Сначала они были бессвязны и хаотичны. Это были скорее образы, а не мысли. Ей представилось кладбище… лицо Серёжи… могильщики… камень с курьёзной надписью, и опять он, с рыданием обхвативший деревянный крест.
Лодка… река… остановившиеся часы… безумные лица за решётками, и опять он, с её письмом в руках, с сапогом, испачканным глиной. Ещё какие-то клочки, по-видимому, не идущих сюда впечатлений: лицо Алексея, каким она видела его в последний раз в парке, когда он был там с Можаровой и смутился, неожиданно встретив королеву в одной из глухих аллей… Рыбак с трубкой… Старуха-мать у окна и многое другое.
Всё в общем отрывочное, смутное, но полное какой-то, покуда ещё неуловимой, внутренней связи.
Затем в эти картины стали вплетаться отрывки разговоров, слова, мысли, ощущения, которые вспыхивали в памяти, озаряли беспорядочные образы и открывали между ними сверхъестественную связь.
"Что же это такое?" - задала она себе вслух вопрос, когда в уме одно за другим стали всплывать сами собою напрашивавшиеся заключения и вместе с тем жуткий страх проникал всё её существо… "Что же это такое?"
Ей совершенно ясно вспомнились его разговоры о предчувствии и смерти…
Свеже-вырываемая могила и его неожиданная вспышка на кладбище, и слёзы.
Возмездие, пришло ей на память слово, которое было у неё на уме нынче днём в минуту озлобления, но от которого она тотчас же тогда отреклась.
Возмездие кому? За что? Возмездие ли это за неё, за её оскорблённую любовь, или возмездие ей за её преступление, за её грех, за её порочность и бессердечие?
Разве не была порочной её любовь к Алексею? Разве эта любовь не довела её до такого унижения, что она написала ему письмо, полное отвратительных слов, одно воспоминание о которых теперь оскорбляло её, как прикосновение рук с прилипчивою болезнью? В эту минуту она сама себе казалась покрытой грехом и преступлением.
И в каждой мелочи она находила новые доказательства своего унижения, новые поводы к тому, чтобы обвинить себя.
- О, я низкая! Низкая! - вырвалось у неё вслух. - Так мне и надо! Так мне и надо!
Горькое чувство презрения к себе и раскаяния в своём эгоизме, как едкий дым, клубилось в груди и вызывало на глаза скудные слёзы, которые оставались там, уплывали куда-то и появлялись снова, чуть-чуть смачивая веки. Она чувствовала себя одинокой в своём несчастье и всеми отверженной. У неё остался только отец, перед которым она могла бы излить свои муки; но она согласилась бы скорей умереть, чем покаяться отцу в своей низости.
И ей стало завидно Серёже, который остался таким чистым и теперь уже не чувствует ничего, что так загрязняет и мутит жизнь. Его любовь была благословением смерти, а что такое её любовь, любовь всех, кого она знает? Это только порок, зло и отвращение.
И ей стало жаль себя, жаль за то, что её любовь, когда-то бывшая такой же чистой, как любовь Серёжи, замутилась и загрязнилась ласками, которые всё считают высшею радостью любви, но которые составляют, на самом деле, её нечистое зло. Этих ласк желал он, человек, которого она любила; он уверял её, что эти ласки - венец любви, и она поверила ему и погубила свою любовь.
Она взглянула на воду, и тот холод, которым вода дохнула на неё, испугал её, как холод могилы. Да, она теперь боялась умереть, и если утром уверяла Серёжу, что любит кладбище, то только потому, что сильнее сознавала на кладбище трепет и силу своей собственной жизни. Что же касается всех её рассуждений о том, что на кладбище кажутся ничтожными все личные горести, так это только слова, в которые она сама верила единственно потому, что у неё ещё не было до последнего момента таких горестей, настоящих, для которых надо созреть и возвыситься, иначе она не написала бы на кладбище своего низкого письма.
И этим письмом, кроме гордости, теперь возмущалось её нравственное чувство, видевшее в нём доказательство глубокого падения.
Но если королева не могла любить, как прежде любил Серёжа, то и так любить, как она любила, когда писала это письмо, она уже теперь не станет и не может.
