Это уже в XX веке исследователи обратили внимание, что мнения современников не были столь однозначными, что романы Вельтмана оставили ощутимый след в творчестве целого ряда писателей, что в образе его Емели "потенциально таится" князь Мышкин, а в образах героев "Саломеи" – Раскольников, Настасья Филипповна, Грушенька. "Вельтман для Достоевского, – отмечал В. Ф. Переверзев, – то же, что Нарежный для Гоголя – предтеча и необходимая предпосылка. Без "Бурсака" и "Аристиона" не было бы и "Вия" и "Мертвых душ"; без "Саломеи" Вельтмана не было бы "Преступления и наказания" и "Братьев Карамазовых" Достоевского".
Вельтман и Достоевский – далеко не единственное возможное сближение. С не меньшим основанием Вельтмана можно назначить "предтечей" не только Достоевского, но и Лескова, что само по себе тоже немало для писателя, "всеми забытого", – быть предтечей двух великих художников слова. "По принципу борьбы и смещения семантических элементов, – отмечал Б. Я. Вухштаб, – Вельтман в течение двадцати лет вырабатывал своеобразную языковую систему, которая впоследствии ложится в основу лесковского языка".
Стоит только добавить, что подобное семантическое смещение имело вполне определенную направленность и основу. Как в "Кощее бессмертном", "Светославиче", "Емеле" Вельтмана, так и в сказах, "Очарованном страннике", "Левше" Лескова основа эта – фольклорность образов и фольклорность стиля, в сторону которой и "смещались" все другие "элементы". Поэтому, повторяю, столь важно представлять эту жанровую особенность романов-сказок Вельтмана, чтобы сравнивать ее не с "Юрием Милославским" или любым другим историческим романом того времени, а со сказками Ореста Сомова и Владимира Даля, с "Вечерами на хуторе близ Диканьки" и "Тарасом Бульбой" Гоголя. Только в таком случае произведения Вельтмана не "выпадут", а, наоборот, встанут на свое реальное место в истории русской литературы.
Помимо "Кощея бессмертного" и "Светославича" у Вельтмана есть еще одно произведение, тематически связанное с двумя предыдущими, завершающее своеобразную историческую трилогию писателя из эпохи Древней Руси, – это "Райна, королевна Болгарская".
"Райна" впервые появилась в 1843 году в одном из самых массовых по тому времени изданий – "Библиотеке для чтения", но привлекла внимание лишь через десять лет, и не русской критики, а болгарских революционеров, писателей, художников. В 1852 и 1856 годах "Райна" вышла в Петербурге и Одессе в переводе на болгарский язык Елены Мульевой, в 1866 году ее перевел и издал в Вене известный болгарский писатель Иоаким Груев, и тогда же, в 60-е годы, один из основоположников болгарского национального театра – Добри Войников создал на основе "Райны" драму "Райна-княгиня", которая многие годы с огромным успехом шла в Болгарии на профессиональных и любительских сценах. Но и это еще не все. Классикой болгарского изобразительного искусства стали иллюстрации к "Райне", созданные в 60-80-е годы знаменитым болгарским художником Николаем Павловичем и получившие широкое распространение в народных массах.
Причины столь пристального внимания видных деятелей болгарского Возрождения к этому произведению русского писателя сами по себе тоже заслуживают внимания.
Болгарское, и не только болгарское, но и все славянское Возрождение XIX века, национально-освободительная борьба в славянских странах самым непосредственным образом связаны с русской культурой, наукой, литературой. Известно, например, что граф Румянцев в 20-е годы неоднократно оказывал материальную поддержку выдающемуся сербскому собирателю Вуку Караджичу, а Российская академия в 1828 году направила шесть тысяч рублей выдающимся чешским ученым Шафарику и Генке для издания их научных трудов. Известно также, какую огромную роль в истории болгарского Возрождения сыграла книга русского слависта Юрия Венелина "Древние и нынешние болгаре в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам", вышедшая в Москве в 1829 году.
