- Не хочу навязывать тебе свою волю, поживешь - увидишь, но будь так добр, поговори со мной как сын, мне очень не хватает твоей близости. - Моцкус все время хватался то за сигарету, то за трубку, но ни та, ни другая не горели. Саулюс услужливо поднес спичку. - Скажи, он нашел Бируте?
- Нет.
- И не найдет. Если она что-то задумала - все. Она изумительная женщина и вместе с тем страшная фаталистка: вобьет себе что-нибудь в голову - палкой не выколотишь. Я захаживал к ее родителям, а однажды чуть не застрелил ее. Тогда, знаешь, всякие типы по кустам шастали. Она, перепуганная, стоит передо мной и говорит:
"Вы - моя судьба".
"Почему?" - спрашиваю.
"Потому что так моя мать напророчила", - и хоть ты ее убей. Посмеялись мы и расстались. Потом, слышу, свадьба. Она приезжала приглашать меня. А я тогда, как нарочно, крепко поссорился с женой. Ну, и помчались мы с Йонасом!.. Гульнули как следует. И его, и свои деньги прокутил. Потом после каждой охоты стали к ним заглядывать… Думай что хочешь, ты ведь знаешь, я не бабник. С женой столько лет прожил, хотя и не очень сладких. Надоело мне, брат, собаку выводить, надоело упреки выслушивать, и стали мы друг от друга отдаляться, но самое главное - детей не было. Вначале это было наше общее несчастье, потом мы начали подозревать друг друга: ты виноват, ты виновата… Знаешь, что такое для мужчины, когда его при людях обвиняют в бесплодии? Наконец, стали к докторам ходить, тайком, но все равно большее унижение и врагу не пожелаешь: чем болел ты, чем твои родители, чем дед с бабкой, не было ли у тебя какой заразы, не ушибался ли, не простужался?.. Бесился я, а она еще и по-своему эту болезнь расследовала… Словом, мы разошлись.
- Простите, но сначала вы познакомились с Бируте, а потом…
- Даты тут не играют роли, - Моцкус сказал это вполне искренне. Привыкший в любой мелочи видеть общее, он и свою жизнь не разделял на отрезки: не повезло - вот и все, и нечего теперь искать виноватых, нечего рыться в грязном белье и по-прокурорски докапываться, что было вначале и что потом. - Самое страшное, что у меня не только с женой, но и с Бируте не сложилось. Если бы этот поганец не обманул ее, если бы я не был таким гордецом и не так самозабвенно любил институт, может, все повернулось бы иначе. Даже после всех бед ради этой женщины я, возможно, отказался бы и от работы, и от карьеры, но она сама этого не пожелала. Словом, мы ждали ребенка…
- И вы хотели, чтобы Стасис был благодарен вам за это? - не выдержал Саулюс. - Ничего себе… Но почему вы оправдываетесь? Ведь я не прокурор… - Так неожиданно свалилась на него исповедь, что он подумал: а может, я и впрямь похож на ксендза?.. И стал отмахиваться: - Я ничего больше не хочу знать ни о вас, ни о ней, ни о чем. Дружба моего отца с вами меня ни к чему не обязывает.
- Ты прав, а меня - наоборот, - прервал его Моцкус, - даже очень обязывает.
- Может быть, но и вы поймите: мне надоели воспоминания. Все только и говорят о прошлом, сплошные недомолвки, будто мы уже не живем, а тихо готовимся к смерти… Я хочу спокойно жить и сам за все отвечать, чтобы потом не оправдываться перед своими детьми, мол, время такое было…
- А заявление кто написал?
- Я.
- Так вот: если уж нарядился в тогу судьи, то выслушай обе стороны. Какие вы нынче прыткие! Вы отрицаете - значит, вы правы. Это глупо. Прежде чем отрицать, надо хорошенько обдумать, что будешь утверждать. Иначе отрицание превратится в бессмысленное прекословие.
- Мы не отрицаем, мы только совершенствуем и исправляем начатое вами дело. Это намного труднее, чем начинать все заново.
- Возможно, но мы отошли от темы… Я влюбился. Хотя и очень поздно, но впервые. Если размышлять логически, только один из нас троих должен был остаться несчастным, но судьба сделала так - руками этого поганца, - что мы принесли друг другу только страдания.
