В Николаеве до 7000 заводских рабочих. Их было очень мало в толпе. Немного было и местных "слобожан", жителей слободки, отчаянного народа, больших пьяниц и озорников. Большинство состояло из пришлого люда, крестьян Орловской губернии, каменщиков, мостовщиков, плотников, землекопов. За последнее время Николаев привлекает массу пришлого чернорабочего элемента.
Они живут артелями, - так артелями и явились на площадь. Во всех беспорядках эти орловцы шли "в первую голову".
Толпа была совершенно трезвая. Подгулявших и "празднично настроенных" было очень мало.
На площади появилась полиция и 150 казаков. Но, конечно, они были бессильны против пятитысячной толпы.
В десять часов приезжал военный губернатор и обращался к толпе с увещанием. Толпа не расходилась, но и не буянила. Она толкалась на площади.
Так длилось до 12 часов, когда небольшая партия парней принялась громить еврейскую лавку готового платья на углу Сенной площади.
Толпа заволновалась.
Кинувшиеся к месту погрома полицейские и казаки, были встречены градом камней.
- Полицейский, такой сякой, не подступайся! Убьём! - кричали в толпе.
Вместе с тем, крики, хохот, улюлюканье, всё сильнее и сильнее раздавались на площади, - и около часа пополудни толпа, разделившись на две части, ринулась - одна часть по направлению к Католической и Херсонской улицам, другая бросилась по Песчаной.
Трудно понять, почему избраны были именно эти кварталы, - вовсе не богатые, скорее бедные. Но, очевидно, в тот день ещё не имелось в виду заняться специально грабежом.
Как на зло, Николаев теперь делает новые мостовые. И около Сенной и по всем улицам сложены огромные "штабели" камня. Толпа моментально была вооружена.
Бежали отдельными группами, человек по пятидесяти, мальчишки впереди.
Проходя теперь по этим разгромленным улицам, поражаешься тем тщательным выбором, который делался между русскими и еврейскими домами.
Мне говорили, что дома были заранее помечены коноводами. На воротах многих домов, действительно, написаны какие-то цифры мелом. На одних ноль, на других единица, на третьих двойка.
Значат ли примётки что-нибудь, или нет, но только толпа тщательно выбирала еврейские дома.
В окна одного из русских домов полетели камни. Хозяйка дома выбежала к толпе:
- Что вы делаете? Мы русские, православные!
- Так чего ж вы заставляетесь ставнями?!
И град камней моментально прекратился.
Домовладелец-еврей Корсунский, на углу Херсонской и Малой Морской, имеющий огромный, новый трёхэтажный дом, встретил нахлынувшую гурьбу, человек в пятьдесят, у ворот поклонами. Он пригласил буянов к себе в квартиру, приказал подать в столовую всё, что было в доме съестного;
- Угощайтесь!
И предложил 25 рублей на чай:
- Только не трогайте моего дома!
Буяны выпили, съели всё, что было поставлено, взяли 25 рублей и сдержали слово: в доме не разбито ни одного стекла.
Вообще погром не носил особенно злобного характера. Это было скорее озорство, "баловство" расходившейся толпы.
Тут было больше издевательства, чем злобы.
Громили нищенские мелочные лавочки и лавочки бедных ремесленников.
Бежали от лавочки к лавочке и мимоходом колотили стёкла. В толпе, очевидно, были коноводы.
Раздавался свист.
- Ребята, стой, лавочка!
Мальчишки пусками каменьями в стёкла. Взрослые выламывали рамы, двери, и всё, что было в лавочке, - табак, спички, пуговицы, свёртки чая - летело в окна "на шарап".
Стойки, мебель ломали, били посуду, распарывали перины, подушки и бежали дальше, кидая камни в окна, пока не останавливала новая команда:
- Ребята, стой, лавочка!
Попрятавшихся евреев никто не искал. Обычных при прежних погромах случаев истязаний, тяжких побоев, насилий над женщинами не было.
