2
Монастырь окружен был стеною, четверо ворот с четырех сторон вели в ограду, и у каждых ворот, неотлучно, день и ночь пребывали старцы, разумевшие слово Божье: у южных - Василиан, у северных - Феофил, у восточных - Алипий и у западных, главных, - Мелетий.
Балдахал, как подступил к воротам, и затеял спор, и посрамил трех старцев.
- Кто переспорит, того и вера правей! - напал нечестивый на последнего, четвертого старца у ворот главных.
И день спорят, и другой, и к концу третьего дня засла-бел старец Мелетий.
Замешалась братия. И положила молебен отслужить о прибавлении ума и разумения. Да с перепугу-то, кто во что: кто Мурину от блуда, кто Вонифатию от пьянства, кто Антипе от зуба. Ну, и пошла завороха.
А уж Балдахал прижал Мелетия к стене и вот-вот в ограду войдет и тогда замутится весь монастырь.
3
Был в монастыре древний старец Филофей, прозорливец, святой жизни. И как на грех удалился старец в пустынное место на гору и там пребывал в бдении, и только что келейник его Митрофан с ним.
Видит братия, дело плохо, без Филофея ума не собрать ниоткуда, и пустилась на хитрость, чтобы как-нибудь дать знать старцу, сманить с горы. А случилось, что на трапезу в тот день готовил повар ушки с грибами. И велено ему было такой ушок сделать покрупнее да с грибом вместе письмо запечь, да, погодя, поставить в духовку, чтобы закалился.
И когда все было готово, подбросили этот каленый ушок к главным воротам на стену перемета.
И вот, откуда ни возьмись, орел - и унес ушок.
4
Старец Филофей сидел в своей нагорной келье, углубившись в Святое Писанье. А келейник прибирал келью, понес сор из кельи, глядь - орел кружит. И все ниже и ниже и прямо на Митрофана, положил к ногам ношу и улетел.
- Что за чудеса! - со страхом поднял Митрофан ушок каленый да скорее в келью к старцу.
И как раскрыли, а оттуда письмо, и все там прописано о старцах и о Балдахале.
"Хочет проклятый обратить нас в треокаянную веру! Соблазнил трех старцев, за Мелетия взялся, и ему несдобровать".
- Что ж, идти мне придется, что ли? - сказал старец.
- Благословите, батюшка, я пойду! - вызвался келейник.
- Под силу ли тебе, Митрофан? - усумнился старец, - а ну-ка, давай испытаю: я представлюсь нечестивцем Балдахалом и буду тебя совращать - толковать Писание неправильно, а ты мне говори правильно.
Митрофан крякнул, подтянул ременный пояс и ну вопрошать старца. И, ревнуя о вере, в такой пришел раж, всего-то исплевал старца, и, подняв персты, ничего уже не слыша, вопил:
- Победихом!
Немалого стоило старцу унять его. Опомнившись, с рыданием приступил Митрофан к старцу, прося прощение.
Старец сказал:
- Бог простит. Это знамение, - победишь проклятого!
И, благословив на прю, дал ему кота, зеркальце да зерен горстку.
- Гряди во славу!
5
С котом под мышку вышел Митрофан на великую прю. Балдахал давным-давно прикончил с Мелетием, вошел в ограду, да в монастырских прудах и купается.
- Пускай-де с меня сойдет вся скверна: упрел больно с дураками!
Услышал это Митрофан и тут же, на бережку, расположился, достал кувшин, напихал в него всякой дряни, да и полощет: обмыть старается. А ничего не выходит, все дрянь сочится.
Балдахал кричит:
- Дурак, в кувшине сперва вымой!
Задело Митрофана:
- А ты чего лаешь, сам себе нутро очисти!
- Экий умник, - рассмехнулся Балдахал, - тебя только недоставало.
Вылез из прудов и, в чем был, книгу в охапку да к Митрофану.
И началась у них пря.
