Муж с женой беседовали.
Он говорил ей:
- Жри форель!
Она отвечала ему:
- Не хочу я твоей форели. Сам подавись.
Он говорил ей:
- Дрянь! Ведьма! Змея! Отелло говорит: "Больше всего на свете я ненавидел кошку, - и теперь этот человек для меня кошка!" - Ты для меня теперь - кошка, кошка с кошачьей начинкой, кошка в интересном положении, кошка, полная котят!
Она шипела ему:
- Носорррогь! Таррракан! К сепаратистам жену завёз?! Ты у меня запоёшь дома! Если эта чухонская морда посмеет ещё раз ко мне подойди и взять у меня тарелку, я пущу тарелкой и в вас и в его сепаратную голову!
У другой парочки, чёрт их знает - кого, я ничего не мог расслышать. Они оба были молоды, любили, чёрт их побери, шептали что-то друг другу, с улыбкой смотрели на чухну, подавшего им форель, которой они не ели, и, как музыку, слушали шум водопада. С тихим шёпотом любви, им было хорошо: этот шум водопада скрывал от других их слова любви, звучавшие только для них.
И я думал: пусть ваше сердце будет полно любви, одной любви, к человеку или к людям, - это всё равно. И мир покажется вам светлым и прекрасным. Жизнь хороша. Берите её такой, какая она, лучезарная и радостная, кипит вокруг вас. И ваше сердце, жадно, как губка, пусть впитывает в себя радости жизни. Берите впечатления такими, какими вы их воспринимаете сразу, в первый момент, - без предвзятых взглядов, без злобной подозрительности. Не пугайтесь того, что эти впечатления хорошие и добрые…
Это всё от форели.
Нарочно хороню варят, негодяи, форель. Маслом её поливают, - чтоб только нас к себе расположить. Лукавые шельмы!
Июля 21-го.
Ничего хорошего в водопаде нет.
Целую ночь не мог заснуть от его рёва. Словно какой-то кошмар. Доходил до неистовства, выбегал на балкон, топал ногами и кричал:
- Замолчи!
Водопад сепаратно шумел.
Заснул под утро и видел во сне, будто я - околоточный надзиратель и составляю на водопад протокол за нарушение общественной тишины и спокойствия.
- Как зовут?
- Иматра.
- И не стыдно? Дама и такой шум поднимаете!
А г. Грингмут будто подписывался свидетелем:
- Не забудьте упомянуть, что она поднимает шум около ресторана! Вот вам и хвалёная финляндская нравственность.
Проснулся с тяжёлой головой и до обеда гулял по берегу, рассуждая о ничтожестве финляндского водопада.
Финляндцы хвастливо преувеличивают силу своего водопада.
Финляндцы говорят, будто бы бревно, будучи брошено в Иматру, превращается в щепки. Столь, будто бы, велика её сила!
Сие неправда. Бревно, будучи брошено в Иматру, так бревном и выплывает. Зачем врать на брёвна?
Финляндцы пугают, будто от человека, попавшего в Иматру, остаются одни клочья.
И сие неправда. Если человек попадёт в Иматру, то выплывут не клочья, а целый труп, что для человека, попавшего в Иматру, весьма утешительно.
Зачем так врать?
Перед вечером ловил рыбу. Ничего не поймал. Финн-рыболов, который правил лодкой, был, кажется, очень рад. Хотя наружно этого не показывал.
Продукты, сложенные в соседнем номере, начали загнивать. Пришлось выбросить. Только даром 72 руб. 75 копеек истратил!
Вот тебе и хвалёная финляндская дешевизна!
Июля 22-го.
Водопад осточертел.
Шумит, шумит, - и безо всякого толка. Не есть ли сие ясное доказательство бесплодности всякого шума?
Ездил в Рауху.
Возил туда туземец на какой-то сепаратной бричке, и когда ему сказал:
- Рауха. Назад.
Ответил мне:
- Ять марка!
И что-то пробурчал на своём сепаратистском наречии.
Очевидно:
- Убью я этого человека в лесу и труп его отдам на съедение знакомому медведю.
Но намерения своего в исполнение не привёл - вероятно, из жадности: не хотел потерять пяти марок.
И только поэтому доставил меня в Рауху благополучно.
И кто сказал, что в Раухе хорошо?
Не люблю я Раухи с её Саймским озером.
Угрюмые сосны и ели наклонились к воде и слушают. А тёмное озеро, никогда не видавшее горячих солнечных лучей, говорит им холодные, безрадостные сказки.
От этой идиллии веет холодом, почти морозом.
Предавался литературным воспоминаниям.
Здесь, в Раухе, жил Георг Брандес и очень хвалил русских писателей, к сожалению, ни слова не зная по-русски. А, впрочем, может быть, это было и к лучшему!
