Шаня соскочила с колен матери, села на пол и принялась стаскивать ботинки.
- Надень туфли, - сказала мать.
- Я лучше так, мамуня, - тихонько ответила Шаня, сняла чулки и опять забралась на колени к матери.
- И с ним-то горе, - говорила меж тем Марья Николаевна няне. - Я ли его, злодея моего, не любила, не лелеяла! А он, на-ткось, завел себе мамоху, старый черт!
- И на что позарился, - подхватила няня, - сменял тебя, мою кралечку, на экое чучело огородное.
- Что уж он в ней, в змее, нашел, - досадливо говорила Марья Николаевна, - только что молодая, да жирная, что твоя корова. Так ведь и я не старуха, слава Тебе, Господи.
- И, касатка! - убедительно сказала няня, - недаром говорится: полюбится сатана пуще ясного сокола.
- Она - белая, - вдруг сказала Шаня, приподнимая голову.
- Ах ты! - прикрикнула мать, - с тобой ли это говорят! Не слушай, чего не надо, не слушай!
И мать сильно нашлепала Шаньку по спине, но Шанька не обиделась, а только плотнее прижалась к матери.
- И я-то дура! - сказала Марья Николаевна, - говорю при девке о такой срамоте.
- Ох, грехи наши! - вздохнула няня.
- Что, Шанька, оттаскал тебя отец? И за дело, милая, - не балахрысничай.
- Чего ж заступалась? - шепнула Шаня.
- Так, что уж только жалко. И что из тебя выйдет, Шанька, уж и не знаю, - вольная ты такая. Только мне с тобой и радости было, пока ты маленькая была.
- Я, мамушка, опять маленькая, - еще тише шепнула Шаня и закрыла глаза.
Марья Николаевна вздохнула, прижала к себе дочку и, слегка покачивая ее на коленях, запела тихую колыбельную песенку.
Ходит бай по стене, -
Ох-ти мне, ох-ти мне.
Что мне с дочкою начать, -
Бросить на пол иль качать?
Уж я доченьку мою
Баю старому даю.
Баю-баюшки-баю.
Баю Шанечку мою.
Шане было грустно и весело, - душа ее трепетала от жалости к матери…
Вечерело. Вокруг дома пусто и глухо. Только изредка слышна трещотка городского сторожа: это - двенадцатилетний мальчик, которого послал за себя ленивый отец: слышен изредка протяжный крик мальчугана. Доносится лай собак, их злобное ворчанье и глухое звяканье их цепей. В самом доме - неопределенные шорохи старого жилья. Строго смотрят иконы в тяжелых ризах, в больших киотах. Угрюма неуклюжая мебель, в строгом порядке расставленная у стен. В холодном паркете тускло отражаются затянутые тафтой люстры. Скучно и хмуро. От лампад, готовых затеплиться, струится елейный и смиренный запах. Марья Николаевна опять жалуется няньке, а Шанька опять слушает, тихонько сидя в уголке, и молчит.
Хоть и не бедны Самсоновы, а все-таки жизнь в их доме имеет определенный мещанский уклад: просты отношения между обитателями дома и наивно-откровенны; прост сытный обед и плотный ужин; просты наивно-плоские беседы и бесцеремонны домашние одежды.
В такой-то обстановке вырастает Шанька, шалунья и своевольница, которую то балуют, то жестоко наказывают. Родители словно дерутся девочкой: когда отец бьет Шаньку, мать ее ласкает; когда отец ласкает дочку, мать к ней придирается и сечет ее иногда за такие пустяки, на которые в другое время никто и внимания не обратил бы. Но Шаня изловчается и часто успевает-таки ладить и с отцом и с матерью. И теперь в ее предприимчивой голове, сквозь жалость и сочувствие к матери, уже выясняется план, - как бы и с отцом помириться.
Шаня - девочка быстрых и бойких настроений, счастливая, как радость, одним тем, что живет. Не может она долго печалиться хоть бы и после того, как ее побили.