Надо было плюнуть на все и идти до конца, но Бируте задумала все уладить по-хорошему. Знаешь, я никогда не унижался, а вот его просил, просто умолял быть человеком. "Волгу" продал и деньги отдал ему на лечение, восемь тысяч. Бируте дом на него переписала, а он все заграбастал, а потом взял да отказался от своего слова.
- Зачем вам это слово? Жолинас - не ксендз и не судья.
- Он паразит. Когда с таким по-хорошему начинаешь, он думает, что ты его боишься. Желая любым способом вернуть себе Бируте, он наглотался какой-то чертовщины, а что осталось от этого дерьма - поставил в ее шкафчик и пожаловался, мол, мы хотели отравить его…
- Но вы-то при чем?
- Она - медсестра, помогала людям, лечила их, а я по ее просьбе привозил лекарства из Вильнюса… Потом - следствие. Мой фронтовой товарищ Милюкас вообразил, что за это дело он получит по меньшей мере генерала, и давай вместе с моей женой доискиваться до "истины". Я ему и так и этак, мол, потише, не надо, я сам все улажу, только не травмируй Бируте, а он - как автомат: "Товарищ Моцкус, факты покажут".
А Бируте с каждым днем все полнее, все круглее. С ума сойти можно. В Вильнюсе все глубокомысленно молчат. На работе дело не клеится. Жена всякую дрянь собирает, жалобы во все инстанции строчит, словом, положение хуже некуда. Милюкас навалился на меня за то, что я обошел его в жизни, Жолинас - за жену, а жена - за Бируте… Представь, какие надо иметь нервы, когда твое счастье оказывается на ржавых зубьях пилы, летящих с сумасшедшей скоростью. А кто этой пилой управляет? Гнида, дурак и больная ревность жены. В такой ситуации не надурить мог только компьютер.
- А если вы сами дали ему эту пилу?
- Я и не оправдываюсь: вклинился между ними, но ты хорошо знаешь, что такие вещи часто не подвластны нашей воле. Я защищался, но после одного бесчеловечного, измотавшего последние силы разговора Бируте преждевременно родила. Ребенок умер. Я набил Милюкасу морду… Потом - собрание, суд чести… Но Бируте надломилась. Она пришла и сказала:
"Не надо. Ведь бывают люди, не созданные для любви. Хочу, чтобы о тебе говорили только хорошее. Я остаюсь со Стасисом".
"Ты с ума сошла! - кричал я. - Ты остаешься со Стасисом ради меня? Что за логика?"
"Нам надо разбить этот треугольник, иначе ты погибнешь". - И она перестаралась…
Увидев, что Моцкус бледнеет и теряет терпение, Саулюс посчитал себя правым и решил быть безжалостным:
- А кто подбросил ей мысль про яд? - Он не посмел сказать: крысиный яд.
- Глупости! Не было такого. Мало ли что может сказать выведенный из себя человек: "убью!", "разнесу!", "задавлю!..". Ну, возможно, в ярости я и сказал: такого только крысиным ядом накормить… Вот и все. Я теперь уже не помню, потому что тогда мы столько глупостей наговорили - как подумаешь, нехорошо становится. Вся беда в том, что Бируте, желая спасти мою репутацию, даже не посоветовавшись со мной, все взяла на себя и еще больше все запутала.
- Не сердитесь, но как складно у вас получается: тот - подлец, эта - дурочка, а вы один хороший.
- Ты не совсем прав, она сама спросила меня:
"Ты бы смог сделать такое ради меня?"
"Не говори глупостей", - ответил я.
"А он - смог бы".
"Кто он?"
"Стасис".
"С ума сошла?!"
"И я смогла бы ради тебя".
"Побойся бога, Бируте! - Я стал успокаивать ее. - За кого ты меня принимаешь? На фронте и я не одного фашиста кокнул, но теперь, в мирное время?.. И вообще: я запрещаю тебе говорить об этом!"
