Дрожащими пальцами вертел кусочек латуни и волновался, вспомнив, чем завершился много лет назад тот пустой спор, который не был нужен ни ему, ни его хорошему другу, но рассказать об этом не посмел. А теперь все ищет удобный случай и, вопреки своим официальным высказываниям, утверждает: существует судьба, черт подери, конечно, существует, может быть, не такая, как мы о ней судачим, но существует. Почему я в гараже остановился не возле какого-нибудь другого шофера, а именно возле Саулюса? Почему в тот час мне показалось, что он похож на меня, а не на кого-то другого? И чем оправдать тот факт, что одно мгновение иногда дает человеку или отбирает у него больше, чем целые годы тяжелого труда? Взять хотя бы меня: не мог выносить насилие и кровь, отказался и от своего прошлого, и от неплохо начатой карьеры, чтобы потом, уйдя в добровольную тюрьму, посвятить себя науке. Казалось, все кончено, минуло безвозвратно, но едва забылся немного, едва чего-то добился, как судьба снова вернула в прошлое, а затем подсунула Саулюса, которого я когда-то держал на руках и поклялся усыновить, а через несколько дней потерял. Думал, уже и на свете нет, а он живет рядом, здоровый и веселый, возит моих подчиненных и даже не думает о смерти. Такие совпадения бывают один раз в жизни и у тех, кому это нужно. Я даже лица его тогда не видел, держал завернутый в кучу тряпья только что родившийся комочек и вполне искренне верил, что после гибели товарища я обязан стать его отцом.
- Что с вами? - спросил встревоженный Саулюс.
- Ничего, - Моцкус отогнал воспоминания и, возвращая медальон, сказал: - Ну, носи, только следовало и те буквы выбить, которые были вырезаны на гильзе.
- А вы откуда знаете? - на сей раз удивился Саулюс.
- Мне добрые люди говорили. - Он ощутил такое огромное волнение и так легко стало на душе, что побоялся разрушить это состояние лишними словами.
В жизни Моцкуса был еще один большой праздник - защита кандидатской диссертации, так сказать, начало научной карьеры, а после нее - банкет в ресторане, цветы, прекрасные слова товарищей, - еще какая-то никчемная шумиха, которой все время заправляла жена: того надо приглашать - он полезен; того необходимо просить лично, ибо он могуществен; без этого нельзя обойтись, ибо он будет голосовать; девятого надо привезти с курорта, десятому надо заказать подарок, ибо он коллекционирует янтарь… Когда совершенно измочаленный, проводив всех званых и незваных гостей, Моцкус вернулся домой, Марина сидела с кислой миной и молчала.
- Ты очень счастлив? - наконец спросила она.
- Очень, - ответил, даже не подумав.
- Знаешь, а я - нисколечко.
- Как ты можешь? Ведь мы…
- Вот так и могу: теперь ты уже встал на ноги и способен жить самостоятельно, без моей помощи.
- Могу, но я совсем не хочу этого.
- Хочешь, по глазам вижу… Когда ты на весь вечер оставил меня одну, я почувствовала, что нам пора разойтись.
Это было весьма точное ощущение: пора было расходиться, но Моцкус не посмел. Как же так? Как можно поступить по-свински с человеком, который находился рядом с тобой, когда тебе было труднее всего? Нет, это бесчеловечно, не по-мужски, это просто черт знает что! Тогда он еще только приближался к науке, еще мог оценивать все по-солдатски честно и просто. Она ждала, ждала ответа и словно угадала мысли мужа:
- Не надо смотреть на нашу совместную жизнь по-солдатски: тут, мой милый, никто не нарушит клятву, никто никого не предаст, потому что между нами ничего особенного и не было. Просто мне легко с тобой жить, вот и все. Наверное, и тебе не было очень трудно…
- Я люблю тебя, Марина.
И она заплакала:
- Не надо. Я сама виновата, потому что без всякого такта влезла в твою жизнь… Я виновата, так как превратила тебя в автомат, зазубривающий мысли других людей и производящий собственные научные труды. Это случилось потому, что между нами не было любви, потому что мы за столько лет не сказали друг другу ни одного злого и ни одного нежного слова… только вежливые.