III
Поздно вечером, часов в одиннадцать, Самсонов вернулся домой. Шаня уже лежала в постели, но не спала. Окна ее комнаты были плотно занавешены, двери крепко заперты, и под дверями лежал скатанный половичок, чтобы не просвечивало наружу от свечки, которая горела около кровати. Шаня читала книжку, одну из тех, которые она тайком приносила домой и по ночам читала. Это были романы. Ими снабжали ее или Женя, или, чаще, Шанина подруга по гимназии, Дунечка Таурова.
Шаня услышала неясный шум открывающихся дверей и тяжелой отцовой поступи. Она мгновенно задумала смелое дело, - идти к отцу просить прощения. Тут был риск: или отколотит еще раз, может быть, выстегает, или приласкает, - и тогда она обеспечена от будущих неприятностей за то, что осталась на второй год в классе. Шаня загадала, - идти или не идти: она будет считать до ста, и если в это время нигде ничего не услышит, то не пойдет, а если услышит, то пойдет. Она начала счет. Ей стало жутко, и она ускоряла счет, чтоб поскорее кончить, до первого шума. Она считала уже шестой десяток, как вдруг где-то далеко в городе раздался невнятный, глухой крик. Шаня вздрогнула, с разбега просчитала еще несколько и остановилась. Делать нечего, надо идти.
Она проворно вскочила с постели, набросила на себя платье, спрятала книгу, потушила свечу и тихохонько вышла босая в коридор. Придерживая рукой дверь своей комнаты, она остановилась и слушала, - везде в доме было тихо. Тихо-тихо ступая, пошла она по неосвещенному коридору, по темным комнатам. Вот и дверь отцова кабинета. Внизу ее светится щель - значит, отец еще сидит. Шаня прижалась ухом к двери. Ее сердце шибко колотилось. Неясный шелест еле слышался ей за дверью…
Внезапно решившись, она стремительно открыла дверь, быстро подбежала к отцу и охватила руками его шею. Самсонов сидел у письменного стола и просматривал счеты. На нем был надет засаленный халат, старый, много раз заплатанный, из которого в некоторых местах лезла вата.
- Ты чего, оглашенная? - закричал Самсонов на дочку, - чего тебя носит?
Шанька прижалась к нему и уселась на его колени.
- Да ты чего вольничаешь? Аль забыла…
- Прости, папочка милый, не буду лениться, - вкрадчиво заговорила Шанька, ласкаясь к отцу и целуя его жесткую щеку.
- То-то не буду. Разве у меня шальные деньги?
- Ты - богатый.
- Ну, ну, не так богатый. Положим, грех роптать. А дело-то всяко бывает: вот маюсь, пока мышь голову не отъела, а завтра что еще будет. Посечь бы тебя надо, Шанька, - бормотал он, ласково поглядывая на красивое лицо девочки.
Он прижал к себе дочку, покачивая ее на коленях и подбрасывая кверху ее ноги. Шанька тихонько смеялась.
- Отлощить бы тебя хорошенько. Слышишь, Шанька, а? Хочешь, задам баню?
- Другой раз, голубчик папочка, - отвечала Шаня, вытаскивая кусочки ваты из отцова халата.
- То-то другой раз, смотри ты у меня, разбойница. Еще как надо было бы.
Глава 3
I
Женя, подходя к дому, озабоченно осмотрел испачканную, изорванную одежду. Стало досадно.
"Она не может и представить себе, легкомысленная Шанька, - думал он, - как это у нас неудобно и неприятно. Увидят - и сейчас начнутся жалостные разговоры. Надо постараться проскользнуть незаметно".
Разговоры, на которые мог бы навести этот беспорядок одежды, особенно неприятны были теперь Жене потому, что у них гостили приехавшие из Крутогорска Женин дядя Аполлинарий Григорьевич Хмаров с женой. Дядю своего Женя считал за человека очень умного и насмешливого и побаивался его язычка.
