II
На рауте у министра X бродило то странное и удивительное общество, которое только и можно встретить, что на парадных раутах у французских министров.
Владелец колоссальнейших в мире свиных боен, в Чикаго, американец, рекомендовавшийся не иначе, как:
- Братья Смисс и К°.
Он бродил, пристально оглядывал встречных и бормотал по своей странной привычке:
- 80 кило… 85 кило… Ого! Сто кило, - никак не меньше!
- Простите за нескромный вопрос, - спросил я, здороваясь с мистером "бр. Смисс и К°", - что это вы постоянно шепчете?
- А вы заметили? - спохватился он. - Прескверная привычка! Никак не могу отвыкнуть! От всего отвык. Трубку курить отвык, табак жевать отвык, на пол плевать отвык, на стены плевать отвык, в потолок плевать отвык, встречных по спине ударять отвык, - а вот от этого отвыкнуть не могу. А ведь я не сегодня-завтра - тесть герцога. Настоящий герцог: отель в Сен-Жермене, замок в Вандее, 3.000,000 франков долгу, и у матери любовник-аббат. Теперь выхлопатывает удостоверение, что его предки действительно участвовали в крестовых походах. Не достанет удостоверения, - не надо… 60 кило, не больше… Не надо, говорю! Покупать кожаный товар, так покупать хороший. Братья Смисс и К° другого не покупают! Кожаный товар должен быть первый сорт: с аттестатами зять!.. Сто десять кило!..
- Да, но что вы бормочете? Что значат эти "сто десять кило"?
- Ведь вот подите же! В лучшем обществе вращаюсь. Всё, что должен делать высокопоставленный американец… 90 кило… проделал. С Миланом в карты играл. 12 картин купил, большие картины, в самой маленькой 2 метра длины… 85 кило… Поль Бурже у нас бывает. Он о моей дочери даже психологический этюд написал. Какую-то новую чёрточку в ней открыл. О, Поль Бурже! Он занимается только избранными натурами. А избранные натуры начинаются с 200,000-франкового годового дохода. Ростан моей дочери два стиха из своей драмы посвятил. Это мы всё можем… 96 кило… А вот от этой привычки отучиться не могу… 75 кило всего на всё… Это я ещё в молодости привык. На бойне сидеть и всякую проходящую мимо свинью на глаз определять: сколько весит. Удивительно наметался… Хотите держать пари, что вот в этом джентльмене не менее 120 кило? Желаете? На 1,000 долларов пари?
Ходил тут с выжидающим лицом сэр Вильям Уилькокс. Сэр Уилькокс присутствовал на знаменитом пожаре в Bazare de Charité, - и это его так заинтересовало, что с тех пор его можно видеть везде: на первых представлениях новых опер, на представлениях укротителей зверей, на скачках, - везде, где можно ждать какого-нибудь несчастья.
Сэр Уилькокс разглядывал пол и говорил:
- Отлично натёрт пол. Очень возможно, что кто-нибудь споткнётся и сломает себе ногу! Или вдруг кто-нибудь крикнет "пожар!" На скользком-то полу!
Он даже вздрагивал от предвкушения.
Herr Шпитцбубе, фабрикант патентованных подтяжек из Берлина, ходил сам не свой и, встретившись, горячо пожал мне руку:
- О, fife la rebubligue! На балу у министра! Настоящий министр! Я жал даже руку г-же супруге министра и спрашивал её о здоровье. Жаль только, что не будет президента!
Мне показалось даже, что я заметил в толпе знакомого проводника Кука, который водил группу туристов и показывал достопримечательности среди публики.
Чувствовали себя все преглупо. Статистами в пьесе, которая должна ошеломить публику.
