Вдруг правая нога его натолкнулась на что-то скользкое и упругое, и не успел он ещё, как следует, сообразить, что это такое, как в один миг очутился на поверхности с искажённым от ужаса и помертвевшим лицом.
Не было никакого сомнения, что он натолкнулся на Серёжу, и прикосновение к его телу ощущалось в ноге, как что-то прилипшее к ней и навсегда оставившее свой неизгладимый след. Не помня себя, он сделал два-три отчаянных усилия и очутился на берегу.
Мальчишка, вытаращив глаза, глядел на него, догадываясь о том, что Кашнев испугался утопленника.
Кашневу стало стыдно за своё малодушие, но он долго не мог прийти в себя.
- Нашли? - спросил мальчишка.
- Нашёл, - ответил Кашнев и, дрожа мелкой дрожью и тяжело дыша, стал одеваться.
Мальчишка ничего не понимал.
- Навязывай на верёвку камни, на аршин один от другого.
Мальчишка молча стал, исполнять его приказание, и, когда Кашнев оделся, почти все камни были ловко привязаны к ней. Тогда Кашнев сел в лодку и, приказав ему крепко держать за конец верёвки, отъехал на лодке с другим концом к противоположному берегу, немного повыше того места, где он, приблизительно, наткнулся на тело брата.
Там он опустил верёвку с камнями на дно. Лодка пошла по течению, верёвка в его руках натянулась, и камни медленно поволоклись по дну.
Вдруг, он почувствовал, что верёвка задела за что-то. Лодка на мгновение остановилась, а потом тихо двинулась вперёд снова. На верёвке к тяжести камней прибавилась ещё какая-то новая тяжесть. Это могло быть или старое дерево, намокшее до того, что уже не может подняться со дна, или это труп.
Он, побледнев, привязал верёвку к доске сидения и стал грести к берегу, вниз от того места, где стоял мальчишка, всё с теми же вытаращенными глазами и разинутым ртом, крепко держась за верёвку.
Когда лодка пристала к песку, Кашнев выскочил из неё и стал тихо тянуть верёвку, приказав тоже самое делать своему помощнику.
Теперь уже не было никакого сомнения, что они тянули утопленника, и действительно скоро под водою блеснуло что-то белое… яснее… ближе…
И около берега закачался, лицом вниз, чистый и нежный труп юноши, со слегка подогнутыми коленками, опущенной на грудь головой и стиснутыми ладонь в ладонь руками.
Верёвка задела его под мышки, и он продолжал слегка покачиваться на воде, головой к земле, как будто кланяясь ей и приветствуя её молчаливыми и страшными кивками.
Лицо его, его лоб, закрытый прядями спустившихся волос, касались песка в воде, и вода тихо колыхалась под ним, точно лелея и баюкая свою жертву.
Кашнев, поражённый, не сводил с него глаз, точно ожидая, что вот-вот утопленник поднимет голову, и он увидит взгляд Серёжи, его лицо, таким, как он видел его в последний раз вчера.
Чувство жуткости и вместе с тем невыразимого сожаления сковало его, и он всё глядел и глядел, как тихо колышется и кланяется земле этот дорогой ему труп.
Мальчишка сначала смотрел на труп издали, а потом с жутким любопытством подошёл к нему и громко сказал:
- Ишь ты, ведь какой белый да нежный, точно девушка.
Этот голос вывел Кашнева из оцепенения.
Он закрыл лицо руками, тяжело перевёл дыхание и произнёс:
- Ну, надо наломать ивовых ветвей и наложить их в лодку.
- Жалко, - пробормотал мальчишка и, с лениво шевелившейся в его голове мыслью прибавил: - Тяжело, чай, матери-то будет.
Он сам не знал матери, но слышал, что никто так не жалеет и не любит во всём мире, как мать.
По его испитому, с выдавшимися скулами и острым носом лицу, промелькнула трогательная тень, и затем он, вздохнув, пошёл ломать ветки зелёных и ещё росистых ив и начал устилать ими грязное дно лодки.