Она взглянула туда, где всё ещё горел, хотя уже значительно слабее, костёр, и, представив себе Алексея вместе с Можаровой, скорбно улыбнулась. Теперь это представление уже не возбуждало в ней ни острой ревности, ни зависти, ни ненависти к своей сопернице. Ей скорее было жаль её и жаль Алексея, и вместе с тем то, что они считали счастьем, возбуждало в ней почти брезгливость.
Горечь её не ослабела, но уж теперь не было и той ошеломляющей смятенности чувств, которая ломала её, как болезнь и вырывала невольные стоны из души.
Её покорила ночная тишина и усталость, начинавшая овладевать ею после страшного нервного подъёма.
Она сняла шляпу с головы. Свежесть ночи охватила её голову с волосами, всё ещё продолжавшими носить в себе влагу.
Тишина и одиночество были теперь приятны ей, и она уже не пугалась их и не искала в каждом звуке вокруг, в каждой черте суеверных ужасов и намёков на происшедшее несчастье.
Она могла бы просидеть так всю ночь, и ей не хотелось, чтобы они поскорей приехали: надо будет разговаривать, отвечать…
Она вся отдалась печальным, но тихим думам. Вдруг по воде донеслись к ней издали глухие звуки человеческих голосов и как будто плеск весел.
Она, напрягая зрение, стала всматриваться вперёд, туда, откуда доносились эти звуки, но ничего не могла увидеть; взглянула на костёр: он погасал.
Несомненно, они уехали.
Потом всё как будто затихло, точно ожидая чего-то, и вдруг в этой тишине, уже гораздо явственнее, зазвучали два голоса: сначала мужской, затем женский.
Она сразу узнала невысокий, симпатичный: баритон Алексея. Женский голос, несомненно, принадлежал Можаровой.
Мужской голос начинал solo модный романс:
"Dammi ch’ioli bi l’alito Che dal tuo labbro spira".
Затем слова сливались с мотивом, и сопрано сильно схватывало последние ноты и продолжало:
"E nel bla to amplesso saro felice appien…"
Река подхватывала эти стройные возбуждённые голоса и несла их вдаль, как две обнявшихся, звучащих страстью души.
Чем ближе, тем пение становилось всё отчётливее, но и эти дружные звуки нисколько не взволновали королевы.
"Saro feice", - страстно повторял баритон и вдруг оборвался на не особенно высокой ноте… Послышался громкий смех, и громче всех смеялся он сам.
Голоса, перебивая друг друга, кричали "bravo" и ещё что-то, чего уже совсем нельзя было разобрать. Чей-то женский голос вскрикнул: "Ай! Не качайте лодку, опрокинемся…" - подхватил другой голос, мужской. "Видите, какая здесь быстрина!" "Ой, кто это брызнул на меня водой?.." "Давайте перегоняться…"
И снова слышались смех и шутки, вместе с плеском вёсел, который становился всё слышнее и отчётливее.
Смущённая этим весёлым шумом, река хватала голоса и звуки и несла их, подобно ветру, вдаль, как будто для того, чтобы они не успели потревожить спящих во мраке берегов.
Скоро тёмные силуэты лодок можно было разглядеть с берега. Они мчались наперерез течению гораздо выше того места, где сидела королева, но течение сносило их вниз. Наконец в обеих лодках можно было разглядеть силуэты фигур и даже огонёк папиросы, который описывал по временам дугу, когда курящий брал изо рта папиросу или подносил её ко рту.
Лодки стали приставать саженях в десяти от королевы, причём снова слышались преувеличенно-испуганные и весёлые крики и восклицания. Кто-то из мужчин попал в воду и вызвал новый взрыв смеха. Но среди всех этих голосов королева только и разбирала голос Кашнева, немного охрипший после бравурного пения на сыром и посвежевшем воздухе.
Тогда она, с бьющимся сердцем, снова пробралась между остропахучих бочонков, мочала и канатов по мосткам, сошла на берег и пошла навстречу компании, шумной гурьбой поднимавшейся по косогору.
