VI
На выезде из Сарыни стоял двухэтажный дом нелепой архитектуры с разбросанными вокруг хозяйственными постройками. Прежде это была помещичья усадьба, к которой принадлежала подгородная деревня Ручейки. Во время дворянского упадка усадьба досталась Самсонову. На ту улицу, где шли Женя и Шаня, выходил фруктовый сад, огороженный тыном, а дальше парк с прудами, протоками, мостиками, беседками, цепкими кустами давно не подстригаемых акаций. Дорожки заросли травой, но пруды были расчищены, - Шаня любила кататься на лодке. Были для нее и качели, была горка, которую зимой приспособляли для Шанькиных салазок.
Шаня и Женя дошли до низенькой изгороди парка.
- До калитки далеко, - сказала Шаня, осторожно перебираясь через улицу, - перелезем: здесь невысоко.
- Полезем, - согласился Женя и повернулся к изгороди, выбирая место поудобнее.
Но едва он поставил ногу на перекладину, а другую занес поверх изгороди, как вдруг в парке послышался неистовый лай: два свирепых пса бросились на Женю. Женя вскрикнул и соскочил, - прямо в лужу. Брызги обдали его. Сделавши прыжка два по лужам, он остановился: ноги подкашивались. Сквозь лай еле слышал он крик Шани, унимавшей собак, и ее серебристый смех. Собаки угомонились, - Женя сообразил, что опасность миновала. Он взглянул на свою забрызганную одежду: на колене зияла длинная прореха, - должно быть, зацепился, соскакивая с изгороди. Сердито хмурясь, он полез в парк, где уже поджидала его Шаня.
- Глупая привычка - вечно скалить зубы, - сделал он выговор Шане.
Шаня перестала смеяться.
- Боже мой! - воскликнула она, - ты весь перепачкался. Новый мундир, - а его так залюхал. И разорвал.
Она бросилась было обтирать его мундирчик рукавами своей кофточки, но Женя хмуро отстранил ее.
- Ну, большая беда! - проворчал он сердито, - ведь я не Гарволин, у меня не одна перемена.
- Это все я виновата, - мне бы надо было вперед пойти. Экая я дура!
- Оставь ты, пожалуйста, мужицкую манеру бранить себя! - крикнул Женя.
Шаня с удивлением посмотрела на него.
- Чего ты? Ведь я не тебя!
- Гораздо естественнее других ругать, чем себя.
- Ты испугался, Женечка?
- Вовсе не испугался, - я вздрогнул от неожиданности. У меня нервы не из канатов. Твои собаки дождутся, что я их задушу руками.
- Ну, да, задушишь, - а сам убежал.
- Да ведь они могли быть бешеными. Глупо драться с собаками, их на дуэль не вызовешь.
Шаня захохотала и долго потешалась, представляя, как Женя стреляется с Барбосом. Женя натянуто улыбался. Шаня повела его к яблоням, во фруктовый сад.
- Вот у вас свои яблоки, а мы должны покупать, - сказал он Шане притворно-беспечным голосом.
Но он чувствовал, что голос его вздрагивает, и это было ему досадно.
- А у вас варят варенье? - спросила Шаня.
- Ну кто же в городе варит варенье! - пренебрежительно сказал Женя. - Это в деревне еще ничего, - да и то, в сущности это мещанство.
- А вот моя мама варит.
- Ну, у вас совсем другие нравы, - объяснил Женя.
- Ну, конечно, - согласилась Шаня, - мы не по-вашему живем, - мы попросту, без затей.
Женя никак не мог отделаться от подозрения, что Шанька смеется над ним. Подсолнечники огорода, который был разведен Самсоновым за фруктовым садом, глупо пялились на него и говорили, казалось:
- Сплоховал, брат.
- Знаешь, - начал он объяснять, - я потому вздрогнул, что у меня нервы расстроены.
- Чем расстроены? - спросила Шаня.
- Ах, Шанечка, как ты не понимаешь! Я не девочка. Мне надо подумать о будущем, - в моих руках лежит и твоя судьба.
- Думают-то только, знаешь, кто? - спросила Шаня со смехом. - Индейские петухи да дураки.
Женя нахохлился.
- Все у тебя глупые шутки. Что ж, я - дурак, по-твоему?