Когда всё дно было покрыто толстым слоем этих ветвей, Кашнев обратился к мальчишке с просьбою помочь ему положить труп в лодку.
Но тот с испугом наотрез отказался от этого.
- Хоть убейте, не могу!
- Полно вздор говорить! - строго прикрикнул на него Кашнев. - Иди сейчас же.
- Ни за какие коврижки!
- Да почему же?
- Примета такая есть, что ежели до утопленника коснёшься, бабы любить не будут. И потом… боюсь!
- Какое идиотство! - рассердился Кашнев. - Иди, когда я тебе приказываю.
- Не могу. Убей Бог мою душу, не могу! - бормотал мальчишка, пятясь от Кашнева и косясь на труп.
- Но я ведь заплачу тебе… Вот, на! - швырнул он ему рублёвую бумажку.
Мальчишка проворно подхватил её, но отошёл ещё дальше.
Видя, что уговоры и деньги не помогают, Кашнев вздумал пригрозить ему:
- Иди, говорят тебе, а то я заставлю тебя сделать это!
И он шагнул к нему, но тогда мальчишка шмыгнул в кусты. Слышно было, как трещали под его ногами сучки и шелестели кусты, сквозь которые он пробирался всё дальше и дальше.
Наконец всё затихло, и Кашнев остался на песке один с утопленником, которого ему надо было положить в лодку.
Он постоял с минуту в нерешительности, потом посмотрел на тело и пожал плечами, удивившись тому, что так настаивал, чтобы Митька помог положить тело в лодку. Это было нетрудно сделать и самому.
Он приблизился к трупу, но долго почему-то не мог заставить себя коснуться утопленника руками. Наконец, надо же было приступить.
Сердце его мучительно сжималось, когда он наклонился к нему и коснулся его плеч.
Упругое нежное тело было холодно, и этот холод сразу охватил Кашнева.
Он потянул за плечи тело из воды, чтобы удобнее было поднять его. Вода струилась у утопленника с волос и мочила платье и ботинки Кашнева.
Когда почти весь труп был на песке, Кашнев заметил на правом боку у него довольно сильную свежую ссадину. Может быть, это вчера задели его багром, а, может быть, оцарапал нынче один из камней.
Бережно положив под утопленника руки, Кашнев поднял его. Тело показалось ему страшно тяжёлым. Он слегка прижал его к себе и тихо положил в лодку, на мягкую постель из зелёных ивовых ветвей.
Но положил он его не вниз лицом, а вверх, стараясь не заглянуть ему в лицо, которое странно тянуло к себе взгляд. Кашнев поспешил отвернуться и пошёл опять ломать ивовые ветки, чтобы прикрыть ими утопленника.
Он наломал их целую охапку и понёс к лодке, вдыхая их сырой и мягкий аромат. Но когда он наклонился, чтобы закрыть ими труп, не выдержал и взглянул на него, точно желая убедиться, что это именно Серёжа, а не кто другой.
Да, это был он. На слегка ощеренных губах застыла пена, и в широко открытых стеклянных глазах замер какой-то глубокий вопрос.
Кашнев невольно закрыл свои глаза и покрыл тело ивовою зеленью. Голова закружилась, дрожали ноги; он едва не упал в обморок, но, и переборов эту слабость, долго не мог принудить себя сесть в лодку.
VI
В такое же ясное и чистое утро, как три дня тому назад, хоронили Серёжу.
Из церкви до самой могилы гроб несли на руках Курчаев, Маркевич, брат и один малознакомый чиновник особых поручений при губернаторе, большой любитель всяких церемоний, а особенно брачных и похоронных, белокурый и плешивый молодой человек по фамилии Золотоношенский.
Кажется, не было в городе свадьбы, в которой он не держал бы, в качестве шафера, венца, и похорон, где бы он не нёс гроба.