Впереди шёл Кашнев под руку с Можаровой. В его губах красноватой точкой светилась папироса, и когда он затягивался ею, огонь папиросы освещал его усы, рот и кончик носа.
- Ура! Извозчик есть, - заметив экипаж и лошадь, возгласил Кашнев, но не успел он ещё крикнуть его, как заметил идущую навстречу королеву.
- Зоя Дмитриевна, - пробормотал он, поражённый, не веря своим глазам.
- Мне вас нужно по очень важному делу, - с волнением выговорила она, стараясь придать своему лицу внушительную суровость.
Он пробормотал извинение, машинально оставил руку Можаровой и сделал два шага к королеве.
Можарова хихикнула, оставшись одна, и, соединившись с толпой, стала шептаться. Все были также изумлены неожиданным появлением девушки.
- Смело! - донеслось до Кашнева чьё-то слово. Кашнев быстро обернулся назад и одним своим взглядом оборвал возбуждённый шёпот и смешки.
Но королеву это даже не возмутило. Она слишком была занята мыслью о том, как поосторожнее предупредить его о несчастье.
- Я вас ждала. Поедемте со мною, - сказала она с волнением.
- К вашим услугам, - ответил он.
Пошлое подозрение, что её привела сюда ревность - подозрение, невольно явившееся у него, как и у всех, сразу уступило место иной тревоге. Он ещё раз извинился перед опешившей компанией и пошёл за королевой к извозчику.
Извозчик спал; его не сразу удалось растолкать.
- Что случилось? - обратился Кашнев к королеве, когда они сели в экипаж, и на неё пахнуло коньяком, к которому он всегда чувствовал пристрастие.
Она не знала, как сразу ответить, и, тяжело дыша, всё ещё собиралась с мыслями.
Вдруг он схватил её за руку и изменившимся голосом произнёс только одно слово:
- Серёжа?!
Она обернулась к нему и увидела ужас ожидания к его широко-открытых глазах. Ей стало его жаль. Она молчала.
- Утонул? - глухо договорил он, нагибаясь к ней, и заранее зная ответ.
- Да.
Пальцы его, сжимавшие её руку, разомкнулись и мгновенно похолодели. Он как-то вдруг весь опустился, и у него вырвался не то вздох, не то стон.
- Когда это случилось?
- В половине шестого.
- Он купался?
- Да.
- Один?
- Нет, с Курчаевым и Маркевичем.
- Как же они могли допустите чтоб он утонул?
- Они не видели. К тому же они не умеют плавать.
- Как не видели? Но ведь он кричал?
- Нет… Даже пузырей не было.
- Что же это значит?
- Не знаю.
- Труп вытащили?
- Нет. Не нашли. Сейчас поехали туда спасатели.
- Боже мой! Боже мой! Мама! Бедная мама! - простонал он, закрывая лицо руками. - Она с ума сойдёт. Ведь он только один и был у неё! Нас она считала уже отрезанными ломтями, а он был её ребёнок. Она с ним никогда не расставалась… Бедная мама! Она не перенесёт этого.
В его голосе дрожали сухие рыдания. Он был подавлен этим несчастьем и страдал ужасно.
- Серёжа мой! Бедный мой мальчик! Как это ужасно! Зачем он не поехал с нами? Зачем я сам… - упавшим голосом добавил он и не докончил этой фразы, чувствуя, как больно она пронизала сердце.
- Это ужасно! Это ужасно! - вырвалось у него. - Во всем виноват я, я один… Боже мой! Боже мой! Мама! Бедная мама!
Сухие, запёкшиеся губы его вздрагивали, и он качал головой, как при невыносимой зубной боли.
- Успокойтесь, не вы один виноваты, - тихо возразила она, чтобы успокоить его.
- Что ты хочешь этим сказать? - сразу переходя с ней на "ты", поднял он в подозрительной тревоге голос, прямо глядя в её глаза.
Но у неё не хватило духу высказать то, что за несколько минут перед тем, когда она одна сидела на барже, приходило ей в голову. Мало того, она сама опять готова была сомневаться в этом и, отведя в сторону свои глаза, прошептала:
- Ну, да… Нельзя было допускать его без присмотра купаться.