И с первых же слов стал нечистый сбивать с толку Митрофана. Растерялся было Митрофан и видит - мышка указывает усиком Балдахалу по книге. Митроха за кота: выпустил Варсофония. Варсофоний за мышкой - и пошел уж не тот разговор. Да не надолго. Опять нечистый взял силу. И видит Митрофан - голубь ходит по книге, лапкой указывает Балдахалу. Митрофан за зерно, посыпал зернышка - и пошел голубь от книги, ну клевать, наклевался, отяжелел и ни с места. И Балдахал запнулся. Да вывернулся проклятый. И не знает Митрофан, что ему и делать: ни слов нет, ни разуму! И вспомнил тут о зеркальце, вытащил его, да как заглянет - и сам себя не узнал: откуда что взялось! Балдахал только глаза таращит, и вдруг поднялся над землею и понесся. Осенил себя Митрофан крестным знамением и за ним вдогонку, только полы раздуваются да сапог о сапог стучит. И занеслись они так высоко - к звездам, там где звезды вертятся, и не дай Бог коснуться: завьют, закрутят и падешь, как камень.
- Эй, - кричит Митроха, - гляди, не напорись!
- А что там? Что такое?
- А вот подбрось-ка туда космы.
Балдахал сграбастал пятернею свои космы да и подбросил - и хоть бы волосок на голове остался, гола, что коленка.
"Ну, слава Богу, хоть голова-то уцелела!"
И раздумался. Видит, что враг - добрый человек: предостерег! И удивился.
Тут его Митрофан и зацапал, и повел в заточение.
6
Кельи в монастыре стояли без запора - так и по уставу полагалось, да и не к чему было: разбойники братию не обижали. И только одна казна книжная под замком держалась, чтобы зря книги не трогали да не по уму не брали. В эту казну книжную и заточил Митрофан Балдахала.
И там трое суток держал его, нечистого, без выпуска.
В первый-то день, как завалился Балдахал на книги, так до полудня второго дня и дрыхнул без просыпа, а потом, надо как-нибудь время убить, взялся перебирать книги. И вот в одной рукописной - подголовком ему служила - бросилось в глаза пророчественное слово.
А написано было, что в некое новое лето явится в Залесную пустынь нечестивец, именем Балдахал, и обратит в свою треокаянную веру четырех привратных старцев - Мелетия, Алипия, Феофила, Василиана, а с ними замутится братия, и один лишь келейник святого старца Филофея, Митрофан, смирит его.
Вгляделся Балдахал в буквы, потрогал пергамен, понюхал - времена древние, и устыдился.
"И чего я такое делаю, окаянный!" - и давай жалобно кликать.
И когда на клич его жалкий наутро третьего дня пришел Митрофан и с ним старцы и братия, посрамленная от нечестивого, пал Балдахал пред ним на колена, раскаялся и обратился к правой вере. И перед лицом всего собора дал крепкую клятву переписать все книги, загаженные им в заточении, и новую написать во осуждение бывшего своего нечестия.
В лес же к Яге больше не вернулся, трудником в монастыре остался Балдахал жить при сторожке.
1915 г.
Спрыг-трава
Затеял один дошлый на Ивана-Купалу спрыг-траву искать - цвет купальский. Известно, сами морголютки неладные и те тогда ладно жить с тобой будут!
Вымылся он в бане, надел чистую рубаху, достал белый платок, да с платком, как стемнело, и пошел в лес. И в лесу там на поляне очертил три круга, разостлал под папоротником платок, присел, ждет, что будет.
Вот слышит, шум по лесу, треск, какие-то звери дерутся, а там стук, чего-то делают, и словно земля вся начинает кончаться, и вдруг набежал вихорь страшный - приблизилась полночь.
И ровно в полночь тихо папоротник расцвел, как звездочка.
И стали цветки на платок падать, и насыпало много, как звездочки.
