- Ну, как хочешь, Бог с тобою. А ты, - обратилась она к дочери, - беспременно иди и усни.
- Нет, мама, позволь мне остаться с тобою.
- Помолиться хочешь с матерью? Ну, что ж, оставайся, помолимся вместе.
Алексей поцеловался с матерью. Курчаев поклонился ей, готовясь уходить. Она с усилием протянула ему руку.
- Прощай, родной.
- Зайдёмте на минутку ко мне, - обратился к Курчаеву Кашнев, когда они вышли из комнаты старухи.
- Может быть, и мне поехать с вами? - предложил Курчаев Кашневу, думая предупредить просьбу того.
- Нет, я не о том хотел просить вас. Вы, прежде всего, точно обозначьте мне место, где утонул Серёжа.
Курчаев стал было рассказывать, но, оказывается, Кашнев хорошо знал это место сам.
- Теперь… как это произошло? Со всеми подробностями…
Курчаев рассказал и это, причём даже наглядно показал, как Серёжа пятился в воду от берега.
- Ну, а потом?..
- Потом черт меня дёрнул заняться у воды своей особой! - сокрушался он. - Взглянул, а его уж нет.
- И пузырей даже не было на этом месте?
- Ничего. Словно в воду канул… Ну, то есть, я хотел сказать, словно его и не было совсем, - поправился он. - Верно, как шёл, да оступился в яр, так со страху лишился чувств, а, может быть, сразу захлебнулся.
Алексей простонал, заломил руки над головою и хрустнул пальцами. Затем он зашагал из угла в угол, продолжая расспрашивать Курчаева о том, в каком настроении был его брат, когда они ехали на лодке и приготовлялись купаться.
Тот с некоторым недоумением отвечал на эти расспросы.
- Так, так… Спасибо вам, - поблагодарил его Кашнев. - Сейчас я поеду туда и уверен, что найду его труп. Вероятно, его искали только на этом месте и вниз по течению, и никому не пришло в голову, что там течение отбивается от двух берегов и заворачивает назад.
- Так я, если угодно…
- Нет, нет, спасибо. Зачем вам беспокоиться.
Курчаев и сам знал, что никакой существенной пользы он принести не может, а усталость давала себя знать: он чувствовал себя совершенно разбитым, и ему хотелось поскорее лечь в постель и забыться.
По уходе его Кашнев тотчас же схватился за письмо Зои Дмитриевны. Оно так и лежало, вложенным в конверт, оборванный сбоку.
Оставив в покое письмо, он подошёл к столу и стал тщательно разглядывать конверт около самой лампы. Конверта, был крепко заклеен, и притом на нём были заметны ниже краёв свежие следы гуммиарабика.
У Кашнева опустились руки.
Он поднялся наверх в комнату Серёжи, зажёг там свечу и прежде всего, как новое подтверждение своего открытия, увидел на столе гуммиарабик, но того, что он надеялся найти, то есть, какой-нибудь записки Серёжи или дневника, он не нашёл, хотя тщательно осмотрел все ящики стола и даже пошарил в карманах его платья.
Кашневу тяжело было оставаться в комнате Серёжи, такой всегда чистой и прибранной, точно это была спальня девушки. Живая душа отлетела отсюда, и два окна её, в которые глядела ночь, казались мёртвыми, холодными глазами.
Кашнев поспешил сойти к себе, лёг вниз лицом на свою кушетку и долго так лежал неподвижно, закрыв лицо руками. Но в эту минуту у него как будто не было ни души, ни чувств, а было какое-то нытьё во всем теле и такая тяжесть, точно он был налит свинцом.
Постепенно, однако, эта тяжесть уходила куда-то вместе с нытьём, испарялась, и вместо этого душа обливалась слезами, которые наконец хлынули у него из глаз, сопровождаемые сильными и глубокими рыданиями.
Он рыдал долго, не поднимаясь и не отирая лица, мокрого от слез. Слёзы его лились на руки и по щекам, смачивали усы и бороду и попадали в рот.
Он не только не хотел остановить их, а наоборот, давал им полную волю, и ему были приятны они и даже та дрожь, которую вызывали в его теле рыдания.