Но уже смутное подозрение запало ему в душу.
- Как это случилось? - возобновил он расспросы.
- Что?
- Что он утонул?
Она рассказала ему всё, что знала, со всеми подробностями.
- Странно… - нахмурясь, пробормотал он. - Никакой борьбы… даже пузырей на поверхности… Странно…
Она ничего не сказала, но неотвязная и мучительная мысль сверлила его мозг, и вдруг, вспомнив, Бог весть почему, о письме, он ещё больше нахмурился. Одновременно с этим ему вспомнилось лицо Серёжи и разговоры матери и сестры о его бледности.
Он ощутил холодное нытьё в суставах и не сразу обратился к ней с расспросами.
- А каков он был перед этим? Печален или весел? Молчалив или разговорчив?
- Молчалив, особенно вначале, - не сомневаясь в его подозрениях, ответила она, как отвечают обвиняемые. Но зачем же он хотел мучить и себя, и её этими расспросами? Ведь он сам был не обвинитель, а сообщник её, если все произошло так, как можно подозревать.
- Утром он гулял с тобою… по кладбищу?
- Да.
- Не намекал он ничего такого?.. - решился Кашнев ещё яснее высказать свои подозрения.
- Ах, зачем ты всё это спрашиваешь? Не всё ли равно… Поздно! - не выдержала королева, тоже переходя незаметно на "ты", хотя ни на одну минуту не чувствуя уже прежней близости с ним, даже при таком тесном соседстве.
- Зачем? - почти со злобой переспросил он. - Зачем?.. Разве ты не понимаешь, зачем?
Ясно и определено ответить на этот вопрос он, однако, не мог бы и сам. Горю помочь всё равно было уже нельзя.
И всё же непонятное чувство удержало её от того, чтобы рассказать ему всё, что она могла рассказать: и о прогулке на кладбище, и о их беседе о смерти и предчувствии, и о его слезах, и обо всём. Может быть, она бессознательно щадила Алексея, так как подобное открытие принесло бы ему такое же страдание, как и ей самой, но он не мог уже оставить этот вопрос неразрешённым, как не может не плыть к берегу человек, упавший в воду, хотя бы на этом берегу его грозили поглотить чудовища.
Её уклончивость только подтвердила ему его подозрения, но он не стал больше ни о чем расспрашивать её, также, может быть, из пощады, бессознательно, однако заранее выгораживая её и во всём обвиняя себя.
- Мама ещё ничего не знает? - неожиданно перешёл он к другому вопросу.
- Вероятно, ещё нет.
- А где же Оля?
- Там.
- Мы куда же сейчас едем?
- На спасательную станцию, узнать, нашли ли труп.
- О, его необходимо найти, иначе мама сойдёт с ума! Ах какое горе! Какое горе! - снова вырвалось у него, и он опять в изнеможении закачал головой.
V
Было часов около одиннадцати ночи, когда они приехали на спасательную станцию.
Там уже все спали, но их встретил Маркевич, усталый и измученный.
- Нет, не нашли, - возвестил он мрачно. - Положим, спасатели приехали туда довольно поздно, но всё же искали, кажется, добросовестно.
- Надо найти, во что бы то ни стало! - выкрикнул Кашнев. - И я найду его завтра!
- А, может быть, и в самом деле снесло?.. - нерешительно возразил Маркевич.
- Я найду его! - упорно повторил Кашнев. - Иначе мать сойдёт с ума.
- А Ольга? - спросила королева Маркевича, вспомнив, что Ольга оставалась с ним там.
- Мы уговорили её уехать оттуда. Едва-едва удалось… будто окаменела. Не хочет ехать, пока не найдут труп, и конец: точно боялась, что кто-нибудь найдёт его и утащит. Мы уж воздействовали таким образом, что она, дескать, дома нужнее для матери.
- Одна она поехала домой? - встревоженно спросил Кашнев.
- Нет с Курчаевым.
- Значит, мать всё знает! Что с ней теперь?! Я должен ехать домой.
- Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен? - спросил его студент.