Тут зря зевать не годится, завязал он цветы в узелок, но только что ступил, откуда ни возьмись медведи, начальство, саблями так и машут.
- Брось, - кричат, - а то голову долой!
И за руки хотят схватить.
И вдруг война началась, такая пошла резня - беда! Из пушек палят, раненые валятся.
- Из-за тебя проливаем кровь! Брось!
И появилась высокая каменная стена, и воткнуты в стене копья прямо перед глазами, того и гляди, выколют глаз. И стала земля проваливаться, и остался он на одной кочке. Все водой заливает - буря страшная, волны так и хлещут. Снег пошел.
Тонет народ, кричит, просят бросить цветок.
- А то, - кричат, - измаялись наши душеньки!
И вдруг, видит, запылала деревня, и дом свой видит, горит, и какие-то черные с крючками топочут вокруг.
- Не пускай! Не пускай его! Пускай горит!
А ветер так и воет, подкидывает бревна, несет головни, вся земля горит.
Не жив, не мертв, дрожкой дрожит, а держит узелок, не выпускает из рук - будь, что будет! А они, черные, уж так и этак стараются достать его: крючки закидывают, да не могут, - за кругом стоят.
И рассвело. Солнце взошло. Слава Богу, миновалось. Он и пошел из лесу, а лес зеленый, птицы поют - заслушаешься.
Шел, шел, - узелок в руке держит.
Вдруг слышит, позади кто-то едет. Оглянулся, - катит в красной рубахе и на него, налетел на него, да как жиганет со всего маху, узелок из рук и выпал.
Смотрит, - ночь, как была ночь. И нет ничего, один белый платок под папоротником лежит, а сам он, как есть мокрый: купальская росная была ночь.
1914 г.
Банные анчутки
Во всякой бане живет свой банник. Не поладишь, - кричит по-павлиньи. У банника есть дети - банные анчутки: сами маленькие, черненькие, мохнатенькие, ноги ежиные, а голова гола, что у татарчонка, а женятся они на кикиморах, и такие же сами проказы, что твои кикиморы.
Душа, девка бесстрашная, пошла ночью в баню.
- Я, - говорит, - в бане за ночь рубашку сошью и назад ворочусь.
В бане поставила она углей корчагу, а то шить ей не видно. Наскоро сметывает рубашку, от огоньков ей видно.
К полночи близко анчутки и вышли.
Смотрит, а они мохнатенькие, черненькие у корчаги уголья, у! - раздувают.
И бегают, и бегают.
А Душа шьет себе, ничего не боится.
Побоишься! Бегали, бегали, кругом обступили, да гвоздики ей в подол и ну вколачивать.
Гвоздик вколотит:
- Так. Не уйдешь!
Другой вколотит:
- Так. Не уйдешь!
- Наша, - шепчут ей, - Душа, наша, не уйдешь!
И видит Душа, что и вправду не уйти, не встать ей теперь, весь подол к полу прибит, да догадлива девка, начала с себя помаленьку рубаху спускать с сарафаном. А как спустила всю, да вон из бани с шитой рубахой и уж тут у порога так в снег и грохнулась.
Что говорить, любят анчутки проказить, а уж над девкой подыграть им всегда любо.
Выдавали Душу замуж. Истопили на девишник баню и пошли девки с невестой мыться, а анчутки - им своя забота, - они тут-как-тут, и ну бесить девок.
Девки-то из бани-то нагишем в сад и высыпали на дорогу и давай беситься: которая пляшет, да поет что есть голосу не-весть-что, которые друг на дружке верхом ездят, и визжат и хоркают по-меринячьи.
Едва смирили. Пришлось отпаивать парным молоком с медом. Думали, что девки белены объелись, смотрели, нигде не нашли. А это они, это анчутки ягатые, нащекота ли усы девкам!
Дурная молва пошла, перестали баню топить.
Приехал на ярмарку кум Бублов печник, сорвиголова, куда сама Душа! Вздумал с дороги попариться, его стращают, а ему чего - Бублов! - и пошел в баню.
