Не сказал, что тревожится: память отшибло; вчера же он ехал к Матвею Матвеевичу Кезельману, к кассиру Недешеву, с дачи, в Москву, получать свое жалованье и с Матвеем Матвеевичем о делах перекинуться; пер он полями на станцию: и собиралась гроза; встала желтая тучища; после ж, - ударила молния.
Деньги-то, жалованье: получил и - куда-то засунул! "Фу, - чорт!" и похлопал себя по штанам: они пусты.
* * *
Актер входит в роль, ее даже не зная; и - он: он трудился над ролью "Коробкин".
Коробки ломались
Его навещали: пришел Задопятов:
- Уф, - сам я стал одр: умерла Анна Павловна.
Он - не расслышал: зажмурился, пальцами отбарабанив, внимая себе, как другому.
- Будь бодр: чего доброго, - встанет твоя Анна Павловна.
- Да умерла, - говорю.
- А… Взяв в толк…
И - умолк.
Приходила сюда Василиса Сергевна:
- Мы - что; мы - живем: а вот Надя твоя долго жить приказала…
- Что ж: я поживу еще…
Видно, - не понял; вдруг - понял он:
- Наденька?… Как?
И из глаза, единственного, - в три ручья!
* * *
Громко фыркая, плачась, что вот он - один и что некому плакаться, протопотошил с неделю под дверью; и выплакался, положив седину, на колени: к сестре.
Лир - Корделию встретил.
Плаксивый период прошел.
* * *
С того времени в памяти рылся: расспрашивал:
- Ну, а Цецерко-Пукиерко, чорт побери, - что и как? Василиса Сергевна:
- Ах, - не говори, скрылся Киерко твой; след простыл; писал - в "Искре".
- Все умерли, - что ли?
И глаз - вспыхнул искрою; не избежать горькой доли; и глаз - погас! Каждый из нас, вспыхнув искрой, знать, гасит свой след - в бездне лет
- Да!
Без дна - времена!
И по памяти он заметался кругами: когда улепетывали: как испуганный заяц; и он припустился в бежавшее время, - испуганный заяц!
* * *
И вновь косохлест, подымающий бреды, где - Грибиков (дрянь снится нам) из-за форточки сызнова фукнул; и - сызнова (рухнули прахом года, как в дыру). -
"Дррр!.."
- Война мировая, профессор Коробкин!
* * *
"Драмбом" -
- точно рапортом дробь выдробатывал, вздрагивая, барабан; дрдррр -
- тарртаррадар! -
- дрр-дро!
- Право! Раз! - вскрикивал прапор в туман: за забором отряд пехотинцев прошел: "Дрроо!"
Карета, квадрат
Удар, драма: дар: -
- даррр -
- ман… дрррооо!
Головою отпрянув и носом влетев в потолок, он вскочил, точно бой барабанов, свою разрезалку, как меч, вознеся
И залаял, кидаясь, - залаял усами: во тьму:
- Патентованный вы негодяй-с… Я-с - ученый; и - да-с: патентованный!
Ус белой граблей топырился: форточка в ухе открылась; я голос, плаксиво визжащий, как ножик точимый, мозги и составы оттуда разрезывал -
- Что же, - давайте, давайте тягаться; попробуем, как патентованный ножик задействует над патентованным мясом!
- А, а!
Вынималось дыхание; тряпкой заклепывали разорвавшийся рот; он, всплеснув голубою полой, на которой оранжевые, сизо-синие, желтые пятна в глаза Серафиме взлетели, зажав свои уши, спасался; под столик - на корточки сесть.
Серафима - под столик: на корточки сесть, успокаивать, одеколоном за ухом тереть, чтобы -
форточка в ухе: закрылась.
* * *
- Дрроо!
- Дроби пролеток, профессор: чего вы волнуетесь?
- Дроби?
К окну выходил уверять: эти дроби открыл математик Бернулли:
- Вот что-с: теорема Коши, - та, которая связывает теорему Фермата с рядами дробей в разложении сумм степеней…
И в светящийся блеск, пролитой из окна, засветяся своей сединою, он тыкался пальцем в пылиночки, тщася их вычислить:
- Дробь: единица, - гм, - в степени "эм", плюс, два в степени "эм", плюс ряд точек, плюс "эн", степень "эм", по, - гм-гм, - степеням: "эн" - пылинку на пальце разглядывал; к пальцу приставился носом:
- Бернулли ввел дроби такие; поэтому их называют
Бернуллиевыми; в них память прочислена; а то - дыра вместо памяти.
Глазом своим из опухшего века глядел вопросительно: память в квадрат возвести? Открыть скобки?
- Сто чортов и двадцать пять ведьм! - залягался он носом.
Удар за ударом: -
- оглоблей -
- по памяти!
