь, будто клещ в мягкое место, и ни о чем больше не думал - лишь бы выкарабкаться как-нибудь, лишь бы еще часок как-нибудь протянуть… Хоть червем, хоть кротом, хоть последней козявкой… Тише воды ниже травы стал, потому что был уверен: если месть и дурные дела не позволяют человеку спокойно жить, то и добрые твои дела не могут пройти бесследно: за все воздастся сторицей. Мне для лечения деньги большие потребовались, а тут - Моцкус этот… Бывало, как приедет он, как выйдут они оба к озеру - звон от их смеха по всей пуще стоит. Бируте ходит и земли не чувствует, а я из-за нее страдаю. Она целыми днями песни поет, а я лежу наедине со своей болью. Потом они в открытую, меня даже не замечая, начали. Думал, с ума сойду, но оказывается, страдания куда легче переносить, чем радость, а злоба никаких границ не знает. Немного подлечившись, и я ружье купил. Решил: нажал раз - и всему конец, но во второй раз рука на себя не поднялась, а на него тем более. И еще я тебе скажу: когда худое замыслишь, сразу начинает казаться, что ты стеклянный, что люди тебя насквозь видят и мысли твои читают…"
Саулюс решительно выключил магнитофон, понял, что лучше бы совсем его не трогать.
- Ну, послушали, и хватит! - Ему стало неприятно, что, захмелев, он все больше и больше подпадает под волю малознакомого и очень неприятного человека. Его неприязнь к Стасису объяснялась не только внешними, физическими недостатками этого человека или духовной ущербностью: из-за него он чувствовал себя сообщником Моцкуса, заставившим этого надломленного горем человечка с такой постыдной откровенностью разговаривать с бездушной машиной. - И ты кончай, развалюха, - пытался заглушить все усиливающийся голос совести, но только оскорбил Стасиса и тем самым приблизился к нему. Наконец опустил крылышки и мирно попросил: - Будь человеком, уезжай побыстрее домой.
- Да уже полночь. - Гость без возражений стал искать кепку. Его упрекающий взгляд на миг проник в зрачки хозяина, и Саулюс почувствовал отвращение к себе.
- Ладно, на посошок, и пошли дрыхнуть, - Саулюс наполнил рюмки и, не обращая внимания на противный вкус напитка, залпом выпил одну и сразу же другую.
Больше Саулюс не сопротивлялся, только пытался предугадать, куда же еще повернет этот беспокойный человек. Словно состарившийся, чрезмерно чуткий судья, он уже не видел озлобленного лица пришельца, жестких морщин фанатика, глубоко вдавленных никчемными страданиями, его высохших и дрожащих рук. Как бездумный следопыт, он шел и шел за хитро петляющим Стасисом, и ему казалось, что он все больше верит этому человеку. И если бы в эти минуты надо было судить Моцкуса, решение пришло бы само по себе. Но ром кончился, и чем дольше он слушал гостя, тем отчетливее понимал, что Моцкуса он не осудит, что для настоящей правды не нужны ни обвинители, ни адвокаты, ибо, когда говорит истина, наказать человека может только он сам. И еще Саулюс заметил, что без всякой нужды вертит в руках опустошенную бутылку, что от этих глупых речей наконец иссяк и сам Стасис, и он, Саулюс, что они уже не нужны друг другу, что пришла пора или разойтись, или говорить о чем-то другом.
Легче всего судить в самом начале, мелькнула какая-то отрывистая мысль, потому что в поисках истины часто приходится сталкиваться с самой разнообразной ложью.
- Нехороший ты человек, Стасис. - Эти слова вырвались против воли Саулюса.
- Сам знаю, каков я. А они - хорошие? - Стасис продолжал гнуть свое.
- Мне трудно сказать.
- А я тебе отвечу: среди людей как среди зеркал - чем внимательнее будешь смотреть на них, тем лучше разглядишь себя. Я ненавижу Моцкуса не потому, что он достойнее меня, и не потому, что он мою жизнь испоганил, а потому, что он подурил и испугался Бируте. Поселил неуверенность и бросил, свинья. Трус он и эгоист. И очень может быть, что именно он подсунул Бируте эту отвратительную мысль насчет меня…
- Проще всего, Стасис, судить других - отмерил чужую совесть по своей мерке, отрезал, и дело с концом: ни тебе страдать, ни за последствия отвечать. Зажмурил глаза - и бей! - Саулюсу только казалось, что он еще сопротивляется.
- Неправда. Когда человек только о себе печется, он иногда так себя казнит, что ему и жить не хочется. Так случилось и со мной. Обжегся, потом вроде все и забылось, но легенда пошла странствовать по свету и делала свое черное дело. Настрадался я, честное слово - настрадался! Мы помирились, но жили как тени: потакали, помогали друг другу в работе и молчали днем и ночью. Она терпеливо ждала Моцкуса, а тот не появлялся. Я ее письма видел. Договорился с почтальоном и его первые ответы сжигал, а потом и сам ему писать начал, но ничто не помогло. Бируте стала презирать меня. Без слов к кресту приколачивала, а позже привыкла и язык, и руки распускать. Как с больным котенком играла, а я терпел, думал - притремся, привыкнем и снова все в старую колею войдет. Но оказывается, этой колеи не было. Ты понять не можешь, что значит, когда женщина ненавидит тебя и насильно живет с тобой под одной крышей. Она приговорила себя. Мол, я твоя рабыня, и больше ничего. Ты из-за меня здоровье потерял, вот за это я тебе и отработаю. Даже в баньке она меня не замечает…
- Но, черт возьми, почему насильно, кто вас связал, чего вы не поделили?