Когда же он выплакался, мысли и душа его как будто прозрели, но он ещё лежал совершенно неподвижно, точно боялся, что когда встанет, опять почувствует ту же тяжесть и то же нытьё в теле. Его заставила подняться мысль, что пора ехать. Он медленно приподнял голову и сел на диван.
Свет лампы ударил в его заплаканные глаза и заставил их сощуриться.
Затем он снова открыл их, и весь его кабинет и все вещи как будто предстали ему в новом свете.
Он намочил полотенце холодной водой и вытер себе лицо: это его освежило; он ощущал некоторое облегчение, хотя всё тело его было точно в лёгкой лихорадке. Самая смерть Серёжи ему не представлялась уже теперь столь мрачной, как за час перед тем. В его душе ещё жили следы этой великой веры, которая помогает с необычайною покорностью переносить самые ужасные удары судьбы и самую мучительную и душевную, и телесную пытку, которая помогла его матери вынести своё безмерное горе.
"Божья воля!" Да, тут действительно была Божья воля, и Кашнев ощущал её на себе. Ещё он не сознавал ясно, что она принесла ему, но он уже чувствовал её могущество. Эта воля со смертью Серёжи должна была научить его чему-то такому, чего не могли внушить ни жизнь, ни книги, ни даже религия, от которой он, впрочем, давно уже отстал, хотя и был воспитан в религиозной купеческой семье.
Перед ним, правда, ещё туманно и смутно, уже открывались новые горизонты, и новые голоса, правдивые и смелые, заговаривали с сердцем. Может быть, всему этому скоро суждено исчезнуть, но бесследно исчезнуть оно не могло. По крайней мере он знал, что сделает теперь же… завтра… послезавтра…
С отвращением вспомнилась нынешняя поездка и Можарова.
"Ах, если бы этого не было. Как я мог! - прошептал, он про себя. - Как я мог…"
В его воображении промелькнула королева, но он уже не старался отогнать от себя её образ, как в последние дни, когда чистота её, несмотря на близость их отношений, начала смущать и пугать его до того, что ему становилось неловко в её присутствии, и он стал избегать её, находя гораздо больше удовольствия в обществе Можаровой и подобных ей, как пьяница избегает и боится общества трезвых людей.
Он взглянул на часы: было два часа.
Проходя мимо комнаты матери, он заметил, что дверь немного открыта, и ему захотелось поцеловать и мать, и сестру.
Он тихо приотворил дверь и увидел обеих перед иконами.
Горела только одна лампада перед образом, переливаясь по тиснёной серебряной ризе. Когда дверь отворилась свет лампады метнулся, как испуганный, но, точно видя, что пришёл свой человек, снова успокоился и стал сиять слегка колеблющимся пламенем.
Мать и дочь были так заняты молитвой, что даже не обернулись к нему.
Он видел их спины и головы, то поднимающиеся, то опускающиеся вниз, и слышал шёпот матери, глубокими вздохами вырывающийся у неё из груди. В этом шёпоте чаще всего слышалось слово "Господь", повторяемое протяжно и с мучительными придыханиями, и в то время, как она повторяла это слово, рука её двумя длинными сухими пальцами так крепко прижималась ко лбу, что третий, большой палец отставал. После этого она касалась лбом пола, долго не поднимала головы и будто замирала, а потом с трудом выпрямлялась снова и долго внушительно читала молитву со страстною настойчивостью и верою.
Сестра молилась как будто без слов, тихо и неуверенно совершая крестное знамение. Но та же сила молитвы светилась у неё в лице, когда она смотрела на икону широко открытыми глазами, в которых двумя огненными точками отражалось пламя лампадки. И потускневшая икона Николая Чудотворца казалось оживала при этой молитве. После этого голова молящейся в изнеможении откидывалась назад, глаза закрывались, и с теми же закрытыми глазами она касалась затем пола челом.
Кашнева также охватила эта трогательная атмосфера молитвенного настроения. Ему также захотелось молиться, и он опустился на колени позади молившихся рядом женщин.