Черный квадрат, а не память: на глазе сидит.
* * *
Он выносит за скобки его…
- Не срывайте повязки!
И - перекувырки: незыблемый остров, звезда его, "Каппа", которую знал, как пять пальцев, где жил, - унырнула, как кит под ногами; квадрат, став каретою черною - ринулся; он - за квадратом: довычислить!
- Тряпку и мел.
И сквозь солнечный луч, расплескавши халат, как павлиний, играющий красками хвост, - в двери он; а - за ним: Серафима, Матвей Несотвеев и Тер-Препопанц, - все, - повыскакав, ринулись в планиметрические коридоры: со шлемом и гавком!
За всеми за ними, глаз выкатив, ринулся пузом Пэпэш-Довлиаш.
Привели, уложили:
- Пузырь!
Кризис кончился.
Поступь поступочная
Отрывали ее: в этот номер, в тот номер, их - шесть!
И из номера в номер, как тихий теленок, он, туфлею шлепая в пол -
- за ней шел!
И носище просовывал в стаю халатов - узнать: Пертопаткин, Кондратий Петрович, войну отрицавший, за это сидевший, - какой поднимает вопрос?
Поднимался вопрос:
- Человек, что такое?
Пух, пыли, - взлетают с земли; град - слетает из неба; и он - слетал: наголову:
- Человек… есть… число… - искал слов.
- Не гармония ли? - сомневался Кондратий Петрович.
- А я-с утверждаю: число, - искал слов, - "звуковых".
И просил Серафиму Сергевну: подсказывать.
- Ритм? - сомневался Кондратий Петрович.
Зрачок, как орленок, плескался, как крыльями, - веками:
- Он - отношенье числа колебаний. - Просил Серафиму Сергевну: подсказывать:
- Скажем, - к рукам?… Или, - скажем, - к стопе?
- Что ли, - к поступи, - слова искал.
И зрачок ушел в веко, как желтый орленок: в гнездо. И Кондратий Петрович, всплеснувши руками:
- К поступку?… Как сказано-то?
Николай Галзаков, заболевший солдат, приседал от восторга: орлом:
- И выходит-то - вот что: ногами мы слушаем!
Желчный Хампауэр подкрался: второе пришествие, собственное, проповедовать.
- Слушайте поступь мою; это - я: к вам пойду!
- Вот: изволите видеть! - как лопнет за спинами.
Видели, что Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, с громкой жалобой Тер-Препопанцу на кучу показывал, с Тер-Препопанцем подкравшись и слушая жадно протянутой челюстью; он к Серафиме Сергевне с иронией выкинул руки свои:
- Ессе femina!.. Вы-то что смотрите тут!
А профессор, как пес, защищающий дом - на него: хрипло взлаял:
- Живем, сударь мой, - говоря рационально, - у вас непорядочной жизнью-с: горилл, павианов, гиббонов-с!..
Пэпэш, не ответя, показывал с дьявольской радостью им на отверстие двери глазами.
- По камерам!
- Там - гулэ ву!
Пертопаткин к нему приставал:
- Верю в правду, в сознание, в категорический императив, а не в грубое право насилия, здесь практикуемое.
Николай Николаич же ручку - в карман, а другою в бородку; профессору пузом своим передрагивал:
- Как самочувствие ваше, коллега?
- Прекрасное…
- Стул?
Глаз напучив, - бараний, пустой, - ну приплясывать ножкою, "Тонкинуаз" напевая; и - вдруг: к Серафиме:
- Клистир ему ставили? Ставьте!
И броской походкой - бежать: коридорами; и -
выключатели щелкали; в ламповых стеклах выскакивал блеск, - электрический, белый.
* * *
Губа - принадлежность едальная; фейерверк слов в ней - откуда?
Под небо ракетою выбросил: силою мысли свершится-таки обузданье гиббона прямящею правдой: "да" правды есть - категорический императив, что ни скажешь!
Пузырь из плевы - человеческий глаз: так откуда же фейерверк?
С ним он шарчил коридорами: правда есть первоначало, "пра" в "да"!
Шаркал шаг; и - да-с: - раз; и - да-с: два-с!
- Голова, - ладно: при! - Пятифыфрев подбадривал
Три… Семь…
И - темь.
Николай Николаевич - действовал.
* * *
Скорби седые его принимала на грудь; и расческою космы чесала; к ней близил единственный глаз; ей гырчал успокоенно в ухо:
- Мой батюшка, "ламбда" - простое число…
- "Ламбда" эс вычетом трех, разделенное на два, - Бернуллиево!
* * *
Как лавина, из белого облака, грозно сверкнув серебром, грохотаньем и мраком напучась, - тяжелою массою рушится в пропасти, - так Серафима, из воздуха воздух, серебряная в серебре, - грохотала.