Вельтман (а одновременно с ним Владимир Даль и Хомяков) побывал в Болгарии еще во время русско-турецкой войны 1828–1829 годов, когда, как писал Пушкин в стихотворении "Олегов щит", "ко граду Константина… Пришла славянская дружина" и Россия почти освободила Болгарию от османского ига. Поэтому и к легендарному походу древнерусского князя Святослава он тоже обратился далеко не случайно: в 971 году Святослав шел на Царьград тем же путем через Балканы, что и русская армия в 1829-м. "Тень Святослава", воспеть которую призывал Пушкина Николай Гнедич, появляется впервые в вельтмановском "Свето-славиче", где проклятый сын русского князя отправляется на Дунай за черепом отца.
Сам поход Святослава в Болгарию был достаточно хорошо известен по летописным источникам и Карамзину, но Вельтман писал о том, чего не было ни в летописях, ни в "Истории государства Российского": о романтической роковой любви Святослава и Райны, дочери болгарского царя Петра, трагически гибнущей в финале вместе с русским князем.
Святослав предстает в "Райне" последним представителем на Руси "поколения земных богов". В рассказе о нем Вельтман следует летописным источникам, дополняя их довольно удачным сравнением Святослава с героями индийского эпоса. "Так велось исстари, – замечает он, – и в царстве индейском, где раджи также не носили бороды и свято исполняли закон, которым воспрещено было каждому раджану, воину, употреблять против неприятеля бесчестное оружие, как, например палку, заключавшую в себе остроконечный клинок, зубчатые стрелы, стрелы, напитанные ядом, и стрелы огнеметные. Раджаны не нападали ни на спящего, ни на безоружного, ни на удрученного скорбью, ни на раненого, ни на труса, ни на беглеца. Таков был и Святослав, "тако ж и прочий вси вой его бяху вси"".
Кодекс богатырской чести действительно существовал в Древней Руси, о чем свидетельствуют и былины, и летописные рассказы о поединках русских воинов с косожскими, печенежскими, половецкими или татарскими воями, а также знаменитое свидетельство летописца о воинской доблести самого Святослава.
Византия уговаривает Святослава обнажить свой меч на "непокорных и насилующих Грецию Болгар". Святослав соглашается, и в начале повествования он отправляется в Болгарию завоевателем, а не освободителем. Но из завоевателя он превращается в освободителя, распутывающего кровавый узел придворных интриг, спасающего Райну. "Народ со всей Болгарии, – описывает Вельтман встречу Святослава, – стекался в Преслав на великий праздник, на благодатную погоду после бури. Взоры всех слезились от радости, и на народе, как на облаке, отражалась радуга мира, знамение завета между Русью и Болгарией".
Нетрудно представить, как воспринималась эта сцена в Болгарии в самый разгар национально-освободительной борьбы. Освобождение Болгарии с помощью России получало, таким образом, историческое предопределение в событиях тысячелетней давности. "Эта история на средневековый сюжет, – отмечает современный болгарский исследователь, академик Николай Райнов, – помимо исторического содержания, близкого каждому болгарину, привлекла внимание еще и трогательным до слез сюжетом. Автор не следовал точно историческим фактам, но и болгарские читатели не были особенно придирчивы, да и сама болгарская история не была достаточно разработана". Привлекала основная идея книги – идея исторической освободительной миссии России, приобретавшая чрезвычайно актуальное значение, находившая горячий отклик в сердцах болгар.
"Райна, королевна Болгарская" выстроена по всем законам исторической романистики и в этом отношении отличается от "Кощея бессмертного" и "Светославича", хотя и здесь Вельтман приводит песенные тексты, создает образ гусляра, удачно использует прямые и косвенные цитаты из "Слова о полку Игореве", летописей и народной поэзии. И тем не менее, несмотря на насыщенность фольклорными мотивами, "Райну, королевну Болгарскую" нельзя причислить к фольклорно-историческим произведениям Вельтмана. Развитие сюжета подчинено здесь законам исторической романистики, образы лишены сказочности, которая предопределила принципиально иные стилистические и сюжетные приемы в "Кощее бессмертном" и "Светославиче".