И я заколебался: а может? Может, и она побоялась остаться одна? Может, ей кто-то посоветовал? Может, она искала союзника, ведь кучей совершить преступление куда легче, чем одному, и оправдание под рукой: это не я, это они все сделали…
- Простите, наверно, хватит, - Саулюс уже сомневался в своей правоте. - Вы как по книге, будто о совсем незнакомых людях: она, он, они… А вы где были? - Ему казалось, что он по-мужски закончил разговор. Даже приятно было, что такой большой и, когда-то думалось, неуязвимый человек оправдывается перед ним и просит совета. Поэтому не удержался и уколол: - Как все логично: ваш самый ярый враг наплел и на нее, и на вас, а вы ни при чем, вы такой хороший и такой наивный, что взяли да поверили. Я думаю, обвинения Стасиса были выгодны вам. Ведь вы сами искали случая выбраться из этой кутерьмы, и едва появилась первая возможность - сразу в кусты.
- Возможно, так и было, - Моцкус проглотил обиду. - Теперь ты скажешь, что исходя из всего, что знаешь, не можешь верить в меня.
- Да. Не верю и не буду верить. Вам все надоело, вы испугались, потому что, мне кажется, кроме себя и своей науки, никого не можете любить.
- Такие обвинения для меня не новость, - скучающим тоном бросил Моцкус, - я надеялся услышать от тебя что-нибудь посерьезнее, но ты еще не дорос до роли судьи. Разговариваю с тобой только потому, что хочу еще и еще раз проверить себя: где я был прав и где заблуждался. А насчет последнего обвинения - ты не ошибся. Когда прошел первый шок, я понял, что уже ни за что на свете не смогу отказаться от науки, что ради личного счастья не могу обмануть десятки людей, которых я прельстил своими идеями, людей, делающих со мной одно дело и мыслящих подобно мне. Поэтому не сердись, что я не такой герой, как ты, думаю сначала о других и лишь потом о себе…
Саулюс растерялся:
- Простите, уже не могу понять, кто из вас красивее врет? Не сердитесь, но вы напоминаете мне Стасиса. Вы пытались поделить Бируте словно вещь, а когда не удалось, договорились полюбовно, и, так как она оказалась глупее вас, оба умыли руки. Все верно: пусть один отвечает за двоих. Ведь, по идее, плохих всегда должно быть меньше, чем хороших. Если уж оставили в лапах этого поганца человека слабее себя, не изображайте благородство.
- Как легко тебе жить, Саулюкас! Какой ты красивый и хороший, потому что еще ничего не сделал, не сотворил. Пока тебе трудно понять, что никто никого не может оставить или увести, если человек сам того не захочет. Я устал, да и народ уже собирается.
Моцкус нахмурился, ему не хотелось продолжать разговор, но Саулюс прибегнул к своему последнему аргументу:
- Хорошо, оставим их в покое. А милиционер? За что вы потом прижали Милюкаса? Тоже любовь виновата?
- Бывшего участкового Пеледжяй, потом районного начальника? Своего приятеля и друга? - Он уже смеялся над наивностью Саулюса.
- Да.
- Ну, парень, что ты: кто осмелится поднять руку на этого Пинкертона? Он сам в каждую щель нос сует и иногда так его прищемит, что слезы текут. Это изумительный старшина, он два года меня гонял. Железный служака! Он не моргнув глазом может за одну оторванную пуговицу человека отдать под трибунал и потом считать себя героем, ибо в уставе написано: солдат обязан всегда выглядеть бодрым и подтянутым… - Обрел прежнюю уверенность, даже цвет лица изменился. - Я его прекрасно понимаю: карьеру испортил, возможно, и звание, которое ему моя жена пообещала выклянчить, не получил. Но шутки в сторону. Это человек с куриными мозгами и наполеоновскими замашками. Мне неудобно так говорить о нем, потому что он для тебя все же какой-никакой начальник, но ты с ним еще столкнешься не только в связи с моим инфарктом.
Саулюс покраснел.
- Так вот, мой милый: с работы я тебя не гоню, но если заупрямишься - удерживать не стану. Только не сбеги сегодня же, мне надо человека найти. И еще: хорошо, что ты многое унаследовал от отца, но жаль, что взял и его необычайную горячность. Твой отец дорого заплатил за это. А насчет Бируте не переживай, она женщина умная. Ты и не догадываешься, на какую мысль меня навел. Через несколько дней я вернусь из Москвы, и мы попытаемся найти ее.