- Ах, Господи, уж и рассердился! - воскликнула Шаня, кокетливо повертываясь к нему. - И вовсе не нервы, а просто ты барчук изнеженный. Вот у тебя какая кожица тонкая. А вот я, - я - толстокожая, у меня нет нервов.
- Ты думаешь, это хорошо? - спросил Женя. - Современный человек должен иметь тонкую нервную организацию.
- Так ведь откуда ее взять? - смиренно возразила Шаня. - На это надо уж так и родиться в дворянской семье.
- Да, конечно. Но тоже и дворяне, - бывают такие слоны!
VII
Дети уселись под яблоней и ели яблоки. Узкая серенькая скамейка, длинная, на двух тумбочках, гнулась и поскрипывала под ними.
- Что я тебе расскажу, Женечка, - заговорила вдруг Шаня. - У нас рядом девушка повесилась.
Шаня сделала паузу и посмотрела на Женю широко раскрытыми глазами.
- С чего? - спросил Женя, жуя сочную мякоть антоновки.
- У нее был… дружок.
- Ага!
- Писарь полковой. Ну и обещал жениться, а сам женился на другой, а она от него уж…
- Понимаю, - сказал Женя. - Это всегда так бывает.
- Ну вот вчера мать к ней и пристала, стала бить ее, чтоб она созналась, - она и созналась, а мать ее розгами наказала.
- Дикие нравы! - пренебрежительно сказал Женя.
- А девушка ночью взяла да и повесилась в сарае.
- Ну, и что же?
- Ну, утром нашли ее, а только уж она вся мертвая, синяя такая, - так и умерла.
- Ну и дура! - решительно сказал Женя.
- Чем это дура? - обидчиво спросила Шаня.
- Чем дура? А вот чем: раз, что не надо было связываться с писарьком, - она должна была знать, что у этого народа не может быть благородных чувств.
- Только у вас, дворян, благородные чувства!
- Конечно. А второе: все же не к чему убивать себя.
- У тебя не спросилась, жаль.
- Вот и вышла дура. Что она этим выиграла?
- Что? - с недоумением переспросила Шаня.
- Да, что выиграла? Вот то-то, она должна была бороться за себя. А не могла, значит, она слабая натура, значит, туда ей и дорога.
- Ах, Женя, как ты говоришь. Теперь уж не нам судить ее.
- Все это вздор. Это уж теперь доказано, что жизнь - борьба за существование. Он воспользовался ее любовью, хорошо, - а она о чем думала? Ведь это с ее согласия было. Стало быть, он и прав. Кто умеет добиться своего, тот и прав, а ротозею не к чему и жить. Таков закон.
- Ну, закон. Кто его написал?
- Закон природы, открытый Дарвином. Он доказал, что мы все от обезьян происходим. Которые обезьяны были поумнее, те сделались мало-помалу людьми, а остальные так скотами и остались. То же и у людей: каждый заботится сам о себе, а кто не умеет, того затолкают. Выживают только субъекты, приспособленные к жизни, - слабые и себе и людям в тягость.
Шаня посидела минутку молча и задумчиво, потом засмеялась, соскочила со скамейки, подпрыгнула, ухватилась за толстый сук яблони и подтянулась на руках. У нее были сильные руки, да и вся она была сильная и ловкая, - ей никакого Дарвина не страшно. Радость охватила ее и заставила звонко взвизгнуть. Ну, а Женя, конечно, нахмурился.
- Что за манеры! - проворчал он. - Ты ведешь себя как мальчишка.
- Тебе, небось, завидно, - сказала Шаня, продолжая смеяться и прыгать.
- Что за слово "небось"!
- Чем же не слово?
- Вообще у тебя ухватки грубые и слова мещанские. Можно бы вести себя поприличнее.
Шаня обиделась и угомонилась.
- Мои слова не нравятся, так нечего со мной и говорить. Известно, я невоспитанная, ну так иди к барышням.
Шанины губы дрогнули и на глазах заблестели слезинки. Женя почувствовал раскаяние.
- Шанечка, дорогая, - закричал он, бросаясь к ней, - не сердись: я - грубый, а ты - божественная, добрая.
VIII
Шаня и Женя забрались в самый дальний угол сада. Из-за изгороди видны были поля и вдали лес. Шаня прислонилась грудью к невысокому забору, счастливо вздохнула и тихонько промолвила:
- Как красиво!