Первые молитвенные слова, пришедшие ему в голову, были: "Боже, милостив буди ми, грешному".
Он произнёс их с давно незнакомою искренностью и затем стал повторять их всё с большею и большею страстностью; когда же поднялся на ноги, сестра обернулась к нему, а за нею обернулась и мать.
Молитва сына, видимо, растрогала её, хотя лицо её продолжало выражать то же окаменелое горе, и нижняя челюсть дрожала по-прежнему.
- Спасибо тебе за это, - проговорила мать, когда Алексей подошёл к ней и помог встать на ноги. - Спасибо.
Она поцеловала его в лоб и перекрестила. Он поднёс её сухую, пахнувшую деревянным маслом, старчески-жилистую руку к своим губам и прильнул к ней долгим поцелуем, потом быстро выпрямился и, поцеловав сестру, сказал:
- Ну, теперь я еду туда.
- С Богом. Помоги тебе святые угодники, - напутствовала его старуха.
И, умилённый всей этой картиной и настроением, с такой силой охватившим его, он вышел на воздух.
Ночь встретила его свежим дыханием и блеском звёзд, которые перед рассветом горели особенно ярко и торжественно, точно неисчислимые лампады, пламя которых, казалось, тоже колебалось и вздрагивало.
Город спал, и только где-то вдали усталой дробью трещала колотушка. Ни огней, ни стука экипажей. Даже уличные керосиновые фонари начинали уже погасать, не дождавшись рассвета.
Кашнев крикнул извозчика. Крик его как-то дико отозвался в сонном воздухе. Вторично ему кричать не хотелось, да это было и бесполезно. Несколько извозчиков спали теперь во всем городе только около клуба, а другие все предпочитали почивать дома, так как город был хотя и губернский, но очень патриархальный. Кроме того, большинство обывателей держало своих лошадей.
Он пешком дошёл до спасательной станции и приказал разбудить дежурного. Но тот был так недоволен тем, что его потревожили во время самого сладкого предутреннего сна, что наотрез отказался ехать или снарядить кого-нибудь из матросов. Кроме того, вчера, по случаю неожиданного щедрого заработка, спасатели здорово выпили.
- Это дело не наше. Вот если бы на Светлой утопление, тогда дело двенадцатого рода, потому как Светлая в губернии, а Кармасан - это уезд. Нам, пожалуй, ещё от уездной полиции нагореть может, что не в своё дело суёмся.
- Но ведь вы ездили же?
- Мало ли что ездили… сгоряча. Приехала барышня. Поезжайте, да поезжайте, ну, мы и поехали.
- Но ведь я за это заплачу.
- Покорнейше благодарим… всё едино. Да и что ж даром деньги-то от вас брать. Ведь искали, не нашли, значит, снесло его вниз. Вот через три дня вынырнет, где ни на есть.
Он последние слова договорил с такой немилосердной зевотой и так сонно, что Кашнев махнул на него рукой и приказал, по крайней мере, дать лодку.
Тот, хоть и не особенно охотно, продолжая всё так же зевать и крестить во время зевоты рот, чтобы не влетел черт, захватив весла, сошёл к берегу и стал отвязывать для Кашнева лодку.
- Вот вам однопарная, лёгкая, - рекомендовал он, бросая в лодку весла. - Там и верёвка есть. Может, пригодится.
- Ай, батюшки! - неожиданно раздалось оттуда, и чья-то фигура быстро вскочила на ноги.
- С нами крёстная сила! - испугался спасатель. - Кто это?
- Я, дяденька, - отозвался хриплый спросонья голос мальчишки лет четырнадцати.
- Да кто ты-то?
- Митька, который вчера вам всё за водкой бегал.
- А-а… Леший тебя побери, напугал! Ты что же это в лодке расположился, заместо того, чтобы дома спать?
- Да у меня никакого и дома-то нет. Я сирота.
- Ну, сирота, что отворяет ворота… Хочешь с барином на Кармасан за утопленником ехать? На водку получишь!
- Хочу. Я в лучшем виде вас на Кармасан доставлю.