Необычная судьба "Райны, королевны Болгарской" (а это тоже немаловажный факт из истории русской литературы), сближение героев романов Вельтмана и Достоевского, стиля Вельтмана и Лескова (а подобные примеры можно продолжить целым рядом имен писателей, для которых Вельтман тоже "необходимая предпосылка"), статья о Вельтмане Аполлона Григорьева – все это свидетельствует, что его произведения никогда не "выпадали" из живого процесса развития русской литературы, имеющего, подобно любой полноводной реке, притоки, ее питающие. Проза Вельтмана – один из таких животворных источников. И глубоко знаменательно, что в наше время эти пересохшие было родники начинают оживать заново…
В. И. Калугин
Кощей бессмертный
Былина старого времени
Часть первая
I
Слишком за четыре столетия до настоящего времени, в Княжестве Киевском, в селе Облазне, за овинами, на лугу, взрослые ребята играли в чехорду.
– Матри, матри, Вась! – вскричал один из наездников, рыжий молодец; надулся, размахнул руками, раскачался, бросился вперед, как испуганный теленок, и – скок через восемь перегнутых в дугу спин.
– А! на девятой сел! – вози! – раздался голос из-за забора.
Этот голос был знаком нашим наездникам. Все выправились и сняли шапки перед баричем.
– Ну! ты, Ионка, – колесница, ты, Юрка, – конь! – вскричал он и длинным арапником вытянул коня вдоль спины, а другим ударом смазал колесы у колесницы.
Ион и Юрка зачесали голову, стиснули ясные очи, развесили губы; крупные слезы брызнули как из родника. Барич не смотрел на их прискорбие. Юрку взнуздал он длинной тесьмой, которую всегда носил с собою, на всякий случай, вместо вожжей, вместо своры и вместо узды; выправил ее, вскочил на спину Иона, хлопнул бичом по воздуху, свистнул, гаркнул: "На дыбы! катись!" – и отправился вдоль по селению.
Крестьяне кланялись в землю баричу, будущему своему господину-милостивцу.
Это обстоятельство осталось бы, верно, в забвении, подобно многим, по наружности ничтожным, а в сущности важным обстоятельствам, на которые История не обращает своего заботливого внимания, если б я не последовал исступленной моде писать Романы и не подражал Апулею, Петронию, Клавдию Албинию, Папе Пию 11-му, Гелиодоту и всем, всем древним, средним и новым романистам.
Бедный читатель! Кто не пользовался твоею слабостью, твоей доверчивостью! Кто не водил тебя по терниям слога, по развалинам предмета, по могилам смысла, по пучине несообразностей?
Баричу было уже лет около двадцати от роду. Он был среднего роста, как вообще все великие люди; был здоров и красен лицом.
В настоящее время его родительница положила бы единородного своего сына на картах бубновым королем.
Всех прочих телесных и душевных достоинств его невозможно передать несколькими словами. Время и подвиги, которые отличают героев и гениев от людей обыкновенных, покажут потомству: кто был барич и как его звали, величали.
Но кто бы отказался взглянуть, как барич едет верхом на Юрке, как на коне Актазе Мстислава Мстиславича, якого же в та лета не бысть; как склонилась набок его красивая шапочка, как злат шелом посвечивая; как распахнулись узорчатые полы татарского халата; как старый Тир, пестун барина, трух, трух, а инде рысью, следовал за дитятем своим.
Кто отказался бы взглянуть, как сельский Тивоун, заметив издали, что барич волит тешиться, встречает его у ворот медовиком; и как барич подъезжает, останавливает коня и колесницу, принимает от Тиуна и поклон, и кусок медовика и едет далее.
Какой бы любопытный путешественник от стран вечерних, смотря на поезд барича, не составил в уме своем какой-нибудь странной идеи о обычаях Руси?
Что не делают превратные понятия?
Пестун Тир был немного туп от природы.