Ведь все мы были здесь, - чтоб на завтра в министерских газетах появилось:
"Раут у министра X собрал 2,000 человек. Среди присутствующих…"
Г. министр ходил с кем-то из своих избирателей и говорил ему:
- Пища превосходная! Всё, о чём я пожалею, когда падёт кабинет, - это повар в министерстве. Нечто поразительное. Не говоря уже, конечно, о свежести провизии. Canetons Rouannais! Poulardes de Nantes aux truffes. Pre sale. Всё это отличные вещи, - и мы их едим! Пища - превосходна!
И, заметив подслушивавшего репортёра, он добавил громко и делая красивый жест рукою:
- Эта Африка не идёт у меня из головы!
В эту минуту колоссальный гайдук, весь в красном, на весь зал завопил:
- Son excellence le general de Poupkoff!
Музыка грянула марш, толпа расступилась. Министр бросил избирателя и поспешил. Супруга министра оставила дам и спешила за мужем, оправляя платье.
По паркету, весь красный, подавленный, переконфуженный, словно боясь вот-вот провалиться сквозь землю, растерянно шёл симпатичный бритый старичок во фраке, со Станиславом на шее.
- 90 кило! - уверенно пробормотал около меня мистер "братья Смисс и К°", а англичанин смотрел на старичка влюблёнными глазами:
- Не упадёт ли?
- Я счастлив, я счастлив, ваше превосходительство! - усиленно громко, чтоб слышали репортёры, приветствовал министр генерала Пупкова, смотрел на него с любовью, но не знал, что сказать, и помолчав, добавил:
- Не пройдём ли к буфету? Пища превосходна!
- Вы русский?! - подбежал ко мне старичок со Станиславом, так через полчасика, схватив меня за руку, как хватаются только утопающие.
- Русский!
- Ради Бога!.. Тут никто кругом не понимает по-русски?
- Вероятно, никто.
- Объясните мне, какого чёрта им от меня надобно!?
На глазах у него стояли слёзы.
- В газетах, говорят, что-то пишут! Я по-французски мерси с бонжуром. Что они там городят? Ради Бога, дайте ваш адрес. Позвольте завтра к вам зайти. Отпустите душу на покаяние. Что там про меня понаписано? За что в газеты попал?
На следующее утро я читал статью Корнели в "Figaro":
"Все попытки вызвать у нас междоусобную войну разбиваются о мудрые действия нашего кабинета. Междоусобной войны не будет. Вчера генерал Пупков был на рауте у министра X, и этим все недоразумения устранены. Кабинет доказал, что он понимает, что такое генерал Пупков, и что его сердцу близок Крыжополь"…
В эту минуту ко мне влетел сам виновник новой победы кабинета.
Он почти без чувств повалился в кресло:
- Можно мне теперь в Россию вернуться?
- Почему же?
- А что понаписали? Мне ведь перевели. Знакомый сейчас в кафе перевёл. Господи!
Он схватился за голову.
- И дёрнула меня нелёгкая в отеле "генералом" назваться. Ведь я для прислуги. Прислуга чтоб была услужливее.
- Так вы и не генерал?
- Действительный статский советник я, поймите! Действительный статский советник! Чёрт его знает, как по-французски перевести: действительный да ещё статский да ещё советник. Я и сказал просто: генерал. А я и в военной службе-то никогда не был. Откуда они меня в герои произвели? В пробирной палатке я, сударь мой, служил, в пробирной! Какое уж тут геройство? И вдруг… Господи! Господи!..
Действительный статский советник заплакал:
- В отставку вышел, в Крыжополе поселился, вот, думал, на выставку поеду, посмотрю… Мечтал…
- Ну, что ж особенного? Франко-русские отношения… ошибка…
- Помилуйте, легко ли? Министров из-за меня ругали!
- Ну, это у них…
- Гнать их хотят! И что за манера? Ну, приехал, я понимаю, художник знаменитый, писатель, музыкант, учёный…
- Ах, ими французы у нас не интересуются, - они только нашими военными.
- Что ж делать теперь? Что делать?
Тут как раз ко мне пришло несколько знакомых французов. Я рассказал происшествие.