Кашнев подумал и решил взять с собою мальчишку. Если он и не принесёт пользы, то всё же живой человек.
- Ладно. Едем. Только набери штук десять камней, вот таких, - указал он на валявшиеся на берегу камни. - На всякий случай.
Мальчишка набрал камней в лодку и хотел сесть на весла, но Кашнев взялся за весла сам.
- А что же я-то барином буду сидеть? - иронически спросил мальчишка.
Кашнев, вместо ответа, погрузили, весла в воду и, сразу почувствовав в мускулах и в груди силу, выгнал лодку вперёд.
Тут её подхватила река и наискось понесла вниз, точно стараясь предупредить каждое новое усилие гребца.
Но весла почти без шума и плеска впивались в воду и сверлили реку пенящимися раковинами. Кашневу хотелось физической работы, и он, захватывая грудью полные лёгкие влажного и чистого воздуха, грёб с такою силою, что весла гнулись, и лодка как будто пыталась сделать прыжок по воде.
Вода шумела и журчала, возмущённая тем, что так дерзко нарушают её покой, но уступала и смирялась, сглаживая позади резкие и грубые морщины.
От этого воздуха и от этой работы, отвлекавшей его от печальных и угнетающих мыслей, он как будто опьянел и не переставал работать, хотя ему хотелось сбросить с головы фуражку, под которой вспотели волосы, а губы начинали сохнуть от жажды.
- Ну, и летим. Чисто локомотив, - воскликнул Митька. - Ветер даже навстречу… Хорошо бы теперь папиросочку, - помолчав, совершенно неожиданно прибавил он.
Кашнев опустил весла, и лодка понеслась по течению сама.
Тёмная широкая река, со вздрагивавшими кое-где отражениями звёзд, сильно и гордо шла в своих безмолвных берегах, смутно выступавших из предрассветного мрака. Кое-где на том и другом берегу слабо маячили огни. Кашнев снял фуражку и отёр пот со лба, затем слегка склонился с борта и опустил руки в воду, чтобы напиться горстями.
Вода показалась ему страшно холодной, и это ощущение заставило Кашнева вздрогнуть всем телом. Там, на дне реки, в такой же холодной и тёмной воде лежал его брат.
Он глотнул воду, но она показалась ему противной, и он не стал пить её дальше, а, чтобы уничтожить этот неприятный вкус во рту, закурил папиросу, давши папиросу также и мальчишке.
Им вдруг овладела усталость, и он передал ему весла, а сам сел на его место.
Ночь, стойко боровшаяся с рассветом, дышавшим с востока золотистым пламенем, дрогнула и стала уступать. И небо, и воздух, и вода - всё сразу заметно побледнело, и звёзды сверкали уже не с прежнею яркостью.
Стало прохладнее, и река задымилась лёгким туманом у берегов.
А когда лодка подошла к Кармасану, воздух уже был серым, предметы бледно и призрачно рисовались в нём, алели небо и вода, и звёзды стояли в вышине, уже не отражаясь в речном зеркале.
С берегов пахло росистыми травами и землёй. Чёрные безобразные коряги выступали из воды, точно речные чудовища, и рыбы начинали плескаться то там, то здесь, оставляя на поверхности лёгкие расходящиеся круги.
- Вам кто утопленник-то приходится? - спросил Митька.
Кашнев, как во сне, взглянул на него и только теперь разглядел его лицо, старообразное и бледное, с оловянными косыми глазами, с плутоватым выражением, лицо мальчишки, родившегося в нищете и пороке и рано окунувшегося в мерзость жизни.
- Брат.
- Так… Мать есть?
- Есть.
- А у меня вот никого нет, кроме марухи.
- Какой марухи?
- Какой марухи? - рассмеялся нагло мальчишка наивности Кашнева. - Любовница, значит.
- А у тебя есть любовница?
- А то как же. Да ещё какая! - хвастнул он. - Иной раз в шляпке ходит. Тальма у ней была, да мы её пропили.
- Кто же она такая, твоя маруха?..
- Кто? - Он с удивлением посмотрел своими косыми глазами в лицо Кашнева и, опять нагло рассмеявшись, ответил: - Знамо, кто!