- Я люблю тебя, - повторял он.
- А мне почему-то грустно от такой любви. Мне кажется, что чем большего ты добиваешься, тем больше отдаляешься от меня. Возможно, ты и любишь меня, но это любовь ребенка к своей учительнице. Она улетучится, едва ты начнешь учить других.
- Ты непременно хочешь испортить мне сегодняшний вечер.
- Хочу.
- Это тебе не удастся, - Моцкус пошел в свой кабинет и забаррикадировался, но Марина стучалась до тех пор, пока он не отодвинул от двери стол и зло спросил: - Чего тебе еще надо?
Она стояла на пороге с нераспечатанной бутылкой в руках и виновато улыбалась:
- Давай хоть напьемся, если иначе не можем.
Но он не напился, только смочил губы, расцеловал ей руки и очень торжественно сказал:
- Если б не ты, я бы давно уже сбежал в деревню учительствовать. Семь лет каторги!
Они помирились, но холодный осадок недоверия так и не исчез - он лишь каким-то злым налетом затянул ее прекрасные, еще по-девичьи манящие глаза.
Теперь Моцкус не может точно сказать, когда это началось: в первый день их совместной жизни или семь лет спустя. Он не замечал, как меняется их жизнь, работал как вол, забыв обо всем, а перекурив и перепив черного кофе, даже бывал счастлив, когда Марина говорила ему какую-нибудь чушь. Только теперь, осмысливая все это, он понимает, что Марина видела, как он отдаляется от нее, но не захотела догонять, а делала все, лишь бы любой ценой отодвинуть это их отчуждение, но когда Моцкус воспротивился, принялась порочить его среди товарищей и откровенно возненавидела. При каждом удобном случае она говорила о скромности, о строгости и наряжала его в дорогие костюмы, которые совсем не шли ему. Сначала Викторас приписывал это ее дурному вкусу, но оказалось, что она поступала так с определенной целью, опасаясь молодых конкуренток. Так щедро поддерживавшая его в годы учебы в университете, теперь Марина отбирала каждую лишнюю копейку. Моцкус не сопротивлялся этому, так как считал, что весь его заработок по долгу чести принадлежит ей. А Марина патологически боялась, как бы Викторас не начал проматывать свободные деньги с другими женщинами. Но чем равнодушнее он был, тем больше она бесилась и становилась все изобретательнее. А однажды, когда тиски воли отказали, ее бешенство прорвалось наружу. В гостях она выскочила из-за стола, ударила его по лицу и громко приказала:
- Викторас, домой!
Друзья ахнули, ничего не понимая, стали успокаивать обоих, а он прикинулся выпившим простачком:
- Милая, ведь еще не поздно. - А когда она недолго думая вылетела за дверь, оправдался: - Моя женушка немного перебрала.
Он простил бы ей и это оскорбление, но минут через пятнадцать Марина вернулась еще страшнее. Ввалившись в квартиру, она раскричалась, словно уличная девка:
- Ты здесь водку со всякими шлюхами лакаешь, а меня на улице бродяги насилуют! - И так далее, и так далее.
Когда ее привели в чувство, она еще раз, но уже тихо, попросила:
- Пошли домой.
Друзья вызвали милицию, обыскали весь двор, подъезды, но никого не нашли. Пришлось извиняться перед милиционерами за беспокойство. Моцкус с самого начала был убежден, что они никого не найдут, поэтому ушел из гостей один.
- Почему ты так сделала? - спросил он, вернувшись домой под утро, мокрый от дождя и усталый, но трезвый как огурчик.
- Кто она такая?
- Я так и думал.
- Ты можешь ответить мне?
- Не дури.
- Я тебя вполне серьезно спрашиваю: кто она такая?
- Никто! Это твоя болезненная фантазия. Успокойся.
- А почему она положила руку на твое плечо?
- На спинку стула, - поправил он. - Наверно, устала, ведь мы все время сидели в неимоверной тесноте.
- А почему ты не попросил, чтобы она убрала руку?