В Раухе любовался, как дипломаты наслаждаются природой.
Дипломаты, подобно камергерам, редко наслаждаются природой.
Смотрел одному гулявшему дипломату в лицо и читал.
Дипломат, что естественно при их профессии, ничего со мной не говорил. Но тот, кто читал г. Мессароша, может читать и в сердцах.
Дипломат глядел на это серебристое небо, на всплески волн, на сосны, стволы которых рдели, словно горели под тёмною шапкою хвои, и думал:
"Зачем на свете существует дипломатия, когда есть на свете и ширь, и воздух, и простор? Стоит ли вся дипломатия этого мягкого света бледных и милых лучей, этой шири, этих тихих всплесков волн, этих сосен, которые дышат здоровым смолистым воздухом? Мир так хорош, а мы его отравляем дипломатией. Мир так велик, всем есть на нём место. Дипломатия, как и армия, родилась из представления: "нам тесно"."
Но дипломат тут же спохватился:
Не было бы дипломатии, - не был бы и я в Раухе. Нет, дипломатия нужна!
И, дойдя до пансиона, приказал человеку приготовить яйца всмятку.
- Не то, чтобы очень круто, не то, чтобы очень жидко, а так… средне… - добавил он дипломатично.
Бежать, бежать от этой природы, на лоне которой даже у дипломатов является мысль:
- А нужна ли на свете дипломатия?
Бежать!
23-го июля.
Бежал.
Чухны выдержали-таки себя до конца. Этакий упорный народец!
Подали счёт. Хотели, вероятно, ограбить, взять две тысячи, а взяли сорок марок всего!
Миновав ряд станций с преувеличенными, во множественном числе, или крайне оскорбительными для уха названиями, - приехал, наконец, в Белоостров и немедленно отправил телеграммы во все газеты, подписчиком которых состою:
"Поездка Финляндию сопряжена опасностями. Едва не был ограблен. Боялся быть отравленным. Хорошо, что был с оружием. На станциях написаны такие слова, что, подъезжая к станции, приходится говорить так:
- Душенька, отвернись и не гляди окно!"
Культуртрегеры
На днях я получил очень интересную телеграмму из мест весьма отдалённых.
Из мест, столь отдалённых от всяческой культуры, что мы являемся там культуртрегерами.
Из города Никольска, Уссурийского края.
Телеграмма "гласит следующее":
"Одесса. Сотруднику "Одесского Листка" Дорошевичу. Прошу поместить где следует в газете о неурядицах, происходящих на окраине Приморской области, в новом городе Никольске-Уссурийске, по поводу закрытия в нём 4 ресторанов-трактиров, причинившего содержателям более 100 тысяч убытка и вообще последовавшего тормоза по общей торговле. Несмотря на разрешение, полученное на право торговли от его высокопревосходительства, управление нового города не обращает на это внимания и продолжает действовать вопреки. Сущий произвол!
Теперь вопрос по этому возникает: кто старше, - генерал ли губернатор, или городское управление, состоящее из крестьян-земледельцев и приказчиков-аршинников.
- Одесситы Илашвили, Забиранский, Алексеев, Боровиков, Швидиченко".
Разве не прелесть эта телеграмма культуртрегеров, "оскорблённых в лучших своих мечтах".
Ещё полтора года тому назад города "Никольска-Уссурийска" не существовало, а было большое село Никольское.
Город ещё только-только народился, а на него уж налетели "культуртрегеры" в чаяньи "споить новорождённого".
В их воображении уж рисовалась чарующая картина.
Затерянный в тайге новорождённый городок, невинный, как все новорождённые, никогда не видавший кабака.
И вдруг в нём открываются сразу 4 "ресторана-трактира".
Экая благодать!
Город накидывается на невиданное доселе "благо цивилизации".
"Культуртрегеры" уж давились слюною от предвкушения.
- Споим! Развратим!
Быть может, им уже мерещились "усовершенствованные кабаки" с женскими хорами.
И вдруг… Городское управление…
Люди ехали, чтоб споить и развратить.
И им споить и развратить не дают.
Им! Культуртрегерам! Приехавшим просветить далёкую окраину любезного отечества! Мешают в этом. И кто же?! Кто?!
Всё великолепно в этой разуваевской телеграмме гг. "просветителей".
И это презрение пришлых хищников к местному населению.
Презрение кабатчиков к "крестьянам-земледельцам и приказчикам-аршинникам", составляющим городское управление.
И это обвинение городского управления чуть ли не в сопротивлении предержащим властям.
Целая картина жизни далёких окраин!
Культуртрегеры, явившиеся спаивать и развращать, считают всякое сопротивление их кабацким стремлениям колоссальным преступлением.
Они считают, что окраины отданы им на растление.
Кабак, построенный "просветителем" на окраине, это - нечто священное и неприкосновенное.