Поддал, помотал веник в пару, хвать - с веника дождик льет, взглянул, а он в сосульках. Как бросит веник, да с полка хмыль из бани, прибежал в горницу.
- Ну, говорит, - теперь верю, что у вас за баня.
- Это тебе, кум, попритчилось, видно! - смеются.
Ну, при честном народе рассиживаться нагишом не очень годится, сходили в баню за Бубловой рубахой и штанами, принесли узелок. Развернули, а они все-то в лепетки изорваны. Так все и ахнули.
Вот, они какие, анчутки банные.
А малым ребятам они ничего не делают, и днем при них не скрываются, по своим делам ходят, как при своих, черненькие такие, мохнатенькие, ноги ежиные, а голова гола, что у татарчонка.
1914 г.
Нужда
Первое, видеть надо и все узнать… не узнаешь - не почувствуешь, не почувствуешь - не откликнешься, не откликнешься - не будешь свой, не будешь свой - изомрешь.
Рос царевич до всего вострый и чтобы все самому, задумал царство объездить, всю державу выведать - и кто как живет и кому чего надо, чтобы верою править и правдой судить.
Слушает, бывало, царь мальца, не натешится - и в кого такой зародился! - то-то горазд.
- Я, батюшка, все сам хочу знать! - скажет и смотрит, и так, ровно уголечки глаза горят: дай подрастет, будет первым царем, не пропадет с таким русское царство.
Отпускал царь царевича - сына, куда ему любо: пускай ездит один по белому свету. Только что Тимофей с ним, кучер.
Вот раз въезжает царевич на тройке в село под Москвою.
А морозило крепко и от мороза не только что люди, шавки и те попрятались все по конуркам, а от коней так пар и валит, и видит царевич, на краю дороги мужичонко дрова рубит, вот как резко рубит - лицо от морозу разгорается, а видно, не может согреться, уж очень одежонка-то худа.
- Бог помощь тебе, крещеный!
- А спасибо ж, царевич.
- В такую стужу ты рубишь?
- Не я, царевич, нужда рубит.
Царевич к Тимофею:
- А что, Тимофей, какая это нужда? Ты ее знаешь?
Усмехнулся во весь рот царский кучер, инда с бороды сосульки поскакали, а пар лошадиный пошел.
- Запамятовал что-то… Нам харчи сытные.
- Какая же это нужда? - соскочил царевич с саней да мужичонке, - где она у тебя, мне бы ее поглядеть!
- На что тебе, царевич, и не дай Бог с ней познаться!
- Нет, мне ее надо видеть!
А там в чистом поле на бугрине стояла со снегом былина.
- А вон, царевич, на бугрине стоит! Эвона как от ветру шатается.
- Веди нас, покажи.
- Можно, - положил мужичонко топор, прикрыл ветками.
Вот сели на тройку и поехали в чистое поле глядеть нужду. И скоро выехали на бугор, миновали былину, а за нею там дальше другая стоит.
- Где же нужда?
- А вон - вон за тою былиной… Только ехать нельзя: снег глубок.
Царевич соскочил с саней.
- Покарауль-ка, крещеный, пойду погляжу.
И пошел, ну и Тимофей за ним, - царская служба, - нельзя.
И полезли по снегу: былину пройдут, другая маячит, к другой подойдут.
Где же нужда?
А мужичонко стоял и стоял у саней, караулил. Иззяб, окоченел весь бедняга, ну, взял, да и выстегнул царскую тройку, сел, - только и видели.
Все по сугробу, да по сугробу, полазали вот как царевич с Тимофеем, и все попусту, нет нигде нужды, не оказывалась.
- Где, где она, эта нужда?
Уж смеркалось, пора было домой возвращаться, и повернули назад. Едва-едва на дорожку выбрались, хвать, а лошадушек и след простыл.
Эка беда! Что делать? И сани бросать не годится: за царское добро Тимофей в ответе.