Пришел таракан
Как, чорт, отчество барышни в фартучке? Ротик - малиновый; личико - мило овальное; платье - вишневое… Ей он подшаркнул:
- Ну вот-с!..
- Говоря рационально…
- И - я-с!
И смотрел исподлобья с приятным лукавством, в обязанность влопавшись: личность свою на себя, как халат повисающий в шкапе, надеть.
На плохом самокате возможна езда; взяв больной интеллект в свои руки, - поехал на нем: дипломат!
- Я-с - к услугам-с!
У губ появилась ирония.
Что, мой родной?
И глаза заглянули в глаза.
И взяла его за руки; он же заплатой - в звезду законную; глазом - в нее, скрывши дырочку в памяти, темою выбрав вопрос отвлеченнейший.
Вы камфару положите; и к ней через месяц придите- она - улетучится…
И перешлепнул губою:
- И - я: в свои думы.
И клок бороды ухватив, ткнул под нос:
- Полагаю: в системе Минковского время быстрее…
Прислушался к голосу из-за стены: Николай Николаич, морская свинья, видно, свинствует в номере "шесть".
- Шут ломается!
Нос завернул, будто запах услышал плохой:
- Фу ты, чорт, - растерял свои мысли.
- О чем я?
- О времени.
Вспомнил: к столу - начертать знак числа:
- Чтоб представить его, - показал ей число, - надо взять единицу; и к ней, говоря рационально, приписывать столько нулей, чтобы два миллиарда лет жизни наполнить и ночи, и дни, приставляя нули к единице.
Отставивши ногу, качнул сединой, переживши число, им представленное, в миллиардах лет жизни, осиливаемой черчением ноликов, между двух жестов руки Серафимы Сергевны, протянутой к скляночке с бромом, и скляночку эту на место поставившей.
- Вы - Серафима?… Простите, пожалуйста, - отчество?
- Я - Серафима Сергевна.
- И я говорю: Серафима Сергевна!
Похлопал себя по груди; и, - огладивши бороду, сел.
Серафима Сергевна смеялась здоровым, грудным своим смехом; оправила скатерть:
- Я чай заварю.
Наводила уют.
- Кипяток: в номер семь, - с тихой силою: к двери.
Рачком прибежал чернокан; сел у ног и свой ус философски развеял; профессор бросал ему крошечки, припоминая, как мухи садились на нос; но кусаки исчезли, пришли тараканы.
Они распивали чаи; голова Галзакова в дверях появилась; за ней Несотвеев стоял:
- Сестра?
- Брат?
И профессор, поднявшися с кресла, их звал к чаепитию; стулья придвинул им сам; и горячий стакан передав Галзакову, он стал занимать разговором гостей:
- У китайцев "два" - "пу", или - "уши"…
- Поди ж ты, - Матвей обжигался губами.
- Шесть: "Титисит упа" - зулус говорит, - и вознес разрезалку в окошко, под звезды он. - Значит: взять палец большой руки, левой-с, когда пересчитана правая-с!
Так это выревнул, что таракан, крошки евший, - фрр: в угол!
Все - в смех.
Серафима Сергевна сидела с расплавленным личиком: в розовом жаре своем.
Николай Галзаков подмигнул:
- Не нарадуешься: голова отрастает!
Профессор же пил с наслаждением чай; он подставил стакан:
- Еще, Наденька!
- Я - Серафима Сергевна.
- А?
И - почесался за ухом: когда он, бывало, работу откладывал, то - шел он к Наденьке: броситься словом!
Матвей Несотвеев шептал Серафиме:
- Как мать и как дочь ему будете!
- Значит - близнята, - решил Николай Галзаков, опрокинув на блюдце стакан.
Значит: -
- Лир -
- и Корделия!
Как Микель-Анджело…
Кэли, Лагранж и Кронекер, как тени родные, ходили за ним по пятам; эти образы он переделывал в факт юбилея, в плод жизни; неважно, с кем прожил ее: с Василисою иль с Серафимою…
Ночь исчезает на ночи, в которой сияет звезда; он звезду увидал в месте ока - затопами света: не свечку, которой жгли око; он, в звездное пламя взвитой, прядал пульсами жизни; на рану - на красную яму, - надели заплату "о н и": не на жизнь!
Она - фейерверк!
Абелю, тени родной, лоб подняв на пустое пространство, твердил:
Исчисление Лейбница съел инженер!
И - в пустое пространство твердил:
- Социология, - вывод теории чисел!
А лоб, точно море, в пустое пространство свою уронивши волну, прояснялся:
Закон социального такта найдет выраженье в фигурном комплексе.