Встречавшихся на пути евреев хватали и били. Но это не были жестокие побои озверевшей черни. Это было скорее издевательство над беззащитным. Надавав пощёчин, толпа с руганью отпускала побитого. В этом больше глумления, чем желания причинить тяжёлый вред.
За весь день был только один случай ограбления на улице. Одну проходившую по улице еврейку встречная толпа заставила снять 6 колец.
Только в одном месте я видел следы жестокой, неукротимой злобы.
Это - в доме крупного городского подрядчика еврея Либина. Либин - крупнейший в городе, почти миллионер, подрядчик по мостовой части.
В толпе, громившей его дом, было много мостовщиков, рабочих его конкурентов.
У Либина была обстановка, стоившая тысяч двадцать. Не осталось щепки на щепке.
Его дом представляет страшную картину разрушения.
Все комнаты завалены обломками дерева и осколками посуды. В одной из комнат валяется остов рояля, с разбитой крышкой, с оборванными струнами. Не мало нужно трудов, чтоб так искромсать несчастный инструмент! Разоряли дочиста. Обрывали даже грошевые, тростниковые шторы на окнах.
Когда вы идётё по полу, - чувствуете, как половицы пляшут под ногами. Поднимали полы, отдирали доски, ища, не спрятал ли где Либин деньги. Разбили всё даже в подвале под домом.
Большую несгораемую кассу вытащили во двор, колотили большими камнями, железными ножками от кроватей - и ничего не могли поделать.
Быть может, вид этой неподдающейся кассы и озлобил так толпу. Толпа искала Либина, допрашивала у его рабочих:
- Где хозяин?
Рыла и шарила везде. Но, к счастью, не нашла спрятавшихся в сарае несчастного подрядчика с семьёй.
Это, кажется, единственный случай истинно-злобного погрома. Во всех остальных толпу, видимо, просто развлекали звон стёкол и летящий по воздуху пух.
Это безобразие продолжалось до четырёх часов, когда толпа разошлась небольшими группами по разным сторонам, на ходу продолжая бить стёкла.
Так перебили стёкла в обеих еврейских синагогах, еврейской дешёвой столовой, опрокинули много будок с сельтерской водой.
Второй день погрома кончился. Пострадало 79 еврейских помещений. Убытка, - не считая убытков г. Либина, - заявлено на 25 тысяч.
Николаев охватила паника. В окнах появились иконы, пасхи, ночью многие нарочно открыли ставни и зажгли лампады, чтобы толпа в случае ночного погрома видела, что здесь живут христиане. Иконы, как я говорил, появились и во многих еврейских домах. Николаев не спал.
Но ночь снова прошла как нельзя более спокойно.
Утро 21 апреля застаёт Николаев на военном положении.
В районе Сенной площади и нового базара с каменными лавками разъезжают патрули.
Часов с семи утра в рабочих кварталах около Сенной начинается движение. По углам улиц сходятся большие группы. Толпа собирается и на Сенной. Появились бабы, - верный признак, что предстоит грабёж.
Толпа собирается именно для грабежа. На всех почти задержанных в этот день найдено по несколько надетых одна на другую рубах. По три, по пяти, даже по восьми.
- Зачем это?
- Всё так ношу!.. Для здоровья! - объясняют одни.
- На случай казаков. Ежели нагайками разгонять будут, чтоб не так больно было! - более чистосердечно сознаются другие.
Это один из обычных приёмов при погромах.
В половине десятого эта толпа с криками: "идём бить лавки!" - устремляется на базар.
С половины десятого до полудня длится разгром базара.
Бьют почти исключительно еврейские лавки, торгующие, по большей части, готовым платьем, но мимоходом разбивают и сапожную лавку одного из старейших русских торговцев Николаева.
Лавки заперты. Железные шторы спущены. Толпа разбивает камнями, влезает в лавки, наскоро тут же переодевается.
Многие из пойманных имели курьёзный вид.