- Был такой случай… И Моцкус свой хвост замочил. Народ жалоб понаписал, а всем делом Милюкас, теперешний автоинспектор, и жена Моцкуса заправляли.
- Но ты тут при чем?
- И я как потерпевший, как свидетель в эту кашу попал.
- Представляю, что ты на него накатал!
- Да не очень-то. Попытался было, но по просьбе Бируте все назад забрал.
- Не понимаю тебя, только чувствую, что эта порожденная страхом доброта ненастоящая, и когда ты липнешь с ней к человеку, считай, что ему уже конец, крышка.
- Не надо так громко, - Стасис осмелился показать зубы. - Со временем даже самые красивые клятвы бледнеют. Позабыв обо всем, Бируте начала издеваться над собой, а когда надоело, и за меня взялась. Но я держался, все еще надеялся - поправлюсь. Однако и надежда на здоровье - кобелю под хвост. Наконец она к красивым вещам привязалась, к дому, к саду, к цветам. Рай тут мы из своего хутора сделали, из Вильнюса смотреть едут, но вдруг появился ты, и опять все началось сначала.
- За один вечер?
- Ты ей своего начальника напомнил.
- В первый и в последний раз будь мужчиной и меня не впутывай, - предупредил Саулюс, - ведь и я не святой, могу и ошибиться.
- Я и не впутываю. Она из мести и не таких приводила. Каждую ночь. А про тебя она так сказала: "Живой Моцкус. Так и вижу его молодого за нашим столом…"
- Ну хватит. Я об этом ничего больше слышать не хочу. Да, а деньги зачем притащил?
- Думал, может быть, ты переубедишь его или иначе как-нибудь уймешь?.. Может быть, часть ему отдашь, если это потребуется?..
Саулюс вдруг остыл и протрезвел:
- А сколько здесь?
- Восемь тысяч.
- Всего-то? - Парень почувствовал, как его заливает горячая волна и по всему телу забегали мурашки. - Маловато, - сказал, а про себя непроизвольно подумал, что это капитал, можно машину, мебель купить.
- Больше у меня нет, - хмуро ответил гость.
- Сгинь! - наконец выкрикнул Саулюс и, ухватившись за стол, встал. - Уже светает, - еще раз скользнул взглядом по деньгам, до боли зажмурился и покачал головой. - Сгинь с глаз моих!
- Не сердись, ведь я как умел, так и защищался. Думал - горожанин, шофер, только жить начинаешь, думал - как-нибудь найдем общий язык, но, оказывается, и ты лучше меня.
Стасис вышел тихо, бочком, все кивая в сторону Саулюса и едва переставляя ноги. Саулюс пожалел Стасиса и даже подбросил его до автовокзала. Остановился у бензоколонки, чтобы заправиться, и вдруг испугался: "Гадина, да ведь он купить меня хотел!.. И если бы я польстился на его тысячи, этот подонок нашел бы мне работенку соответственно цене…"
Резко развернувшись, помчался к автовокзалу, обегал все площадки, но Стасиса не было.
- Твое счастье, - пригрозил полупустым машинам и, вконец расстроенный, на второй передаче добрался до дома.
Моцкус уже давно привык к своей двойственной жизни. Нет, двойственной ее не назовешь, потому что первая часть этой жизни, отданная науке и обществу, была в десятки раз больше второй, так называемой личной, которой у Виктораса, можно сказать, и не было. В последнее время его личные дела занимали столько времени, сколько требовали сон и еда.
Среди людей, на работе, в университете, где его любили, уважали, Викторас чувствовал, что он живет, а дома… Нет, дома в подлинном смысле этого слова, этой хваленной домоседами личной крепости у Моцкуса не было. Было мрачное обиталище, гостиница, запущенная, неухоженная и неприбранная, в которую он приходил выспаться или закрывался в ней для длительной, напоминающей добровольную каторгу работы, чтобы потом бодро появиться в обществе с новой статьей, книгой или новыми лекциями.
"Разве такой свинарник можно называть домом? - спрашивает он себя и отвечает: - Наверно, нельзя, потому что дом - это прежде всего люди, тот дух и климат, в котором они творят и живут, в котором совершенствуют и любят друг друга… Такого богатства у меня никогда не было и нет, но я собрал приличную библиотеку…" Не может нарадоваться на расставленные на полке собственные книги, возле которых в последнее время он все чаще останавливается, листает и улыбается, прочитав, как ему кажется, наиболее удачные места. Каждая острая и подчеркнутая мысль напоминает ему о долгих спорах с коллегами, о стычках с редакторами, с оппонентами… И он доволен такой жизнью!