- Я не знаю… - Слушая Моцкуса, Саулюс понимал, что где-то промахнулся, поторопился, даже ошибся, но юношеская гордость и поза обвинителя не позволяли ему отступать.
- В конце концов, не один ты знаешь законы. Согласно им я могу заставить тебя поработать еще несколько недель.
- Можете, - Саулюс вдруг почувствовал, что израсходовал весь свой запал.
- Хорошо. Пока не вернусь, катай заместителя. У тебя будет еще одна возможность наслушаться про меня разных бредней. А теперь беги готовить машину и не забудь забрать из переплетной проекты…
В самолете Моцкус еще раз вспомнил весь разговор с Саулюсом и улыбнулся.
"Никуда я его не отпущу, заставлю учиться, а потом поглядим. - Закрыв глаза и сложив руки на животе, он медленно вертел большими пальцами и все думал, сравнивал. - Настоящий отец, гаденыш: и сообразительный, и смелый, и начитанный, и чертовски нетерпеливый. Немного, конечно, потакаю ему… - Он хотел сосредоточиться на предстоящем отчете, но воспоминания были куда ярче, чем невыразительный, отпечатанный на плохой бумаге доклад… Он все еще ходил по берегам бурлящего ручейка, пытаясь освободиться от мелких, незаслуженных обид, стараясь избавиться от уничижающей его личность, отвратительной неуверенности, которую порождают постоянные подозрения и желание одного человека превратить в свою собственность другого. Яркие картины прошлого изменили и течение его мыслей: - Бескорыстными мы можем оставаться очень недолго: пока у нас чего-то много или пока нам что-то требуется от других, а все остальное - измышление поэтов. Бируте права, я не создан для любви, тем более для семьи, не создан для войны и риска, для меня все должно быть подлинно, осязаемо, фундаментально… - Он воображал себя таким, каким никогда не был, каким становился на очень короткое время, когда, разозлившись на свои неудачи, запирался от жены среди своих книг. - Я могу полемизировать с той или иной системой научных доказательств, а с людьми - как-то не клеится…"
…Тогда был конец мая. Он возвращался с охоты кислый, злой, ничего не подстрелив. Бируте хлопотала на кухне. Почему-то ему стало тоскливо и тревожно. Он пришел к ней и спросил:
- Может, помочь?
- А что вы умеете?
- Картошку чистить, - пошутил он, а она восприняла эти слова всерьез и поставила перед плитой корзину с картошкой, налила в ведро воды и дала ему в руки нож.
Отступать было некуда. Моцкус протянул ноги к огню и взялся за работу. Ковырялся молча. Бируте наблюдала за ним тайком, наблюдала в открытую и наконец заговорила:
- Вы не мне помогать пришли, вам самому помощь нужна.
- Не понимаю. - Он покраснел до ушей.
- Смотрю на вас, и одно до меня не доходит: такой умный, такой большой и такой хороший… но, поверьте мне, нормальный человек не может не сердиться хотя бы на тех, кто заслуживает этой злости.
- Мне некогда. - Он не мог понять ее.
- Неправда, - не согласилась она, - и вы злитесь, только как-то странно. Что худого сделали вам эти звери и птицы? Почему вы хотите, чтобы было больно всем, если больно вам? Почему вы злитесь, когда все уже забыли о причине вашей злости? Еще вчера вы говорили: природа - это пластырь, лучший врачеватель души, а сегодня опять топчете, уничтожаете этот пластырь, совсем не думая, что завтра, чего доброго, снова придется накладывать его на рану. Ведь это самоуничтожение.
Отвечать ему было нечего.
- Почему вы злитесь на Стасиса, хотя надо злиться на меня?
- Откуда ты это взяла?
- Я же вижу: вы не можете спокойно пройти мимо меня, а Стасис вам мешает.
С такой обезоруживающей откровенностью он еще не сталкивался. Когда Бируте в первый раз сказала ему о том, что он - ее судьба, Викторас подумал, что ее слова продиктованы страхом или нервным перенапряжением, а сейчас он смутился и стал сопротивляться:
- Допустим, я влюбился в тебя… И что же из этого следует?