- А сколько ей лет?
- Кто её знает… Чай, она не лошадь, по зубам не угадаешь. Лет тридцать, чай, будет.
- Вот как! А где же живёт твоя маруха?
Мальчишка подозрительно взглянул в лицо Кашнева, но потом ответил:
- Знамо где, в ночлежном. У нас там целый угол. Не хуже других живём… Не смотрите, что я так одет. Это я на биллиарде проигрался, да сменку взял, а то я чисто одеваюсь. Да она меня завтра же оденет. Только бы гость хороший попался.
- А за что же она тебя одевает?
- За любовь. Чай, я не даром её люблю!
"Тоже любовь", - с отвращением подумал Кашнев, поражённый этим тупым и грязным цинизмом.
- А сколько тебе лет?
- Четырнадцать.
"Он и Серёжа!" - сравнял Кашнев, и после этого сравнения ему стало жаль мальчишку. Виноват ли тот, что его не научили ничему хорошему? Там, где он живёт, такое поведение никого не коробит, никому не кажется мерзким и противоестественным, точно так же как в обществе, в котором жил Кашнев, не считались мерзкими и противоестественными поступки, которые, в сущности, были также почти грязны и достойны осуждения.
Рассвет всё сильнее и сильнее овладевал небом, в котором сквозь розовые тона пробивался серебристо-матовый свет. Из звёзд только одна крупная звезда светилась хрустальным блеском, но и этот блеск начинал таять и бледнеть, уступая другому свету. Вода точно впитывала в себя этот новый серебристо-розовый свет, пронизывавший и лёгкий туман, курившийся по реке, и зелень деревьев, освежённых росистою влагою.
По мере приближения к месту катастрофы Кашневым стало овладевать напряжённо-жуткое настроение. Вот и песчаная коса, и обрыв против неё, под которым ещё темны отражения сухого огромного дуба, предводителя лесного полчища, в то время как возле песка вода струится розовая и нежная…
На песке видны были следы лодок и ног, а неподалёку от воды чернели остатки костра, обгорелый бурелом и палки для котелка.
Лодка, шурша о песок, въехала носом на берег, и Кашнев выпрыгнул из неё.
За ним выпрыгнул и мальчишка.
Кашнев осмотрелся и остановил свой взгляд на том месте, где больше всего виднелось следов.
По описанию Курчаева, тут и было то место, откуда пошёл в воду Серёжа.
Он посмотрел на реку, точно стараясь проникнуть в неё взглядом, и вспомнил слова матери: "Вода злая".
Она, действительно, показалась ему злой, бездушной и коварной, хотя и старалась прикрыть свою злобу вкрадчивым шёпотом, нежностью и тишиною. Кашнев стоял, прислушиваясь к шороху и лепету воды между ветвями склонённой к ней ивы. Огромная щука метнулась в омуте, и он видел её несколько мгновений почти на поверхности реки. Затем она метнулась снова и, оставив по себе разбегающийся след, исчезла в глубине.
"Тут и лежит Серёжа", - думал Кашнев, и эти слова обдавали его холодом.
Он стал медленно раздеваться. Мальчишка с любопытством глядел на эту процедуру.
Раздевшись, Кашнев слегка съёжился от утреннего холода и от охватившей его жуткости и ступил в воду так же точно, как, по рассказу Курчаева, делал это Серёжа, то есть, лицом к берегу.
Затем он также пошёл дальше, с дрожью ощущая, как вода обнимает его все выше и выше… Вот уже он по грудь в ней… Ещё одно движение, и он сразу скрылся с головой.
Первое инстинктивное стремление было вынырнуть на поверхность, но он переборол себя. Ведь этого-то он и желал, и, не делая ни одного движения, удерживая замиравшее дыхание в груди, он отдал себя на волю воды. Он чувствовал, что сейчас найдёт тело Серёжи и вынесет его на своих руках со дна.
Широко открытыми глазами глядел он на дно сквозь застилавшую ему глаза воду, которая казалась зеленовато-мутной и непроницаемой, как стекло.