- Messieurs… donnez moi leçon… que faire?.. Фэр-то кё? - взмолился бедняга.
- Напечатать опровержение! - предложил я.
- Невозможно! - пожали плечами сразу все французы. - Кто ж напечатает! Ведь из генерала Пупкова сделали орудие все: и министерские, и националисты, и радикалы, и католики. Все об его генеральстве печатали. Кто ж опровергать будет?
- Я уеду! - воскликнул г. Пупков.
Французы побледнели:
- Избави Боже! Националисты скажут, что министерство вас оскорбило!
- Ну, так останусь навсегда!
- Да! Но министерские теперь от вас не отстанут. Недоразумение будет всё запутываться.
- Я зарежусь! - вне себя завопил несчастный.
Французы схватили его за руки:
- Избави вас Бог! Рошфор напишет, что вас зарезал Вальдек-Руссо!
Бедняга был близок к помешательству. Да, слава Богу, нашёлся один рассудительный француз:
- Хотите, чтоб газеты оставили вас в покое? Отлично! Объявите, что вы приехали просить разрешение на открытие во Франции… ну, хоть фабрики ваксы. Хотите конкуренцию нашим фабрикантам делать. Никто больше о вас не упомянет ни слова!
В отечество (Дневник генерала Пупкова)
Слава Тебе, Господи, отстали!
Как только внял премудрому совету сказаться фабрикантом ваксы, - как от зачумлённого все, в разные стороны.
Взял себе переводчика, потому что, как по-французски "вакса", не знаю, - и как только интервьюер явился, говорю:
- А ну-ка, переведите ему, что я во Францию не за чем иным приехал, как хлопотать о разрешении мне открыть в Париже фабрику усовершенствованной ваксы.
Как вскочит француз. Как заговорит. Долго по комнате ходил, руками махал, на ходу даже этажерку уронил и не поднял, а в конце концов цилиндр нахлобучил, ушёл, даже не поклонился.
- Что это он? - у переводчика спрашиваю.
- Ругается! "Это чёрт знает что! - говорит. - Эти русские только и думают, как бы выгоду с нас получить. С нас, с нас - французов! - выгоду. Даже, - говорит, - для национального самолюбия обидно. Тьфу! - говорит. - То заём, то фабрика! Этак, - говорит, - выгоднее немцам контрибуцию платить!" Очень, очень сердился.
А в газетах с тех пор ни полстроки. Разблаговестил, значит, интервьюерская душа!
Встретил на улице знакомого интервьюера из социалистской газеты. Подсмеялся даже.
- Что ж это, - через переводчика говорю: я теперь без переводчика ни шагу, опять чрез недоразумение в герои попадёшь, - что ж это вы за интервью ко мне не препожалуете? Готов-с!
- Monsieur, - говорит, - я социалист. Я враг капиталистов. Я фабрикантов изо дня в день ругательски ругаю. Но я француз!
И с чувством даже себя в грудь ударил.
- Раз, - говорит, - вы хотите фабрику ваксы у нас устроить, нашим фабрикантам конкуренцию делать, - извините! Я француз. Тут мы все за одно. Вы для меня не существуете!
2-го августа.
Был у министра. Надо же визит отдать. Долг вежливости.
Встретил сухо, - больше, - сурово встретил! Жестоко!
Руки не подал и с места в карьер:
- Не могу! Франция для французов! Конечно, - говорит, - я не националист. О, совсем нет! Но раз дело касается промышленности, - двух мнений быть не может. Всё трогайте, - но промышленность священна! Да и к тому же, - говорит, - совсем не ваше это дело! Иностранцы могут приезжать к нам, могут восхищаться, могут покупать, - но самим производить. Извините! Я широких принципов, я интернационалист, - если вам угодно. Все люди - братья, русские в особенности, - но ваксы у нас ни одному брату работать не позволю. Имею честь кланяться.
Значит, всё кончено. Недоразумений больше никаких. Можно и домой.
3-го августа.