И - к Софу су Ли, -
- к этажерке:
- Мой батюшка, числа - комплексы живой социальной варьяции!
Так убеждал этажерку он: Софуса Ли.
Пифагора связав с Гераклитом, биение опухолей - на носу, на губе, на лопатке, в глазу - пережил сочетанием, переложением чисел, - не крови; кривые фигур представ-дял - перебегами с места на место: людей.
Игру выдумал.
- Будете "а"… - точно пулей сражал Пертопаткина.
- Стало быть… - оком наяривал дроби.
- Вы станьте сюда вот.
И оком толкал:
- Не туда-с!
- Ну, вы будете - "бе", - разрезалкой ловил Панту-кана.
- И, стало быть… - бил разрезалкой в плечо.
- Вы параболу справа налево опишете… - и разрезалкой параболу справа налево описывал.
- А Пертопаткин параболу слева направо опишет… - параболу слева направо описывал он.
Завернувши ноздрю, доставал свой платок: отчихнуть; носом - в небо: поднюхивал формулу.
- Ну-с, а теперь, - пальцы прятал под бороду; и их разбрызгивал в воздух из-под бороды:
- Разбегайтесь! -
- Из "бе-це-а" -
- в "а-бе-це"!
И Пертопаткин ему:
- Мы играем, как в шахматы!
- Это же-с шахматы нашего века… А в Индии в шахматы, - ну-те, - играли людьми: не фигурами; ставились воины; и - выводились слоны.
Параноик, дразнило, - ему из кустов:
- Каппкин сын это выдумал!
- Справьтесь в истории шахмат, - профессор в ответ.
И Пэпэш-Довлиаш с наслажденьем чудачества эти подчеркивал:
- Видите?
Видела: силится всем доказать, что профессор Коробкин - дурак; демонстрировал Тер-Препопанцу (я - что-де: оставим!):
- Вы видите сами!
Орлиная, цепкая лапа, схватившая курицу: курица в воздухе бьется; и - видит: из неба, из синего, злой и заостренный клюв к ней припал!
Умоляла его Серафима.
- Профессор, - сдержитесь.
Переорьентировать всю биографию (детство, Кавказ, надзирателя, годы учебы, женитьбы) - не просто; и так он с усилием сдерживал мысль, чтоб в нее контрабанда не влезла.
Себе объяснял, как попал в этот дом (знал, - в лечебнице, болен): его шибануло оглоблею до сотрясения мозга.
* * *
- Я все вот стараюсь понять его жизнь и ему показать: на картинках, - пыталась другим объяснить Серафима Сергевна. - Я их подбираю со смыслом; и этим подбором стараюсь помочь ему память о прошлом сложить; его бред - переводы действительно бывшего на язык образов, очень болезненных; образами излечить надо образы; вправить фантазию в факт.
Приносила альбом; и - подобранные мастера Возрожденья прошли: роем образов:
- Это - Карпаччио.
- Это - Мазаччио.
- Вот - Рафаэль, Микель-Анджело.
Точно родною дорогою от Рафаэля к Рембрандту вела, совершая в нем роды: -
- из фабул страдания вырос осмысленный облагороженный образ увенчанной жизни!
И над Микель-Анджело плакал он:
- Вот: человек.
И увидел: глаза ее, золотом слез овлажненные, - голубенели звездою.
- Вы поняли?
Глазом, открытою раною, видел он
Свет - ясно желт: канареечен; серая, каре-кофейная - тень;. только дальних домов ярко-желтые призраки нежно чистееют: медовыми окнами; встал из-за рденья деревьев профессор Иван, жмуря глаз, как от солнца.
То было тому назад - год.
С Серафимой глядели: как смуглыми скулами пучилось с лавочки оцепенелое тело в шинели, склоняясь на озолоченный костыль, сжатый в пальцах; серели: щетина и щеки; и врезались: лоб костяной, в синих жилах, невидящий глаз, застеклелый, как от судака.
И костыль, -
- золотой от луча!
Пятна ржавые ярких расхлестанных листьев качались перед обескровленно мертвым.
Профессор Иван - с глазом, точно с открытою раной, стоял, опустивши главу, точно гостя высокого встретил; себе самому, как другому, внимал.
И ему Серафима:
- Смотрите-ка… С прифронтовой полосы; его мучили, били, едва ли не повесили; он обвинен в шпионаже!
- Невинно…
- Хампауэр, Иван.
Два Ивана!
Вдруг -
- трупы не плачут: -
- из белого из остеклелого глаза слеза, - человеческая, - в оке, видит он, виснет, отблещивая стекленеющим перлом: в перловые росы.
Слезе поклонился профессор Иван, потому что страданьем, как палкой, ударило; это - страданье Ивана Хампауэра, а не его!
Понял: совесть сознания - повесть страдания.