Женя принял усиленно равнодушный вид.
- Ну, - сказал он, - это веселит тебя потому, что ты еще мало что видела. Вот если бы ты побывала за границей, - так там есть местечки, в Швейцарии, например, на Рейне. Я во всех этих местах был, и в Италии, и во Франции, словом, везде.
- А в Америке был? - спросила Шаня.
- Нет, еще не был.
- Ну, значит, не везде был.
- Ну, кто же ездит в Америку! А ты была в Москве?
- Нет, меня никуда не возили, - я только в Рубани была, а дальше и не бывала.
- Что Рубань! Только слава, что губернский город, - городишка самый захолустный. Ты, значит, ничего хорошего не видела.
Шаня завистливо вздохнула.
- Когда я буду большая, - сказала она, - я везде, везде выезжу, - во всех городах побываю.
- Во всех городах нельзя побывать, - важно сказал Женя, - их очень много.
- Что ж, что много! А вы отчего нынче никуда не уехали?
- Ну, мы порастрясли денежки, - досадливо сказал Женя, - мой папа умеет это делать. А заграница кусается. Вот здесь и киснули все лето.
- И ты жалеешь? - кокетливо спросила Шаня.
- Зато я с тобой, Шанечка, познакомился.
- Но ведь это не так интересно, как заграница!
- Милая Шанечка, ведь ты знаешь, что я тебя люблю.
- Ты сам-то давно ли это знаешь?
- Да ведь мы еще недавно знакомы, Шанечка.
- А ведь признайся, ты бы так и не догадался, что ты меня любишь, если б я сама тебя не навела на эту мысль?
- Ну, да, вот еще!
- Нет, признайся, ведь так?
- Конечно, - важно сказал Женя, - вы, женщины, больше нас понимаете в делах любви, - это ваша специальность.
Глава 2
I
Сегодня Самсоновы обедали позже обыкновенного: Шанин отец только что вернулся из своей поездки в уезд. Он был не в духе. Шанька боязливо посматривала на него и старалась за обедом не обратить на себя его внимания. Но суровая фигура отца притягивала к себе Шанины взоры.
Полувосточный склад лица обличает в нем не чисто русскую кровь. Черные, густые и невьющиеся волосы начинают седеть. Черные глаза с желтыми белками мрачно блестят. Невысокий и узкий лоб, изборожденный глубокими прямыми морщинами, сжат у висков. Загорелое лицо имеет красновато-желтый оттенок. Плотный стан слегка сутуловат. От лица Шаня переводит глаза на мать: это - черноволосая и черноглазая женщина южнорусского типа, лет тридцати, еще совсем молодая на вид и красивая, - Шаня похожа больше на мать, чем на отца.
Марья Николаевна предчувствовала, что Шане достанется от отца, и была недовольна: хоть она и сама иногда колотит Шаньку, но не любит, чтоб отец это делал. А отец угрюмо молчал… Наконец он пристально посмотрел на Шаню. Она зарделась под его взорами. Отец угрюмо спросил:
- Ну, что, перевели?
- Оставили, - робко ответила Шаня.
- Хорошее дело! Что ж, у меня шальные деньги за тебя платить? Вот как возьму веник…
- Вы только и знаете, - шепнула Шаня, ярко краснея.
Она знала, что отец может исколотить ее до полусмерти, - но в ней сидит злобный дьяволенок, который подсказывает ей дерзкие ответы. Ей страшно, - но дерзкие слова словно сами срываются с языка.
- Молчи, пока… - внушительно и грозно говорит отец.
А мать смотрит на нее с упреком и делает ей, незаметно для отца, знаки, чтобы она молчала. Но Шаня не унимается и ворчит:
- Никто так не обращается… Я - большая.
- А вот поговори у меня. Зачем сапоги в глине?
- Не успела снять, - сейчас только пришла.
- А где была до этаких пор?
- Известно, где, - в гимназии. Где ж мне быть!
- Врешь, негодная! - крикнул отец. - Говори сейчас, где шлялась!
- Что ж, дома все сидеть, что ли! Уж и по улице нельзя пройти, и в саду нельзя погулять.
- Погруби еще! - грозил отец, и суровое лицо его бледнело.