- Неприлично такое говорить женщине. Банкеты, моя милая, для того и устраиваются, чтобы человек мог немного расслабиться, чувствовать себя несколько свободнее, чем в повседневной жизни. Это элементарно…
- Прости. Ты можешь отплатить мне тем же.
- Но как? - удивился он.
- Накричи, наори, ударь по лицу, только не будь преувеличенно вежливым и холодным. Я не секретарша, я твоя жена.
- Я обязан поступать по излюбленному тобой принципу: если не бьет, значит, не любит?
- А хотя бы и так!
- Я не цыган, - оскорбившись, он ушел в кабинет и просидел за работой почти полтора суток. Вообще, когда жена доводила его, у Моцкуса появлялась чертовская трудоспособность. Невысказанная ярость, невылитая злость действовали на него сильнее кофе, были прекрасным допингом, целыми сутками поддерживавшим его острую мысль, его летящую фантазию…
Скандалы, по-видимому, положительно влияли и на жену. Подбросив ему свинью, она могла целыми днями не выходить из кухни, наготовить вкуснейших кушаний или, выбежав в магазин, накупить всяческих подарков, а иногда из-под земли достать редчайшую книгу, о которой он вслух помечтал. Во время таких приступов доброты она и впрямь могла отдать ему все, не требуя за это никакой благодарности. Когда случалось какое-нибудь маленькое семейное несчастье или болезнь Виктораса, Марина ухаживала за ним, забывая о себе. Она понимала его с полуслова, по мановению руки могла ночи напролет просиживать возле его постели не смыкая глаз. Моцкус не сомневался, что в мгновения такой доброты она пошла бы ради него на костер, выпрыгнула в окно… Но постепенно это торжественное спокойствие, эта безграничная искренность надоедали ей до мозга костей, и она с высот сказочной доброты начинала постепенно скатываться вниз, с каждым разом разгоняясь все сильнее.
Моцкус не мог привыкнуть к таким крайностям. Он видел, чувствовал, даже регистрировал цикличные взлеты и падения Марины. Постепенно периоды ее доброго расположения укорачивались, она срывалась все чаще, хотя никаких причин для этого не было. Ссоры разгорались с пустяка:
- Ты не поблагодарил меня за обед.
- Я поцеловал тебе руку.
- Я хочу слышать твой голос.
- Спасибо. Все было очень вкусно.
- Почему ты так невнимателен ко мне? Я же не слепая и вижу, что с другими ты умеешь быть чертовски галантным.
- Я всегда одинаков.
- Дома ты мог бы быть и поласковее.
- Послушай, Марина, я не знаю, как тебя воспитывали, но почему ты не можешь обойтись без этих никчемных благодарностей? Как тебе не надоедают эти вечные кивки в ту или в другую сторону?
- И ты за них деньги не платишь.
- Не плачу, но почему ты требуешь, чтобы тебя благодарили маленькие, а сама с великим удовольствием кланяешься большим? Глядя на тебя, я всегда думаю: а кому должен поклониться самый большой?.. Богу?! Но его нет… И выходит ни то ни се.
- Ты - цивилизованная свинья, вот и все. Тебе жалко кинуть женщине несколько ласковых слов. Ты - неотесанный чурбан, кукла, набитая цитатами…
Это всегда означало, что он должен довольно надолго закрыться в рабочем кабинете. Но когда однажды, явившись в учреждение, в котором он работал на полставки, Марина поколотила секретаршу только за то, что та, как ей показалось, слишком долго задержалась в кабинете шефа, Моцкус плюнул на все, собрал вещи и вызвал такси. Примерно через полчаса раздался звонок, он взял чемоданы, но за дверью стояла Бируте и смущенно улыбалась куда-то в сторону.
- Добрый вечер, - сказала она.
- Добрый день, - Моцкус тоже смутился, отодвинулся в сторону. - Какими судьбами?
- Приехала на свадьбу приглашать.
- На чью?
- На свою. Только вы поставьте чемоданы, тяжело держать.
Оставив вещи в коридоре, он пригласил гостью в комнату и пошутил:
- Помнишь, ты однажды уже приглашала меня, но так странно, что я точно не пришел бы.