Проскользнуть незаметно не удалось. В передней случайно его встретила мать, Варвара Кирилловна, высокая и худощавая дама с величественным видом и длинным носом. Она заметила и грязь, и прореху и пришла, по обыкновению, в ужас.
- Женя! Боже мой! - воскликнула она. - Но в каком ты виде! Посмотрите, ради Бога, на кого он похож!
С этими словами она повела его в гостиную, где собралась вся семья. Женя имел сконфуженный вид: он не привык видеть себя в таком беспорядке, - а при дамах и тем менее. Сестрица Маня смеялась, а отец окинул его удивленными глазами и сделал самую ледяную из своих улыбок, которая так шла к его видной и внушительной наружности.
- Хорош! - сказал дядя, высокий господин с длинными седыми усами, бритым подбородком и лукавым выражением лица.
А дядина жена, Софья Яковлевна, полная дама с блестящими глазами и нервно-быстрыми движениями, оглядывала его с выражением брезгливости и ужаса и восклицала:
- Испачкан, изорван! Но его поколотили уличные мальчишки.
- Где это ты? - спрашивала мать.
- Не лучше ли ему сначала переодеться? - обратился к ней Модест Григорьевич.
Женя взглянул на отца с благодарностью и поспешил уйти. За ним звенел Манин смех.
"Один только отец умеет вести себя, - думал Женя, переодеваясь. - Только в нем есть эта холодная корректность, которая отличает…"
II
Варвара Кирилловна не намерена была забыть про это неприличное происшествие. За обедом она опять спросила Женю:
- Скажи, пожалуйста, где ты так перепачкался. И где ты изволил прогуливаться?
Женя успел сочинить подходящее объяснение и небрежно ответил:
- Я был у этого… Степанова. Потому и поздно.
- Это что за Степанов?
- Но я вам вчера говорил, - это наш гимназист больной.
Варвара Кирилловна встревожилась.
- Чем больной? - с обидою и страхом в голосе спрашивала она. - И когда ты рассказывал? Я ничего не помню.
- Ты еще нас всех заразишь! - воскликнула Софья Яковлевна, брезгливо поводя своими пышными плечами.
- Ах, мама, я не пошел бы, если б это было прилипчиво. Надо ж навестить: они бедные, может быть, я мог бы немножко помочь.
- Какая филантропия, скажите пожалуйста! - насмешливо говорила Софья Яковлевна. - А кто тебя там прибил?
- Никто не бил. Но, знаете, в этих захолустьях такая грязь, что надо привычку там ходить. Мостки поломанные, - и ногу чуть не сломал.
- Потому, должно быть, тебя и провожала эта девчонка! - вмешалась Маня.
- Какая девчонка, Женечка? - спросил дядя, улыбаясь и слегка прищуривая веселые и лукавые глаза.
Женя покраснел.
- Не знаю, о чем она говорит, - сказал он, пожимая плечами, - я один ходил.
- А краснеешь зачем? - спрашивал дядя.
- Нет, не один, - горячо возражала Маня. - Черномазая девочка, гимназистка. Ты в кусты спрятался, а она мимо нашего дома прошла.
- Вот и неправда, - уверенно сказал Женя, - ничего такого не было.
- Да ведь я видела, как вы с ней шли в Летнем саду.
- Это, должно быть, опять та же Самсонова, - недовольным тоном сказал отец.
- Опять, Боже мой! - патетически воскликнула мать.
- Но я с ней только случайно встретился в саду! - невинным тоном объяснял Женя, - и не мог же я убежать от нее!
- Какие скороспелые нежности! - воскликнула Софья Яковлевна, сверкая глазами и покрываясь румянцем негодования.
- Мы только немного прошли вместе и расстались. И я вовсе не думал прятаться. Я даже не сразу вспомнил. Что ж тут такого?