На одном, например, было надето, один на другой, шесть пиджаков, пять панталон. "Слоёный джентльмен" едва мог ходить, не в состоянии был согнуть руки.
Одного "босяка", рабочего из порта, поймали с поличным потому, что он не только не мог бежать, - не мог идти. В участке он молил, чтоб прежде всего с него сняли обувь. Ноги у него совсем посинели. Пришлось разрезать обувь, чтоб её снять. Оказалось, что злосчастный человек грабил лавку обуви и надел женские полусапожки!
Ловили изумительно толстых баб, у которых из-под накинутых новёшеньких ротонд вынимали по штуке фая, сукна, миткаля, по шести фуражек, по пяти с половиной пар разрозненных ботинок, - всё это вместе!
Толпа не подпускала полиции. Камни летели градом.
- Пристав, не подходи! - кричали в толпе.
Между тем подошли войска. Они окружили базар. Казаки с двух сторон въехали на базар, - толпа бросилась врассыпную.
Отдельные группы были окружены и задержаны.
Разбежавшаяся толпа устремилась в слободку, - там громили мелкие еврейские лавочки и разбивали стёкла.
Так кончился третий день погрома.
Весть о Николаевском погроме разнеслась по ближайшим посадам.
И вот 22 апреля утром на привозном рынке появилось необыкновенное количество телег.
Это были "посадские люди" из Калиновки, из Гороховки, из Богоявленска, жители которого считаются отчаянными головорезами и готовы на грабёж во всякое время дня и ночи, из Водопоя, знаменитого своими конокрадами.
Они понаехали в город в телегах, нагруженных заготовленными "для всякого добра" пустыми мешками, - на каждой телеге парней по шести, по восьми.
Если б не успели предупредить, - образовалась бы толпа тысяч в пятнадцать. Но какая толпа!
К счастью, приезд "посадских людей" был грандиозен до курьёза.
- Перед пасхой такого базара не было!
Прискакали казаки и "посадских людей" с их телегами и заготовленными мешками, выпроводили из города.
"Посадские люди" сорвали злость на еврейском кладбище, мимо которого они ехали: разбили дом сторожа и исковеркали много памятников.
И живым, как видите, досталось и мёртвым.
В итоге, не считая застоя в делах, эти три дня стоили Николаеву, вероятно, около 300 тысяч. Дорог был третий день грабежа.
В двух тюрьмах Николаева, - городской и морской, - содержится около 400 арестованных.
Около двадцати человек получили тяжёлые раны камнями.
Убит единичным, неизвестно пока кем сделанным, выстрелом один. Достоверно только, что стрелял не еврей. Убитый кидал камнями и кричал;
- Бей живее!
Он оказался… евреем!.. Известный в городе вор, думавший, очевидно, "попользоваться" при грабеже единоверцев.
Участки Николаева переполнены "поличным", - вещами, найденными у грабителей.
Чего тут нет! И измазанные в грязи, изорванные штуки шёлковой материи, и пачки махорки по пяти копеек, и детские соломенные шляпы, и лисьи салопы, и грошевые леденцы, и даже коробки шведских спичек.
Подводя итоги беспорядкам, следует ещё раз отметить этот факт: толпа всё время была трезвая. Винных лавок не разбивали.
На одной из слободских улиц перепуганный сиделец казённой винной лавки хотел было запереть лавку, но буяны его остановили:
- Стой. Не надо!
И заставили продавать им водку, расплачиваясь совершенно аккуратно.
Хотя, вообще, пили мало. В одной, например, из винных лавок около Сенной в один и тот же день Пасхи торговали: в прошлом году на 600 рублей, в этом около 150-ти. То же замечалось в других лавках.
Толпа была безобразна, но не пьяна.
Элементы жизни
Г. Киреев, чтобы искоренить проявления взаимного неуважения, рекомендует радикальное средство: подстреливать людей.