- По правде, мне и теперь ваша жена нужнее…
Викторас почувствовал, что она лжет.
- Нету ее, - соврал и Моцкус, - она уехала.
- На курорт?
- Да. Хотя Марина ничего не делает, но регулярно отдыхает от этого безделья на юге.
- Жаль… Она столько добра для меня сделала. А ее папочка?
- Болен. - Это была правда.
- Совсем жалко. Нельзя ли навестить его?
- Он лечится в Москве.
Она вконец расстроилась:
- Как только я начинаю заботиться о себе, мне всегда не везет.
- Нет, на сей раз тебе чертовски повезло: я немедленно еду с тобой.
- Но мне еще надо по магазинам походить.
И тут, словно по команде, в открытую дверь вошел шофер такси. Они поехали к Йонасу, взяли служебную машину и целый день мотались по Вильнюсу, покупая всякую мелочь. Нагрузив машину по самые окна, в сумерках умчались в Пеледжяй.
До свадьбы еще оставалось несколько дней. Вспомнив молодость, Моцкус гулял в лесном краю словно барин. Он поил колхозников, угощал председателя и даже, расщедрившись, привез из райцентра приличный оркестр.
- Вы ангел! - Бируте не спускала с него глаз. - Вы золотой человек.
- Товарищ Моцкус, - бегал за ним Стасис. - Я столько вам вернуть не смогу.
- Не возвращай. А кто тебя просит?
- Мы люди хоть и маленькие, но честные… Не взваливайте на нас эту ношу, ибо долг, вы сами знаете, спутывает человека по рукам и ногам.
Моцкус не только знал об этом, он не раз испытал, что это значит на собственной шкуре, но отступать ему не хотелось:
- Иди ты к черту, лесник! Не умеешь радоваться жизни. Если иначе не можешь, напейся. Какая тебе разница - на чьи деньги?.. Пусть это будет приданое Бируте.
- Женщине еще труднее чувствовать себя в долгу.
- Ну и жила ты, лесник! Помнишь, как из-за какой-то ерунды лез под машину?
- Не из-за ерунды, - опустил голову Стасис, - но что было, то было, только не говорите Бируте.
- Маленький ты, что ли? Сколько лет прошло, а я, как видишь, все не могу забыть об этом. Скажи, дуб Гавенасов еще живой?
- Некоторые ветки еще зеленые.
- Прекрасно! А насчет денег договоримся так: не подозревай меня - вот и вся плата, которая от тебя требуется.
- Спасибо, товарищ Моцкус, пока буду жив - не забуду.
Свадьба получилась удалая.
- Хватит, поехали, - умолял его Йонас. - Уже и так люди косятся, говорят, что тут не Стасисова, а наша свадьба.
- Мне наплевать, кто что говорит. Я хочу, Йонас, погулять как рядовой веселящийся человек.
Саулюс почти не спал. Задремал на несколько минут и проснулся. Во рту - словно в лошадином стойле, сердце гулко билось, рубашка и подушка намокли от пота - хоть выжимай. Чтобы не разбудить жену, он долго лежал, размышлял, закинув руки за голову, но так и не придумал ничего стоящего.
Надо бросать эту работу ко всем чертям, решил наконец. Сами заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. Тихо оделся, написал заявление, сунул его в карман пиджака и, ощутив какое-то облегчение, полез под холодный душ. Потом сварил кофе, написал на открытке: "Люблю!" - сунул открытку в цветы и неторопливо отправился на работу.
В институте царила тишина. Стул секретарши пустовал; обычно в этот час Моцкус, приходивший раньше всех, в одиночестве просматривал бумаги и готовился к рабочему дню. Саулюс тихо переступил порог, кивнул, на цыпочках подошел поближе и, словно совершая преступление, положил заявление на стол. Шеф пробежал его глазами и полушутливо спросил:
- Сейчас же или через две недели?
- Сейчас, - заспешил Саулюс, чувствуя, что поступает неправильно и что через несколько минут, устыдившись, убежит отсюда ни с чем.
- Малыш, если сейчас, ты не получишь компенсации, - все еще шутил Моцкус.