- Ах, это все та же мещаночка! - вспомнил и дядя. - Браво, Женечка, у тебя появляется постоянство во вкусах: не на шутку влюбился в свою сандрильону.
- Что ж, что мещанка? - возразил Женя. - У нее приданое есть.
- Много ли? - насмешливо спросила мать.
- Тридцать тысяч! - с весом сказал Женя.
Мать пренебрежительно пожала плечами.
- Ну, все же деньга… если только отец даст, - вступился дядя, лукаво усмехаясь.
- Не рано ли думать? - спросил отец.
- Это у нее собственные, - сказал Женя, отвечая дяде.
- Да? - с некоторым вниманием спросила мать.
- Я все это у нее разузнал…
- Вот как! практично! - насмешливо сказал отец.
- Да что это такое! - засмеялась Софья Яковлевна, - разузнал!
- Дело в том, - объяснял Женя, - что эти деньги завещал ей дядя, ее крестный отец, и они хранятся в Крутогорске в конторе у другого дяди, Жглова.
- Непрочное помещение! - заметил дядя с тою же лукавой усмешкой.
- Вообще, - решила Варвара Кирилловна, - тебе, Женя, о таких вещах рано еще думать.
- Конечно, - подтвердил отец.
- Решительно прошу, - продолжала Варвара Кирилловна, - туда не ходить. Раз навсегда. Я не могу этого выносить, - пожалей мои нервы.
Когда Женя после обеда ушел к себе, Варвара Кирилловна сказала своей гостье:
- Женя у меня такой впечатлительный, а эта девчонка отчаянно его ловит. Нынче нет детей. Четырнадцатилетняя дрянь уже думает о женихах, - возмутительно!
- В их мещанской среде это так понятно! - говорила Софья Яковлевна. - Да и вообще нынешние дети… И зачем вы отдали его в гимназию, - не понимаю. Там такое общество!
- Ах, куда же отдать! Здесь хоть на наших глазах, а в закрытых заведениях, говорят, такие вещи…
- Но это все так преувеличено.
III
Женя прошел после обеда в свою комнату, в мезонин. Вспоминал разговоры за столом. Досадовал. Привык досадовать. Из всего, что говорилось за обедом, особенное впечатление на Женю произвели и уязвили его дядины слова.
"Мещанка! - думал он, перебирая книги. - И все-таки она премилая. Конечно, она дурно воспитана, действительно по-мещански, - какие манеры, и словечки! Но я ее перевоспитаю: она рада мне подчиняться, она меня так любит, бедняжка, - ее не трудно будет обломать. Любовь ко мне переродит ее".
Жене вспомнилось, как они с Шаней перешли "на ты", когда поближе познакомились и сдружились. То было в самую жаркую пору лета, в межень, как говорят у нас. День был ясный, тихий, знойный.
Шаниных родителей не было дома. Шаня тихонько принесла в сад вино. Они забрались в баньку, которая стояла в глухом уголке сада: нельзя нести вино в парк - далеко, а в баньке никто не увидит. Жене ясно вспомнились его тогдашние жуткие и томные впечатления: полусветлая банька с открытыми окнами, куда вливался из сада жаркий, душистый воздух сквозь ветви кустов, тесно лепившихся у стен… бревенчатые стены, скамейки по стенам, вся странная для беседы обстановка места, где обыкновенно только моются… сладкое и крепкое вино… тишина, уединение… птичий писк по кустам и далекое жужжанье пчел… Шанин нежный полушепот… ее быстрое, теплое дыхание и аромат вина… отуманенные взоры… взволнованная кровь и ярко зардевшиеся щеки… жаркие руки; блуждающие… вздрагивающие прикосновения… ласковые Шанины улыбки… долгие, смущенные поцелуи… И за стеною смеются миллионы тихих и звонких голосов и шелестов, слышится задорный птичий писк по кустам, далекое жужжание пчел…
Женя размечтался. Сладко и томно стало ему.