Билет в кармане. Переводчика, за ненадобностью, рассчитал. По сто франков, однако, подлец, в день взял.
- Помилуйте, - говорит, - соотечественник, да я бы, по секретным местам водя, не меньше бы заработал. А тут не секретные места, а министры.
- Во-первых, - говорю, - я тебе, каналья, не "соотечественник", а ваше превосходительство!.. Раз билет в кармане - всякий русский себя опять русским чувствует.
- Тем более!
Заплатил, - чёрт с ним. Завтра фью-ю! и поехали. В Крыжополе-то теперь - тишь, гладь, Божья благодать. Расспросов-то что будет. Весь город оживлю! Рассказов на весь остаток моей жизни хватит.
Кёльн, 5-го августа.
Сижу и мчусь. И с каждым моментом, с каждым оборотом колеса всё ближе и ближе к отечеству.
С пассажиром vis-a-vis познакомился. Русский. Из Петербурга. В весьма значительных чинах.
Разговорились. Весьма приятная личность, но когда Я "действительным статским советником Пупковым" отрекомендовался, - по чертам лица пробежала как бы змея, и глаза стали стеклянные.
- Ах, - говорит, - "генерал Пупков!" Очень приятно. Читали, читали про вас в газетах! Как же-с! Париж-с собой заняли-с! На раутах у министров-с! Скажите, весело? А я вот, представьте-с, не был-с. Не был! Хотя… по своему положению, казалось, должен был бы быть отмечен и на внимательность мог рассчитывать. Но где же им-с! "Генералом Пупковым" были заняты. До того ли им-с? Так нигде и не был-с! За свои деньги принуждён был по кафе-шантанам ходить!!
Последние слова были сказаны даже со скорбию.
Я, было:
- Ваше превосходительство, да ведь я-то… я-то ни при чём во всём этом…
- А это уж, - говорит, - не наше дело разбирать, при чём вы или не при чём! Не наше-с…
И так на это проклятое "не наше" упирает, - словно сказать хочет:
- Это уж другие на это есть. Они тебя, дружка сердечного, разберут!
Тьфу! Даже дух переняло.
Всё расположение испортил.
А что, если и в самом деле?
Приезжаешь этак в Вержболово. Паспортную книжку отдаёшь, вещи осматривают - и вдруг выходят и спрашивают:
- Действительный статский советник Пупков?
- Я-с.
- Вы-с? Очень приятно. Не потрудитесь ли, ваше превосходительство, пожаловать в комнату. Там у вас в паспорте так, ничего, клякса есть, и за нею неразборчиво.
Жалую в комнату. Притворяют двери.
- Это, - говорит, - клякса так, для публики. А дело вот в чём. Не потрудитесь ли вы, ваше превосходительство, объяснить…
И бумажку из кармана вынимает.
- Вы в Париже генералом титуловаться изволили?
- Да, но видите ли…
- Это уж не наше дело: "видите ли". Это вы уж потом, другим объяснять будете: "видите ли". С нас и одного сознания довольно. Запишите! Скажите, вы и с интервьюерами интервьюировались? И от всевозможных газет? От всевозможных? Да-с? И насчёт Пекина было?
- Было, но позвольте…
- Это уж не наше дело: "позвольте". С нас и того, что "было", достаточно. Министров из-за вас менять хотели?
- Так только разговор был…
- Ах, разговор всё-таки был!
Тут начальник станции в дверь стучится:
- Поезд отправлять время.
- Пусть поезд отправляется с Богом. "Генерал Пупков" здесь остаётся.
Батюшки!
Берлин, 8-го августа.
Третий день живу в Берлине. Чёрт его знает зачем. И сам не свой.
Мысли проклятые замучили!
Как в Берлин поезд пришёл, "Фридрихштрассе" - закричали, себя не помню, словно крылья на ногах выросли, вещишки подхватил, из вагона выскочил:
- Здесь, - говорю, - остаюсь. Здесь! На всю жизнь!