- Я уже получил: вчера Стасис Жолинас мне за это восемь тысяч на стол выложил.
- Аж восемь! Смотри ты мне! - ухмыльнулся шеф. - А я думал, что за столько лет он больше наворовал.
- Теперь я куплю "Волгу" и открою новую линию маршрутных такси: Вильнюс - Пеледжяй, - нащупав слабинку Моцкуса, пошутил и Саулюс.
- И вся наша дружба - к черту? - насторожился шеф, по его лицу пробежало нескрываемое раздражение.
- Нет, почему? К богу, - Саулюс нарочно растравлял себя, как это делал когда-то отец Моцкуса, собираясь отрубить курице голову.
Викторас уловил его состояние:
- А с женой посоветовался?
- Зачем советоваться, если я получил ее письменный приказ?
- Тогда считай, что уже не работаешь.
- Спасибо.
- Нет, погоди, - остановил его Моцкус. - Значит, поболтал, послушал, что этот мухомор тебе рассказал, и осудил? Интересно, а кто из вас приведет приговор в исполнение?
- Мы никого не осудили. Но я не могу возить человека…
- …Которого ты не уважаешь? - Моцкус старался опередить события.
- Нет, это было бы несправедливо по отношению к вам. Я не могу возить начальника, который слишком добр ко мне. Мне кажется, что я перед вами в неоплатном долгу и вы делаете так, чтобы я задолжал вам еще больше, чтобы иметь безмолвного слугу и распоряжаться им, как вам взбредет в голову.
- Не понимаю. - Моцкус все понял, но хотел дослушать Саулюса до конца.
- Я не могу работать с человеком, который пытается быть хорошим за чужой счет.
Эти слова больно кольнули Моцкуса, но он сдержался.
- Ах, вот в чем дело!.. Я слишком добр… Мы всю жизнь искали доброты, а вы убегаете от нее. Доброта кажется вам подозрительной, потому что она незаслуженна? Что ж, логично. - Моцкус подбирал подходящие слова, но найти их было не так легко. Он закурил. Вначале ему хотелось пристыдить Саулюса, напомнить о необычайной честности его отца. Но это было бы слишком банально. Поэтому он решил быть откровенным: - Знаешь, если бы я был подлецом, мне было бы наплевать, что думает обо мне рядовой шофер. Не хочу быть чиновником. А с тобой - особенно. Прежде всего, я полюбил тебя как товарища, как откровенного и принципиального человека, как прекрасного, знающего свое дело водителя… Ну, и как сына своего погибшего друга.
- А я думал - как немого, который все видит, слышит, но сказать ничего не может, - Саулюс произнес придуманную ночью фразу и испугался, потому что до него дошли слова шефа, сказанные про отца. Саулюс насторожился, напрягся, но Моцкус не спешил.
- Напрасно оскорбляешь меня, я этого никак не заслужил. - Он глубоко затянулся и забыл стряхнуть пепел. - Не кривляйся. Что я был с тобой слишком добр - виноват. Но у меня есть оправдание: это ощущение вины перед теми, кто погиб за нас. То, что я мог дать тебе, - маленькая частица невозвратного долга. Словом, виноват не я один. Причин много. Даже мой сегодняшний образ жизни. Потому что когда человек не в силах помочь себе, у него часто появляется желание хотя бы порадоваться счастью других. Говорю искренне: когда-то я хотел усыновить тебя, не отказался бы сделать это и сейчас. Все, что есть у меня, - это мое прошлое, иногда горькое, заставляющее по ночам вскакивать с постели и работать до помрачения сознания или, напившись, кричать "господи!". А иногда это прошлое - приятное, выжимающее слезы радости. Тебе еще придется испытать подобное, конечно, по-иному, может, твоя жизнь окажется чуть легче или тяжелее, но если ты будешь жить активно, по-настоящему, не рассчитывай на лавровый венок. Я не знаю и не хочу знать, что тебе наболтал Жолинас, но мне неприятно, что, поговорив с ним, ты лишился собственного мнения.
- Это вы зря, - Саулюс немножко оттаял. - Он не такой уж плохой, как вы думаете.