- Если вы любите меня, должны любить и его.
- Чушь.
- Почему?
- Потому что природа не переносит двойственности. Как говорится, третий лишний.
- Но "лишний" вы, так как вы принесли ему боль.
Ему стало интересно:
- А тебе?
- Я уже говорила, помните, когда вы стреляли в меня?
- Ты все еще веришь в эту чепуху?
- Верю.
- Ну, а Стасис?
- Это вас не касается. Он воспользовался вашей трусостью. И если мне от этого несладко, я могу винить только себя или судьбу.
- С ума сойти! - только и сказал Моцкус и, не дочистив картошку, ушел в лес. Но слова Бируте продолжали преследовать его. Он с ужасом чувствовал, что отчасти она права. Что было бы, если бы люди всегда говорили только то, что думают и что чувствуют?
С мыслями о Бируте он и ложился, и вставал. Кое-как закончив работу, ехал к ней, разговаривал, привозил ей книги и лекарства и каждый раз дивился оригинальности ее мышления. Беседы эти длились все дольше и дольше, пока Стасис не начал коситься.
- Товарищ Моцкус, меня в армию забирают, - однажды сказал он.
- В вашем возрасте?
- Я вовремя не отслужил, а теперь всех под метелочку подбирают, в годы войны ведь женщины мало рожали…
- А чем я могу помочь тебе?
- Я подумал, может, поговорили бы где надо… Вы же всех знаете. Может, бумажку какую… Справку…
- В армии надо каждому послужить, а если я позвоню, тебя еще быстрее заберут, - сказал он искренне, совсем не почувствовав подозрительности ситуации, в которой они все оказались, а Стасис как-то странно рассмеялся и, тяжело вздохнув, решился:
- Наверно, вы уже так и сделали.
- Что ты говоришь?! - Викторас очень редко попадал в глупое положение. - Я же от души.
- Вы из-за Бируте.
- Неправда! Я всегда считал, что мужчина должен уметь воевать. С такими мыслями я весь фронт прошел. - Последние слова прозвучали еще глупее.
- Тогда было совсем другое.
"А ведь он прав, черт побери!" Испугавшись своих мыслей, своей лживости, Моцкус чуть было не признался, что Бируте ему нравится, однако спохватился и поехал совсем уж не в ту степь:
- Ты не думай, я ничего плохого… С твоей Бируте довольно интересно, но совсем с другой, с интеллектуальной стороны…
Он и не подозревал, что его слова приводят Стасиса в отчаяние, но в это время появилась приехавшая Марина. Она была нежнее шелка. Привезла Бируте подарки, а мужчинам - шотландского виски. Выпив, Моцкус стал смелее. Улучив момент, он вошел к Бируте на кухню и сказал:
- Ну, нареченная, пришла пора проститься.
Бируте пронзила его взглядом и вытерла губы. Не руки, не лицо, а приподняла передник и провела по губам… Он не удержался и крепко поцеловал ее.
- Спасибо тебе, - вырвалось у Моцкуса.
- За что? - удивилась она.
- Ни за что. С тобой как-то приятно разговаривать. Ты как живительный пластырь, бальзам. Пообщавшись с тобой, даже моя жена стала лучше.
- А что ей, бедняжке, делать? - ничуть не удивилась Бируте. - Ведь она, кроме своей доброты, ничего больше дать вам уже не может.
Ведьма, подумал Моцкус, или прорицательница. Но глаза Бируте, ее поведение, ее одухотворенное лицо говорили совсем другое. "Ну, зачем так жестоко? - хотел он сказать. - Тебе это не идет. - Он смотрел на нее и чувствовал, как сохнут губы. - Нет, это не жестокость, - решил про себя. - Это чистая правда, она - дитя природы и ничего не может скрыть". Он стоял, не зная, что делать, но, расслышав шаги жены, еще раз подошел к Бируте и галантно поцеловал руку:
- Спасибо за все.
Когда они ехали домой, Марина спросила:
- Ты бы мог поменять меня на нее?
- Мог бы, - искренне ответил он.
- Чем она лучше? - полюбопытствовала жена.