Он знал до тонкости все формальности при тех и других обрядах и исполнял их с таким достоинством, точно ничего важнее этого в мире не было. И тут Золотоношенский распоряжался, суетился, шептался озабоченно и деловито с родственниками покойника, церковными служителями и даже с извозчиками. Словом, хлопотал неустанно.
Присутствовали ещё кое-кто из знакомых и, между прочим, королева и Можарова в глубоком трауре, который ей едва успела сделать портниха в эти три дня. Траур очень шёл к ней, и воздушный креп красиво падал чуть не до полу с чёрной шляпы.
Лицо её было торжественно-грустно, она даже искренно поплакала, когда запели "Со святыми упокой", но отчаянное рыдание и причитание старухи-матери вынудили её забыть о своих собственных слезах и поспешить к той, для её утешения.
Старуху поддерживали дочь и сын, но и сами они плакали, так что не им было утешать её.
Зато Золотоношенский, имевший всегда на свадьбах про запас духи, булавки и шпильки, а на похоронах - нашатырный спирт и валериановы капли, уже пустил в ход два последних пузырька, давал нюхать старухе спирт и пить в воде капли.
- Это вас успокоит, это вас успокоит… - уверял он, пытаясь угодить ей под самый нос пузырьком, а стаканом - в рот. - Понюхайте… Выпейте…
Но старуха не замечала его стараний и, беспомощно тряся своей седой головой, рыдая, причитала надрывающим душу голосом:
- Серёженька ты мой… Сыночек родной… На кого ты меня покидаешь!..
С тех пор, как утром Алексей привёз домой труп Серёжи, она плакала, не осушая слез; но это были спасительные для неё слёзы. Не будь их, Бог знает, чем завершился бы для неё этот страшный удар. Но то, что она увидела труп, который в бесконечном отчаянии уже готова была считать навсегда пропавшим, значительно облегчило ей душу, воспитанную в христианской покорности воле Божией.
Он будет похоронен по православному обряду, и мать и "вси любящии" проводят его "последним целованием".
Страшно её беспокоило, что Серёжу, как умершего "не своей смертью", будут резать, но Алексею удалось устранить и эту излишнюю формальность, так что старуха была удовлетворена. Она, не переставая плакать, сама хлопотала со странною мелочностью, чтобы весь обряд был исполнен в точности.
Ольга, глухая скорбь которой при виде трупа Серёжи также разрешилась рыданиями, сама пожелала читать над усопшим псалтырь. К ней присоединилась и Зоя Дмитриевна, и обе девушки двое суток безостановочно читали невыразимо трогательные, глубокие и печальные стихи.
В церкви королева, молчаливая и бледная, стояла в стороне и её лицо приобрело что-то новое, одухотворяющее и, вместе с тем, возвышенно-мирное, выстраданное… Она старалась быть незамеченной и вышла из церкви вместе с толпой, из любопытства наполнившей храм.
После прохладного полумрака церкви, запаха ладана и воска, ей в глаза ударило солнце весёлыми лучами, и в лицо пахнул воздух, в котором аромат зелени церковного сада смешался с ароматом сосновых ветвей, устилавших дорогу из церкви на кладбище.
По выходе из церкви, за гробом шли только родные покойника, знакомые да несколько нищих старух и стариков.
Солнце блестело на белой глазетовой крышке гроба, которую нёс впереди помощник Кашнева, и старалось заглянуть в лицо покойника, закрытое пологом, как будто не верило, что это то самое лицо, которое оно видело всего три дня тому назад живым и полным чувства. Курчаев нёс тело, не переменяясь, хотя пот падал с него крупными каплями, но другие его сотрудники то и дело просили кого-нибудь на смену и, отдохнув, снова брались за полотенца.
Золотоношенский долго крепился, но наконец не вытерпел и попросил на своё место Алексея Алексеевича, который успел уже отдохнуть. Тот заменил его, и он поспешил к старухе и немедленно правой рукой взял её под руку, а левой, эффектно оттопырив её, но опять-таки не так, как на свадьбах, держал свою шляпу, прижав её к боку.