- Чего мне грубить, - я дело говорю.
- Ну, чего отцу огрызаешься! - вступилась мать.
- Вовсе я не огрызаюсь. И вы еще на меня нападаете, чтой-то такое!
- Вот огрызок-то анафемский! - негодовала мать. - Ты ей слово, она тебе десять.
- Знаю, матушка, - заговорил отец, - ты все еще с мальчишкой Хмаровым хороводишься. Не пара он тебе. Форсу у них только много, а сами гольтепа такая… Вот они у меня в лавке товару набрали на столько, чего и все-то они сами не стоят, а платить не платят.
- Не украдут ваших денег! - запальчиво крикнула Шанька.
- Зачем красть! - с презрительной усмешкой возразил отец, - не отдадут - и вся недолга. Вот слышно, переведут их отсюда, - уедет из Сарыни, а там судись с ними.
- Вы обо всех по себе судите, так и думаете, что все обманывают.
- Что такое? - закричал отец, багровея. - Ах ты, мразь ты этакая, кому ты говоришь! Да я тебе голову оторву. Пошла вон из-за стола!
- Чтой-то, и поесть не дадут, - захныкала Шаня.
- Вот я тебя накормлю ужо березовой кашей. Вон, вон пошла!
- Да дай ты ребенку поесть, - сказала Марья Николаевна. - Успеешь еще накуражиться.
- Вон! - бешено закричал отец и стукнул кулаком по столу.
Посуда задребезжала. Шаня выскочила из-за стола побледневшая и испуганная, уронила стул, метнулась было к матери, но, увидев, что отец тяжело подымается со стула, тихонько взвизгнула и бросилась к двери.
- Куда? - остановил ее отец свирепым криком. - В угол! На колени!
Шаня, дрожа, повиновалась. С расширенными от испуга глазами сунулась она в угол, неловко выдвинупа из угла тяжелый стул, быстро опустилась на колени и уткнулась в угол побледневшим лицом. Отец опять сел.
"Изобьет! Нет, авось, не будет бить!" - боязливо соображала Шаня и чутко прислушивалась к тому, что делалось за ее спиной, - а сердце ее до боли сильно стучало в груди. Отец и мать молча кончали обед. Шаня чувствовала на своей спине сочувственные взгляды служанки, приносившей и уносившей кушанье, - и ей было стыдно стоять здесь и ждать, - чего? прощенья? расправы? Чем ближе подходил обед к концу, как слышала это Шаня по стуку ножей и посуды, тем боязливее и трепетнее замирало ее сердце. Ей вдруг вспомнилось, как мать перед обедом, когда они ждали отца, сказала ей: "Иссечет он тебя, как кошку за сметану". Эти слова настойчиво повторялись в ее мыслях. Нетерпеливый, расслабляющий страх пробегал холодной дрожью по всему ее телу.
Обед кончался. Отец молча подошел к Шане, тяжело ступая по паркету грубыми сапогами, и ухватил Шаню за ее толстую, круто сплетенную косу. Шаня отчаянно взвизгнула, откинулась назад, подняла было руки к голове и забилась беспомощно у ног отца, который тащил ее по полу.
- Да что ты, Степан Петрович! - закричала мать, бросаясь к мужу и отымая от него девочку, - побойся Бога, что ты делаешь с девочкой!
- Прочь! - бешено крикнул Самсонов, отталкивая жену.
Сильная и цепкая, она не поддалась. Толкаясь и осыпая друг друга ударами, возились они над Шаней, которая ползала по полу на коленях: коса ее была в руке отца, и она подавалась головой туда, куда тянул отец. Наконец, почувствовав, что отец держит ее слабее, она схватилась обеими руками за его руку, в которой была зажата ее коса. Он сильно тряхнул рукой, выпустив Шанины волосы, - Шаня отлетела по полу в сторону, ударилась об стул, быстро вскочила и убежала к себе. За нею неслись неистовые крики отца и матери. Марья Николаевна, обозлясь за Шаню на мужа, страстными криками изливала все, что накипело в ней злобы против него.
- Плут всесветный! - яростно кричала она, наступая на мужа, - людей обманываешь, рабочих обсчитываешь, - коршун! Разразит тебя Господь за твои темные дела, - попомни мое слово.