- Впрягайся в корень, а я на пристяжку! - говорит царевич.
А Тимофей думает себе: так не годится.
- Так не годится, я простой человек, тебе царевич, в корень, а я на пристяжку.
Запряглись и поехали. Везут и везут, повезут и привстанут.
А тот мужичонко - не промах - поприпрятал лошадушек царских, да на дорогу, и пошел им навстречу.
- Чтой-то ты, царевич, санки на себе везешь?
А царевич из сил выбился, уж не смотрит.
- Уйди! Это нужда везет.
- Какая это нужда?
- Ступай, там вон в поле на бугрине!
А сам везет да везет.
Едва до села добрались. Тимофей на что крепок - царский ведь кучер! - и тот уморился. Слава Богу, наняли на селе лошадей. И приехали домой в Москву на троечке - на чужих.
Спрашивает царь:
- Чьи ж это лошади?
А царевич ему:
- Батюшка, я нужду увидел, лошадушек потерял!
Вот он какой - сам нужду увидел! А станет царем, будет первым царем, царь первый Петр.
1915 г.
Морока
1
Служил один солдатик двадцать пять лет царю верой и правдой, а царя в глаза не видал. Пришел срок, получил солдат отставку и пошел домой.
Выходит он из городу и раздумался:
"Что я за дурак за солдат, двадцать пять лет верой и правдой царю служил, царя не видал. Спросят про царя, что я скажу?" - взял да и повернул назад в город и прямо к царским палатам.
У ворот сторожа.
- Куда, земляк, идешь? - остановили.
- А вот, земляк, царя посмотреть: двадцать пять лет царю служил, царя в глаза не видал.
Доложили царю про солдата. И велел царь позвать солдата к царю на лицо.
- Здравствуй, земляк!
- Здравия желаю, ваше царское величество.
- Что тебе, земляк, нужно?
- Лицо ваше царское посмотреть: двадцать пять лет царю прослужил, царя не видал.
Царь посадил солдата на лавку.
- А что, - говорит, - солдатик, загану я тебе загадку: сколь, солдатик, свет велик?
- А не очень, ваше царское величество, свет велик: в двадцать четыре часа солнышко кругом обходит.
- Правда, солдат! А сколько от земли до неба высоты?
- Не очень, ваше царское величество, от земли до неба высоко: там стучат, здесь слышно.
- Ладно. А загану я тебе третью загадку: сколько морская глубина глубока?
- Ну, ваше царское величество, там неизвестно: был у нас дед семидесяти лет, ушел на тот свет, - и теперь его нет.
- Правда, солдат!
Понравились царю ответы, и дал царь солдату в награждение четвертной билет. Попрощался солдат, да прямо от царя в трактир.
Сутки погулял - десять золотых прогулял. Жалко стало солдату царской награды.
- Вот, - говорит трактирщику, - на тебе мой четвертной билет, я пойду тебе золота добывать.
И пошел солдат на базар, купил морковь, сделал десять золотых, и назад в трактир, подает трактирщику.
- Получайте!
Трактирщик золото принял, четвертную солдату отдал, а золото в шкатулку спрятал. Солдату тут бы и уйти с Богом, а он, нет, у трактирщика околачивается. Вздумал трактирщик проверить шкатулку, хвать, а там не золото, а кружки морковные. Трактирщик кружки в карман себе сунул да из трактира, в чем был, так и выскочил, да солдата за шиворот и прямо к царю, и приносит царю на солдата жалобу, что прогулял солдат десять золотых, а отдал десять морковных кружочков.
- Ваше царское величество, велите ему показать, чем я разделался!
Трактирщик и вынимает из кармана - ан не морковь, а золото - как золото из чекану.
- Видите, ваше царское величество.
Царю то уж больно понравилось, отпустил царь трактирщика в трактир и говорит солдату:
- Молодец-солдат, сядь-ка, побеседуй со мной.