И подстреливать "не как-нибудь", "балаганным" способом, на сорока шагах, а:
"По строгим правилам искусства,
По всем преданьям старины".
("Что похвалить мы в вас должны!")
"Шагов этак на десять и до первой крови."
Г. Киреев, известный сторонник "правильно организованной дуэли", искренно радуется, что комиссия вырабатывает теперь, наконец, правила смертной казни за проявление недостаточного уважения к личности.
Правила эти вырабатываются на основании "лучших дуэльных кодексов".
Воля сражающихся этими правилами будет доведена до нуля.
Хочешь - не хочешь, а умирай.
Это уж именно не дуэль, а смертная казнь.
Средство, конечно, радикальное.
Но как же сильна, значит, болезнь, - раз "радикальные потребны тут лекарства: желудок больше не варит".
Как, следовательно, велик этот "недостаток уважения к личности", раз потребовались столь радикальные средства?!
"Недостаток уважения"? Только "недостаток уважения"?
Говоря высоким штилем, мы - камни, из которых слагается здание - общество,
Какой же цемент связывает камни? Und welche Leben’s Elementen giebt es?
Как-то раз в Париже проезжавший мимо извозчик предложил мне:
- Буржуа, хотите я вас подвезу?
Я посмотрел на него с величайшей подозрительностью.
Не хочет ли меня оскорбить этот "ситуайен", называя "буржуа"?
Но извозчик смотрел так добродушно:
- Садитесь, буржуа!
Точка в точку так же, как в Москве извозчик предлагает:
- Купец, желаете, прокачу?
Желая даже польстить вам. Город купеческий, - купцами и титулуют.
Я успокоился.
Ведь я не в России!
В России это было бы оскорбительно. В России нет слов не оскорбительных.
"Буржуа" - оскорбительно, "мужик" - оскорбительно, "дворянчик" - оскорбительно, "князёк" - оскорбительно, "графчик" - оскорбительно, "генерал" - оскорбительно:
- Ну, ещё бы, ведь вы генерал!
"Солдат" - оскорбительно:
- Ты, толкайся! Чисто солдат!
"Мещанин" это уж страх как оскорбительно:
- Мещанство какое в этом человеке!
"Аристократ", "аристократчик", "аристократишка" - оскорбительно. "Купец" "купчишка", - тоже. "Чиновник, чиновничья душа, чинодрал" - это одно из самых оскорбительных слов. А "ремесленник" это оскорбительно даже и для "чиновника":
- Какие это чиновники, это ремесленники какие-то!
И даже слово "человек" у нас самое оскорбительное изо всех существующих слов.
Что мы будем говорить о "недостатке уважения", когда главный элемент русской жизни, цемент, который проходит между камнями, это - презрение.
Вся русская жизнь состоит из взаимного презрения.
Все презирают всех и каждый каждого.
Консерваторы презирают либералов. И если хотят дискредитировать какую-нибудь идею, какой-нибудь проект, - достаточно сказать:
- Либеральные идеи! Измышления гг. либералов!
Презрительнее слова уж нет.
Либералы презирают консерваторов.
- Ретрограды. Мракобесы!
Престиж консерваторов чуть-чуть было поднял кн. Ухтомский. Кажется, это единственный консерватор, которого не презирают либералы. Но зато в консервативных газетах о кн. Ухтомском пишут в "уничижительном тоне, прозревая в нём "либеральные поползновения"".
Консерваторы и либералы презирают радикалов:
- Безусая молодёжь! Желторотые юнцы!
А если радикал "в возрасте", его презирают за то, что:
- Подделывается к желторотым! На их круглых головах ножи точит!
Радикалы, в свою очередь, презирают не только, - это уж, конечно! - консерваторов, но особенно презирают "либералишек".
- Либеральные кисляи! Постепеновцы! Мазиловщина!