Самсонов сердито отмахнулся от нее и отошел к другому концу комнаты.
- Мели, мельница! - злобно сказал он, стараясь сдержать гневную дрожь голоса. - Какие такие темные дела?
- Много за тобой грехов! - кричала Марья Николаевна, опять приступая к нему. - Завел полюбовницу, ослезил меня, - греха не боишься, и стыда в тебе нет, - дочь-то ведь у тебя не маленькая, хоть бы пред ней постеснялся, греховодник старый!
- Тьфу, дура поганая! Говорить с тобой - только черта тешить.
Он ушел в свой кабинет, яростно захлопнул дверь и заперся на ключ. Марья Николаевна продолжала кричать у его двери еще долго, - он не отвечал.
II
Шаня робко притаилась в уголке за своей кроватью и уселась, вся скорчившись, на тот старый и расшатанный стул, на который всегда усаживалась она, когда чувствовала себя обиженною.
Косые лучи вечернего солнца неподвижно и печально озаряли знакомые, милые для Шани предметы ее тихого убежища. Издали доносились до нее бешеные отголоски ругани, но Шаня не прислушивалась к ним, не хотела прислушиваться. Ей было еще обидно, но слез уже не было на испуганно и гневно горевших глазах. Мечты зачинались в ее голове, ласковые и грустные. И чем больше вслушивалась она в них, тем дальше и глуше казались ей отголоски свирепой брани. Обиженным сердцем понемногу овладевало кроткое, ласковое настроение. Мечта кружилась около одного дорогого образа.
Красивый мальчик с гордой улыбкой, самоуверенный, умный, благородный. Ему доступны вершины почестей, - он дворянин, он отважен. Она перед ним такая ничтожная и глупенькая. И он любит ее.
Ах, если б у нее вдруг сделалось прозрачное эфирное тело! Сбросила б тесное платье, полетала бы к милому, легкая, воздушная. Не задержали бы ни высокие заборы, ни крепкие запоры. Сквозь стены проникла бы, как влажное дыхание, отклоняющее пламя пристенной свечи. Прилетела бы голубою тенью, никем не видимая, прильнула бы к нему, - нагие руки ему на плечи, нежные губы к его губам, - тихонько шепнула б ему: "здесь я, милый мой!" - и тайными поцелуями опьянила бы, очаровала бы его…
Скрипнула дверь, разбились мечты, вошла старуха нянька, вынянчившая еще Шанину мать. Теперь, хоть Шанька и подросла, а нянька все жила, уже четвертый десяток лет, при Марье Николаевне: она была "свой человек" в доме, хозяева ей доверяли, и она зорко охраняла хозяйское добро.
- Притулилась, ясочка ненаглядная, - нежным шепотом заговорила нянька, гладя Шаню по голове.
Шаня почувствовала боль в корнях волос, память отцовской таски, нетерпеливо тряхнула головой и опустила ее на деревянное изголовье. Ей стало досадно, зачем помешали мечтать, и она не хотела повернуть к няне недовольного лица. А нянька стояла над Шанькой, глядела на нее добрыми старушечьими глазами и утешала ее простыми и глупыми словечками. В странном беспорядке теснились в Шанином слухе и голуби, и генералы, и светики ненаглядные, - какая-то ласковая чепуха, - и Шаня поддавалась ее льстивому обаянию.
- Скажи, няня, сказку, - молвила она, глянув на няньку одним глазом.
Няня присела рядом с Шаней и заговорила сказку про какого-то вольного казака. Шаня не вслушивалась и мечтала себе о своем. Вдруг няня замолчала. Шаня открыла глаза и приподняла голову. Мать стояла перед нею.
- Мой-то сокол, улетел! - сказала она няне.
Няня завздыхала и заохала.
- К сударушке своей! - злобно сказала Марья Николаевна. - Ну, а ты, Шанька, что сиротой сидишь? Подь к матери, - хоть я тебя приласкаю.
Марья Николаевна села на Шанину кровать и притянула к себе дочку. Шаня прильнула щекой к ее груди, - мать посадила ее к себе на колени.
- Ох, горюшко мне с тобой, - говорила она, поглаживая и похлопывая дочь по спине. - Все-то ты отцу досаждаешь. Вот сапоги-то все не переменила, так в глине и щеголяешь.