"Прекрасно!"
Но после того ужасного случая с докторской диссертацией все незаконченные работы Викторас хранит в трех местах: дома, в институте и в своем огромном портфеле, с которым никогда не расстается. Даже поработав где-нибудь в деревне во время отпуска, он никогда не везет с собой все три экземпляра, а высылает по почте домой, на работу, последний же засовывает в свой потертый портфель из свиной кожи. И секретарша уже привыкла к этому, она уже не сердится на шефа за такую странность и после очередной его отлучки серьезно сообщает:
- Доктор, вам посылочка от доктора.
Моцкус с благодарностью улыбается ей и прикладывает палец к губам. Это их тайна, как и ее новое вязанье, запрятанное под телетайп.
И такой образ жизни имеет свои достоинства, убеждает себя Викторас, но убедить не может, так как чувствует, что зашел слишком далеко и что с удовольствием отказался бы от этого одиночества ради крохи человеческого тепла и чуткости.
Да что тут говорить!.. Несколько лет он вполне серьезно мечтал об одной перспективной, чуть поседевшей младшей научной сотруднице, помог ей защитить диссертацию и был немало удивлен, повстречав ее на улице с малышом на руках. Он не только удивился, но и обиделся, даже немного приревновал ее к мужу, но тут же, ругнув себя, громко рассмеялся:
- И когда ты успела?
- Долго ли это, доктор?.. Только вот девать некуда, садика нет.
И он принялся хлопотать насчет садика, а потом, ничего не добившись, признался:
- Это тебе, девочка, не докторская, из мертвых не воскресишь…
- Почему из мертвых? - удивилась она.
- Только потому, что я имел в виду тебя, а заговорил о себе…
Это тоже кое-какое тепло…
"Но разве в моей жизни не было ничего приятнее заседаний, признания, служебных дел, совещаний, бесед со студентами и поездок за границу? - спрашивает и не может ответить, так как ему не с чем сравнить. - Хотя на посторонний взгляд - это очень много. Страшно много", - мысль застопоривается, Моцкус чувствует, что для его собственного "я" эта беготня никакой пользы не приносит, хотя без нее теперь не умеют жить даже люди самого рационального склада ума.
И вот однажды в эту серую, потрепанную повседневность входит Саулюс. Как-то странно и внезапно, как любит выражаться один известный поэт, просто "апокалипсически": с улицы - и прямо в сердце. Моцкус радуется, что Саулюс не обманул его надежд. Больше того, он даже гордится, что ему, закоренелому оптимисту, постоянно утверждавшему, что судьба суть не что иное, как идеальное планирование физических, духовных и творческих сил человека, что человек в будущем научится не только предсказывать этот процесс, но и управлять им, жизнь взяла да и подкинула такую приятную неожиданность. Тем более что Викторас искал этого человека. Надеялся найти. Он пришел, когда уже не оставалось никаких шансов, и, немного побаиваясь шефа, представился:
- Бутвилас…
Вначале Моцкус здорово удивился, а теперь не только верит, но пытается по-научному обосновать, что прошлое отцов, их страдания и устремления, их добрые дела и мечты, их ошибки, деяния повторяются их детьми, потому что в жилах детей течет кровь отцов. Это естественно, так как в природе ничто не проходит бесследно. Пока еще трудно постигнуть суть этого закона, но в жизни безусловно действует какой-то закон возвратности, и зло, независимо от того, кем оно было совершено - одним человеком или целым народом, - обязательно бумерангом возвращается к породившему его.
Одна приятная неожиданность заставила Моцкуса еще сильнее поверить в это. Увидев на груди купающегося Саулюса красивую цепочку, на которой болталась не модная безделушка, а позеленевшее донышко от гильзы орликона, он осторожно спросил:
- Амулет?
- Нет, это все, что оставил мне отец.
- Не понимаю. - Он все понял, но очень хотел услышать из уст сына погибшего товарища историю, которая постоянно будоражила его беспокойную совесть.
- Я точно не знаю, но когда отца нашли на большаке мертвым, в кармане у него была только коптилка военных лет, сделанная из гильзы орликона. Я не мог носить на шее такую тяжесть, поэтому отрезал донышко, отшлифовал, просверлил дырку и сделал нечто похожее на медальон.
- И помогает? - Моцкусу было нечего сказать. Перед его взором воскресли мельчайшие подробности той далекой трагедии. Наконец он взял себя в руки, извинился: - Простите.
- Об этом я не думал, только как-то спокойнее, не чувствуешь себя одиноким, да и заставляет изредка кое о чем серьезно задуматься. Жена уговаривает снять и красивую безделушку уже купила, но я не сдаюсь. Мне всегда очень не хватало отца.
"Когда дети перестают любить родителей, всему наступает конец. Тогда приходят и другие беды, которые прежде всего обрушиваются на детей, - хотел сказать Моцкус, но, вспомнив об одной своей горькой ошибке, испугался этой правильной мысли и выругал себя: - Ну и филистер же я, нашел кому говорить", - вздохнул и сказал:
- Правильно поступаешь, потому что реликвии тем и дороги, что напоминают о наших близких.