Не успели народиться марксисты, а уж их обдали невероятной уймой презрения, наворотили на них чёрт знает чего:
- А, истинные "дети века"! Капиталу в ножки кланяться? Бессердечие проповедуете-с! Народ-пахарь пусть с голоду дохнет? Помогать ему не нужно? Так по-вашему?
Их обвиняли в том, что они "радуются народным бедствиям".
- Вот, каковы голубчики!
Зато и марксисты, не успели народиться, "народников", и даже самых заслуженных и "почтенных", таким ушатом облили!
- Тупицы! Отсталый народ! Сентиментальные плюнь-кисляи.
Такая уж страна.
Не успеет младенец родиться, всем с презрением "дулю" показывает. И не успел ещё младенец пальчики в "дулю" сложить, его уж все презирают.
Штатский на языке военных называется "шпаком" или "штафиркой".
"Шпак" по-польски значит скворец. Птица, вероятно, чем-нибудь предосудительная. А "штафирка", это - что-то в роде гоголевского "моветона".
- Чёрт его знает, что это слово обозначает!
Хорошо, если только "дрянь", но, может, и того хуже.
Но зато и штатские отвечают военным тем же.
- Военщина!
Это стоит "шпака" и "штафирки".
И не только касты враждуют между собой, как в Индии, - внутри самих каст тот же цемент, который разделяет все камни общественного здания, тот же элемент, который разъедает всю русскую жизнь.
"Отдельные части" так же относятся друг к другу.
Ещё Скалозуб издевался над:
"Предубеждением Москвы к любимцам: к гвардии, к гвардейцам, к гварррдионцам".
А гвардия создала кличку:
- "Глубокая армия".
"Глубокая" армия, - какой эпитет! Словно "глубокое" ничтожество, "глубокое" невежество.
Армейская кавалерия, обгоняя пехоту и обдавая её тучами пыли, насмешливо кричит:
- Пехота, не пыли!
Это обиднейшая и презрительнейшая из насмешек. Почитайте писателей из военного быта, и вы увидите, как на пехотном языке называются кавалеристы:
- "Франтики", "щёголи", "моншеры".
По Невскому проспекту идёт маленький армейский штабс-капитан, приехавший в Петербург из глубокой провинции по делам. Штабс-капитан, живущий с семьёй на 75 рублей в месяц В порыжевшей шинели, в выцветшей фуражке. А кругом носятся на собственных - офицеры в фуражках красного сукна, в фуражках белого сукна, в сверкающих касках.
Навстречу военный писарь. "Идёт и словно не видит".
Маленький штабс-капитан вскипает:
- Стой!
Вот он сейчас ему покажет! Нет, не ему! Всем "петербургским" покажет, как нужно относиться к армии. На нём выместит.
- Ты что ж это? А? Офицер идёт, а ты чести не отдаёшь? А?
- Виноват, ваше высокоблагородие, не заметил.
"Не заметил"! А по глазам видно, что именно "заметил".
- Кто дежурный по полку?
Вот он сейчас отправит его к дежурному по полку. "Штабс-капитан, мол, такой-то, прислал не отдавшего чести"…
- Дежурный по полку…
И сообразительный писарь называет такого дежурного по полку, что маленький штабс-капитан делается ещё меньше ростом, порыжевшая шинель рыжеет ещё больше, выцветшая фуражка окончательно вянет на голове. Он говорит:
- Ну, хорошо, иди. Только вперёд, братец, будь осмотрительнее!
- Так точно, слушаю, ваше высокоблагородие.
Писарь делает налево кругом, а в глазах так и светится:
- Что, брат, ожёгся?
Учёные отличаются особой презрительностью. Когда новый академик г. Корш ответил старому публицисту г. Суворину, - это было событием исключительным. Он "снизошёл" до ответа, - но зато каким высокомерным слогом заговорил "снизошедший до ответа" учёный. А ведь речь шла не о каком-нибудь "юсе малом йотированном", во всём своём малом объёме доступном только академической учёности, а о такой всем доступной материи, как поэзия русского народного поэта.