- Нет, благодарю вас, - поблагодарил Кашнев. - Вы, вероятно, и без того устали, а у нас я, наверное, найду Курчаева.
- Да и вы тоже. Вам сегодня особенно много пришлось пережить, - с заметным оттенком заботы и нежного внимания, мягко, обратился он к королеве, задержав её руку в своей руке, точно безмолвно прося у неё извинения за что-то.
- Хотите, я довезу вас домой. Ведь это по пути?
- Нет, благодарю вас, поезжайте. Мы доедем вместе с Александром Леопольдовичем. Вот, кстати, и другой извозчик, - ответила она, устало направляясь к своему, успевшему снова задремать, вознице.
- Ну, до свиданья. Благодарю вас, - раздалось из мрака.
Он крикнул извозчика, и, успев прежде их сесть в экипаж, приказал ему ехать как можно скорее домой.
По заплаканному и испуганному лицу горничной он понял, что дома уже всё известно, и бросился в комнату матери.
Дверь туда была затворена, и за дверью было тихо, точно комната опустела.
Алексей остановился перед дверью. Сердце его сжималось с такой мучительной болью, что ему самому хотелось упасть и сжаться в комок: его испугала и поразила эта тишина.
Но, может быть, мать была в другой комнате?
Он постучал и услышал голос матери:
- Войди.
"Не знает!" - решил он про себя и отворил дверь.
Первое впечатление могло только подтвердить эту мысль: мать его сидела в кресле, сестра - на кровати, а у стола - Курчаев, всё в таком положении, как это бывает в час отъезда, когда по обычаю и отъезжающие, и провожающие их на одну минуту присаживаются на чем попало.
Но это впечатление тотчас же разрушилось, когда он взглянул пристальнее на мать; она грузно сидела в кожаном кресле со свесившеюся на грудь головою, с руками, как деревяшки, упавшими по обе стороны кресла.
Глаза её были неподвижны и окаменелы. Нижняя челюсть дрожала, чего прежде никогда не замечалось в её лице, и углы губ страдальчески-некрасиво опустились книзу.
Лицо Ольги и даже поза её поразительно напоминали в эту минуту мать. Курчаев сидел, положив свои огромные руки на колени, ладонями вверх и с сосредоточенным видом кусал нижнюю губу, отчего мускулы левого глаза его шевелились и от него расходились морщины.
В комнате, кроме лампы, горела лампадка перед образом Николая Чудотворца. Не поднимая головы, старуха повела помутневшими глазами на сына и, видя по лицу его, что он всё знает, спросила глухо:
- Не нашли?
- Нет, не нашли, - растерянно ответил он. - Я, как станет рассветать, сам поеду и даю тебе слово, мама, что найду его.
- Найди, Алёша. То - дело Божье. Бог дал, Бог и взял, - со страшным спокойствием и покорностью выговорила старуха. - На то Его святая воля. Он взял, Он и найти тебе поможет. Ведь надо же старухе-матери дать проститься-то с сыном!
Последняя фраза вырвалась у неё каким-то глухим стоном. Нижняя челюсть задрожала ещё сильнее, но, подавив подымавшийся в её душе отчаянный протест против чьей-то неумолимой воли, отнявшей у неё сына, она с тем же глухим спокойствием прибавила:
- Да и похоронить-то надо бы по православному… хоть и утопленник он.
- Хорошо, мама… я найду. Даю тебе слово, я найду, - повторял Алексей.
- Ну, слова не давай, а лучше Бога попроси; чтобы Он помог тебе в этом. А то не переживу я, коли не увижу его.
Но, вероятно, мать плохо надеялась на религиозность сына.
- Я и сама помолюсь об этом Николаю Чудотворцу. Тот услышит материнскую мольбу, - мрачно взглянув в передний угол, произнесла она. - Ну, а теперь идите с Богом. Время-то уж позднее… Долго ли до рассвета-то?
Алексей взглянул на часы.
- Теперь половина первого. Часа два ещё. Я, пожалуй, поеду сейчас, чтобы к рассвету быть там.
- Нет, ты лучше бы отдохнул эти два часа-то. Всё равно ночью не станешь искать.
- Какой уж тут отдых!