Всякое посягательство на кабак есть бунт.
"Просветители" так уверены в своём праве "спаивать" и "развращать", что полагают, что даже печать обязана вступиться за их право.
Печать должна бить в набат, должна вопиять:
- Ужасно! Куда мы идём! Смирить непокорное городское управление! Как смеют ставить препоны просветителям?
Много я видал наглости.
Но такой наглости, чтобы кабатчики обращались к печати за защитой своих "прав" ещё не встречал.
Такой наглый тип мог развиться только на далёкой окраине, где кабатчик считает себя "носителем идеи", а свой кабак - "установлением".
О, эти бедные "далёкие окраины", ныне переполненные этими "культуртрегерами".
С некоторого времени в Одессе по два раза в месяц перед отходом парохода Добровольного флота начали появляться какие-то странные "типы".
Смотришь и радуешься:
- Слава Богу, что только проездом
И сердце сожмётся за ту страну, где эти "типы" поселятся на жительство.
Люди, словно отправляющиеся куда-то "скандалить".
Вид отчаянного.
Приедут, попьянствуют, побезобразничают по дешёвым ресторанам и куда-то словно провалятся.
- Что за народ? - спрашиваю.
- Артуровцы!
Так зовут теперь в Одессе всех, кто едет "просвещать и насаждать" далёкие окраины.
Отправьтесь к отходу любого парохода Добровольного флота, и вы увидите среди пассажиров две разновидности типа просветителей и насадителей.
Одну разновидность я уже описал.
На лице её написано:
- Ррасшибу!
Другая разновидность во время временного пребывания в Одессе не заметна. Эта разновидность "просветителя и насадителя" не пьёт и не скандалит.
Она "объявляется" только на пароходе за несколько часов до отхода.
Человек спокойный, сосредоточенный, губы плотно сжаты, в глазах алчность, на всём лице написано:
- Вопьюсь!
У клеща, когда он хочет впиться в мясистое место, вероятно, такое выражение.
От представителя первой категории веет "запальчивостью и раздражением".
От представителя второй - заранее обдуманным намерением.
Первый, вероятно, будет бить дубьём, второй - рублём.
Первый считает себя носителем достоинства, второй - культуры.
И вместе оба считают себя "представителями идеи".
У первого на лице написано:
- В кабак пойду!
У второго:
- Кабак открою!
Бедная, бедная окраина, куда везут "культуру" такие "типы"!
Мне вспоминаются те вопли, которые я слышал на Дальнем Востоке:
- Да ведь кого, кого к нам везут! Кто сюда едет!!! Ведь сюда нужны лучшие элементы, а это…
Еврейский погром в Николаеве (1899 г.)
Южные города на Пасхе живут всегда немножко на вулкане. Перед праздниками расклеиваются объявления, в которых запрещаются скопища народа. По улицам ходят патрули. Чтобы "меньшая братия" чувствовала себя в эти дни подовольнее жизнью, устраиваются розговены для "босяков". В пожертвованиях на эти розговены принимают очень большое участие евреи. Это, так сказать, страхование от погромов.
В этом году страховка не помогла.
В Николаеве, - 100 тысяч жителей, из них 30 тысяч евреев, - вспыхнул погром.
Эта грозная болезнь обладает страшной заразительностью.
- В Николаеве погром! - Это пронеслось, как раскаты грома над югом.
- Николаев! Николаев! Николаев! - только и говорят в Одессе, Херсоне, окрестных городах.
По рукам ходит номер "Южанина", где на первой странице жирным шрифтом отпечатано:
"Приказ и. д. николаевского военного губернатора. Апреля 21-го дня 1899 г. № 2173.
В виду появления в городе Николаеве уличных беспорядков и насилий над имуществом граждан, объявляю для всеобщего сведения:
1) Сборища народа на улицах, тротуарах и площадях воспрещаются.
2) Ворота и двери на улицу должны быть заперты и открываемы лишь в случаях крайней необходимости.
3) Магазины, лавки и погреба, в которых продаются вино и водка, а также трактиры со спиртными напитками должны быть заперты, и
4) Виновные в неисполнении вышеозначенного будут подвергнуты мною ответственности на основании положения об усиленной охране".
Николаев, за последнее время быстрорастущий, шумный, оживлённый город, неузнаваем.
Приезжаю, - гостиницы переполнены.
- Приезжими?
- Нет, местными жителями. Еврейские семьи, нагруженные узлами, переселяются в гостиницы "до среды". Так и платят вперёд, какую угодно цену, до среды Фоминой недели. В подмётных письмах говорится, что 25, 26 и 27 апреля погром будет возобновлён.
Все банки заперты.
У отделения государственного банка караул с ружьями.
Около привозного рынка стал бивуаком казачий патруль.
Около думы - казаки.
На городском рынке ружья в козлах. Стоит пехотный караул.