- Вы, - кондуктор говорит, - хоть билет-то у начальника станции прочикните!
- И билет, - говорю, - прочикивать не хочу. На всю жизнь остаюсь. Никогда больше своего отечества не увижу!
А сам в слёзы.
По-немецки-то мне переводчика не надо. По-немецки я кое-как маракую. Служа в пробирной палатке, от евреев выучился. Все служащие в пробирной палатке по-немецки говорят.
С тем и остался.
Но как же, однако, без отечества? Нельзя без отечества! Там пенсия.
В отечество вернуться надобно.
А художества?
Разве так сделать. Явиться на границе и прямо самому первому объявить:
- Какой-то, мол, негодяй, пользуясь отсутствием во Франции паспортов, - весьма прискорбное опущение! - присвоил себе моё имя и, оттитуловавшись "генералом", с интервьюерами интервьюировался, на рауте был и даже чуть переворота во Франции не произвёл…
- Хорошо! - скажут. - Гм… Другой, говорите? Негодяй, изволите говорить? Отлично… А вы-то, потрудитесь сказать, - вы-то зачем, во Францию едучи, Станиславский орден с собой захватили? Ась?
И обнаружится.
Непременно надо от Станиславского ордена избавиться.
9-го августа.
Батюшки, что я сделал! Станислава в немецкой реке Шпрее утопил.
Взял и утопил. Сегодня ночью.
Вышел из отеля в половине первого. Нарочно даже, чтоб отвлечь подозрения, у швейцара спросил:
- А нет ли где здесь, друг мой…
Это в мои-то годы! И даже глазком подмигнул.
Посмотрел на меня немец презрительно. Так посмотрел…
Пусть, колбаса, как хочет смотрит. Главное, отвлечь подозрение.
Отвлёк, - и на реку Шпрее. Выбрал мост поуединённее. Наклонился над перилами, достал из кармана Станислава, поцеловал, зажмурился и руку раскрыл.
Буль!
Даже ноги подкосились.
Преступление это или не преступление?
Господи! Действительный статский советник, - и законов не знает!
Вот по пробирному уставу, - всё, что угодно. Концерты на пробирном уставе давать могу. А по части других законов - ничего не знаю.
Может, я теперь такой уж преступник, такой уж преступник…
Берлин, 10-го августа.
Раз от Станислава, надо уж и от фрака отделаться.
Оправдание полное:
- Помилуйте, разве я мог у министра на рауте быть? Негодяй был, а не я. У меня, - извольте посмотреть, - даже и фрака-то нет.
Чист!
Фрачную пару подарил коридорному.
- На, - говорю, - мой милый. Мне не нужно.
Немец взял, - однако, посмотрел на меня с удивлением, и скорей в двери.
Кажется, они меня за алкоголика принимают.
Чёрт с ними! За кого ни принимай!
Мне только, что там будет, интересно.
Теперь, кажется, улик никаких. Белые галстуки? Белые галстуки тоже подарил. Рубахи? И рубахи подарил. Оставил одни рваные. Полное доказательство:
- Не мог же я в рваной рубахе у министра на рауте быть!
Можно ехать. Был в бюро, взял билет, на сегодня все разобраны. Но завтра фь-ю! Поехали!
Берлин, 11-го августа.
В ожидании отъезда гулял по Unter den Linden. Гулял и с нежностью о Крыжополе думал.
И вдруг книжный магазин. Стекло, и на стекле золотыми буквами по-русски с ошибкой.
Шарахнулся на другую сторону.
Да нет, брат! Шалишь! Теперь-то ты шарахаешься!
Теперь-то ты хоть камнем в стекло это самое запали!
А по дороге в Париж кто в этот самый книжный магазин заходил?
А не заходил ли туда действительный статский советник Пупков? Вот этот самый действительный статский советник, который теперь, на обратном-то пути, от русских букв шарахается? А?
Чёрт его! Посмотреть!