Минерва никогда не решилась бы принять на себя его наружности, если б боги брали такое же участие в героях Русских, как и в Греческих.
Однако же Тир умел постигать все изречения, волю и приказы милостивых господ своих. Смиренно внимал он словам их, стоя почтительно у дверей.
Восклицания: "Так, государь, родной отец, так, вот-те бог, так! Так, государыня, боярыня, матушка, вестимо так!" – дали об уме его выгодное мнение, и Тира определили из дворовых сторожей в дядьки к юному баричу.
На нем-то барич выучился ездить верхом; от него-то наслышался о подвигах Русских храбрых витязей и могучих богатырей; и вот первые впечатления души взросли не годами, а часами, как Боба Королевич, – и сделались великанами впоследствии.
II
Хотя барич был плодом более торгового расчета дедушки, нежели взаимной любви его родителей, но в нем было много особенных качеств, по которым отец и мать предвидят в своем сыне великого человека. Боярин Пута-Зарев умер с уверенностью, что его сын есть надежная, добрая отрасль прославленного в Новгороде поколения того Пидоблянина, который вез в город горнцы и увиделt что сверженный Новгородцами в Волхов Перун приплыл снова к берегу, отринул его шестом и рек: "Ты, Перунище, досыти еси пил и ял; а ныне плыви уже проче".
Правдивую повесть о роде Путы-Заревых можно было бы начать от походов Славян с Одином или даже со времени данной им Александром Филипповичем, Царем Македонским, грамоты за заслуги на владение всею северною землею, даже до границ последних полудня Италийского и до гор Персидских. Но что баснословно, темно, подвержено сомнениям и не основано на сказаниях письмен гиероглифических, символических или рунических, то чистый рассудок отвергает: ему нужна истина – истина неоспоримая, подтвержденная выноскою внизу страницы или примечанием в конце книги.
Начинаю с времен чисто Исторических; даже после того времени, когда Руссы просили помощи у Варягов против нашествия Славян, в исходе IV столетия, даже позже призвания Немцев Рюрика, Синава и Труара на стол Новгородский.
В 1170 году, когда поднялась вся земля Русская на Новгород и Новгородцы обнесли весь город деревянным тыном, и потом, не усидев в осаде, высыпали из стен, врезались в стан неприятельский, положили часть врагов на месте, другую часть взяли в плен, а третью прогнали – тогда, в числе одного десятка пленных Суздальцев, проданных за одну гривну Степенному Тысяцкому, Коле-Ораю, был Олег Пута.
Он не горевал, несмотря на то, что половина бороды его была вырвана одним новгородским вершником, два пальца на левой руке отрублены другим и из верхней челюсти выбиты два зуба третьим.
"Ничего!" – думал он, ибо был уверен в своей счастливой будущности.
Однажды Тысяцкий Орай воротился с Веча, где увечали строить, в честь и память победы, одержанной Новгородцами над соединенными Князьями, храм Знамения Богоматери и положили мир с Андреем Боголюбским.
В светлице стол был уже убран яствами. Жена Орая встретила его в дверях; вся семья собралась; в числе ее заметны были: старушка, помнившая, как Перуна привязали к конскому хвосту и свезли в Волхов, да внучка ее, дочь Тысяцкого, девушка, какой в Новгороде другой не было.
Помолились богу, поклонились низменно образам, а потом друг другу и сели за браный стол молча.
Мир с князем Андреем напомнил Тысяцкому о пленных Суздальцах. Один из них, купленный также за две ногаты, был не простого рода, не из смерды.
Тысяцкий велел его привести к себе.
– А то Суждальцю, каково-ти от хлеба Ноугорочьково?
– Чествую, господине Тысячьский, солнце тепло и красно, простре горячую лучю своею и на небозиих, – отвечал весело Суздалец.
– Шо радует ти? Ноугорочьское сердце плакалось бы по воле, яко Израиля при Фаравуне Царю Еюпетстем?
– Вольно мне радоватися горю, и я волен! – отвечал Олег Пута.