- Барин, чай пить пожалуйте, - услышал он за собою голос горничной.
Женя посмотрел на смазливую девушку.
- Гости пришли, - сказала она.
- Ах, милая, ты сегодня преинтересная, - скучающим голосом проговорил Женя и лениво провел рукою по ее плечу.
Она лукаво усмехнулась.
IV
Женя сошел вниз. Его охватили привычные, бодрящие впечатления: свет ламп, красиво отраженный на обоях, на красивых одеждах и лицах дам и барышень; тихое позвякивание чайной посуды и еле различаемый аромат душистого чая, смешанный с тонким благоуханием модных духов; оживленный, но негромкий разговор, приправленный и забавной сплетней, и легким злословием по адресу отсутствующих; приветливые улыбки и любезные слова. Приятно было сознавать, что здесь собралось все-таки "лучшее" общество Сарыни.
Здесь были: уездный предводитель дворянства Ваулин, из отставных военных, господин очень вежливый, нарумяненный, затянутый в корсет, от которого его стан казался деревянным; его дочь, девушка лет шестнадцати, со скучающим, бледным лицом, которое казалось немного припухлым; директор гимназии Кошурин, длинный и веселый господин, недавно переведенный сюда из Петербурга и забавлявший дам не очень свежими столичными анекдотами да рассказами про любовь по Библии; его сын Павел, гимназист седьмого класса, румяный и красивый мальчик, плотный, упитанный, выхоленный, хотя уже с некоторою раннею блеклостью кожи под глазами, большими, но несколько тусклыми; седой полковник; тучный судебный следователь и еще несколько офицеров, девиц и дам.
Павел Кошурин что-то доказывал в кругу молодых людей и барышень. Женя подошел к ним.
- Все это так условно, - говорил Кошурин слегка дребезжащим, не установившимся голосом переходного возраста, - нравственность, долг: что у нас нравственно, то в другом месте или в другое время безнравственно, и наоборот. А потому мы нисколько не обязаны следовать тому, что кто-нибудь считает нравственным или хорошим.
- Конечно, - подтвердил Женя.
- Надо стоять выше буржуазной морали, - пискнул молоденький офицерик с румяным и красивым лицом.
- Позвольте, - вмешался седой полковник, вслушавшись с своего места, - вот я вас спрошу, - если вам представился случай украсть, вы бы ведь не украли?
- Разумеется, не украл бы, - ответил Женя, пожимая плечами.
- Ну, вот видите, значит, не все так условно…
- Но позвольте, - горячо возразил Кошурин, - ведь я и каждый из нас почему не украли бы? Вовсе не потому, что считаем это безнравственным. Не воруем, в сущности, мы только потому, что боимся, как бы нас не поймали.
- Нет, извините, - возразил полковник слегка обидчивым тоном, - это не о всех можно сказать.
- Или потому не воруем, - пояснил Женя, - что боимся того, что нельзя будет воспользоваться краденым, а риск велик. Воруют только дураки, и почти всегда попадаются, а умный человек не пойдет красть, но вовсе не потому, что это безнравственно.
- А почему?
- Да потому только, что это невыгодно.
- Ну, нет-с, позвольте не согласиться. Вы это изволите рассуждать так, вам нравится, может быть, смелые слова произносить, - а я из своего жизненного опыта могу вас уверить: есть люди, которые не воруют именно только потому, что гнушаются такой низостью.
В других местах тоже прислушивались к спору, и слова полковника вызвали сочувственные отклики.
- Вдруг бы мы пошли воровать! можно ли это себе представить! - восклицала Софья Яковлевна.
- Да, трудно представить кого-нибудь из нас в роли грабителя или мошенника! - с холодной усмешкой сказал Модест Григорьевич.
- Нет, молодой человек, - внушительно сказал седой полковник, обращаясь к Кошурину, - люди нашего старого поколения твердо знают, что воровать - постыдно.