На Соборной улице, - "Невском проспекте" Николаева, - большинство магазинов закрыто. В тех, которые открыты, железные шторы над дверьми и окнами подняты наполовину: словно вот-вот готовы закрыться при первой тревоге.
Мало прохожих.
Словно в городе чума!
Веет печалью, унынием, паникой.
Ужасом веет от окон, повсюду закрытых ставнями, от образов, выставленных в окнах, от маленьких образов, словно умоляющих о пощаде.
Вот большой, новый, красивый, трёхэтажный дом, которых теперь много растёт в быстро богатеющем Николаеве. Его фасад напоминает иконостас. В каждом окне, на воротах - образа.
Все ставни закрыты. Тишина. Дом точно замер. Только ярко горят на солнце золотые ризы икон.
Этот огромный дом словно в ужасе осеняет себя крёстным знамением.
Такие картины на каждом шагу.
На городском базаре, охраняемом солдатами, из десяти лавок открыта разве одна. На каждом шагу развороченные железные шторы, - следы погрома. Над дверьми открытых лавочек образа. Они решаются торговать только под охраной икон. Какое странное впечатление производит крошечная лавчонка готовой обуви с повешенной над нею Неопалимой Купиной, охраняющей это маленькое, жалкое достояние.
Вот лавка готового платья. На вывеске на двух чёрных фигурах, изображающих "фрачника" и франтовитого "сюртучника", большими буквами мелом написано:
- Христос воскресе!
На дверях, на вывесках всех запертых русских лавок мелом поставлены кресты. Иконы зачастую и в еврейских домах. Кресты и на запертых еврейских лавках.
Вот какой-то крупный бакалейщик поставил на всех вывесках своей запертой лавки крупные кресты. Бедняга, видимо, растерялся и забыл, что на вывеске ещё крупнее написано:
"Аарон Израилевич".
Или что-то в этом роде.
Ветер носит над городом пух, словно цветут тополи.
Целые улицы, где сплошь перебиты окна. Разбитые маленькие лавчонки, с заколоченными обломками досок дверьми и окнами. Свороченные и лежащие на боку будки, где торговали сельтерской водой. Полуразобранные штабели камня, заготовленного для мостовой. Местами разобранные тротуары.
Кварталы, в которых происходил погром, словно под снегом. Местами на несколько вершков летит пух. "Снег" этот сверкает на солнце; тротуары покрыты осколками стёкол.
Как будто какой-то ураган пронёсся над городом. И над всей этой картиной разрушения - уныние, ужас, ожидание нового погрома.
"Morituri" - евреи робко выходят на улицу узнать, что нового, обмениваются вестями, от которых мороз пробегает по коже.
- В Доброе отправлены две роты солдат.
- И в Березниковатом тоже!
- И в Новом Буге.
"Доброе" - земледельческая еврейская колония, в четырёх станциях от Николаева, туда, действительно, отправили солдат.
Березниковатое и Новый Буг - богатые местечки, где тоже, говорят, начались погромы.
- А что будет у нас?
- Полиция велит запираться. Советуют на три дня запасаться провизией.
И все эти вести с быстротой молнии разносятся по городу. И 30 тысяч человек с ужасом ждут, что их вот-вот пустят нищими.
И воспоминания о пережитых бедствиях, сплетаясь с ожиданиями грядущих, создают ужасную, мучительную атмосферу паники.
Беспорядки в Николаеве продолжались три дня, - из них первый день был днём озорства, второй - днём безобразий и третий - днём грабежа. Это обычный порядок еврейских погромов, которые начинаются всегда с озорства, переходят в разрушение имущества и заканчиваются обязательно грабежом.
На второй день Пасхи, 19 апреля, под вечер, часа в четыре, на захолустной Глазенаповской улице отдельные группы, человек по пяти, начали сворачивать будки, где торгуют сельтерской водой.
Как и во всех южных городах, в Николаеве такие будки на каждом перекрёстке. Торгуют в них почти исключительно евреи.
Это было простое озорничество. Человек пять рабочих, совершенно трезвых, "принимались" за будку, срывали крышу, разбивали посуду, сифоны, с гиканьем, улюлюканьем, смехом сворачивали будку и шли дальше.
Так длилось до вечера.
В это же время на Сенной площади обычная большая толпа гуляла около балаганов. Мальчишки начали привязываться к проходившим евреям. В двоих начали кидать камнями, разбили им лица.
Тем кончились происшествия этого дня. Никто не был арестован. В центральных частях города даже не знали о том, что происходило на Глазенаповской улице.
Город спокойно заснул, и в уличных безобразиях никто не увидал начинающегося погрома.
Ночь прошла спокойно.
Ранним утром 20 апреля на Сенной площади начала собираться толпа. К десяти часам собралось около 5000 человек.