Дорогою королева несколько раз замечала, как Алексей, несмотря на все своё горе, с пытливым любопытством взглядывал на неё. Ей были неприятны эти взгляды, и она, невольно хмурясь, опускала глаза.
Наконец шествие приблизилось к кладбищенским воротам, и пока около кладбищенской церкви совершалась молитва об усопшем, королева отделялась от толпы и пошла той тропинкой, где так недавно она бродила с Серёжей.
Она смотрела на памятники, перед которыми они оба останавливались, и читала знакомые надписи на могильных плитах и крестах, и также, как в ней самой, ей казалось, что в этих надписях прибавилось что-то новое, и что памятники и всё кладбище теперь совсем иные. Она сама не могла бы сказать, в чем состоит вся эта разница, но глаза её проникали как будто глубже в смысл вещей.
Глубокая печаль прозрачным тающим теплом разливалась по всему её телу, и эта печаль была приятна ей и вызывала заволакивавшие как туман, слёзы.
Ей было невыразимо жаль Серёжу, себя, что-то навсегда утраченное и невозвратное, как молодость и свежесть, и завидно всем тем, кто покоится, здесь, в земле, "иде же несть болезни, печали и воздыхания"…
Тихий, едва уловимый аромат земли, травы и тления, напоминающего запах увядших цветов, поднимался оттуда, как вздохи, которые посылали усопшие, напоминая о том, что со временем, и она будет с ними, но пока бьётся в груди сердце и солнечные лучи проникают в кровь надо жить, жить так, чтобы, когда придётся умирать, не бояться смерти.
Вот Серёжа не боялся её, потому что его жизнь была чиста и прекрасна. Он только хотел, чтобы смерть предстала ему не в виде безобразного скелета, а в образе её, королевы.
При этом воспоминании она почувствовала странную гордость в душе и уверенность, что такою именно и предстала ему смерть.
Но как проверить это? До сих пор она не решалась заглянуть ему в лицо, но теперь у неё явилось это желание, и она захотела исполнить его. Его лицо выдаст ей эту тайну, и, если только она прочтёт утвердительный ответ, постарается быть достойною его святого представления о себе.
Она пошла дальше, и все будило в ней мысли, чувства и воспоминания.
Вот крест, около которого Серёжа плакал. Вот место, где она писала письмо. Проклятое письмо! Вся чистая гордость её поднималась из глубины души и возмущалась унижением, до которого она себя допустила. И ради чего же всё это?
Кладбище молчало. Деревья стояли, не шевеля листьями, точно это были тоже мёртвые деревья. Парочка зябликов, задумчиво пощебетывая между собою, перепрыгивала с ветки на ветку по берёзе. Ворона торопливо и низко пролетела над головой и скрылась за верхушками деревьев.
Королева направилась туда, где три дня тому назад рыли могилу оборванцы. На этом месте был уже холмик с водружённым белым крестом, где чёрная надпись обозначала год и день рождения и смерти покойника, а также чин и звание его. Последнее было изображено в стихах:
Здесь лежит околоточный надзиратель
Иван Парфенович Щегольков,
Упокой его Создатель
В селеньи праведных отцов.
Под этими стихами череп на сложенных крестом костях, с другой стороны змея, кусающая свой хвост, и под змеёй новая надпись в стихах:
Прохожий, остановись,
Подумай, да помолись,
Что наша жизнь, увы и ах!
Я дома здесь, а ты - в гостях.
Внизу был изображён филин, клюющий сердце: очевидно, сам околоточный надзиратель Щегольков, если это по его воле, а, может быть, и его собственного сочинения, красуются такие надписи, был большой пессимист. Но и это зловещее напоминание о смерти в безобразных стихах и устрашающих рисунках не испугало королевы и не вызывало в ней отвращения к смерти. Её не покидала эта глубокая и кроткая грусть.
Она стала искать глазами могилу, приготовленную для Серёжи, и в эту минуту услышала издали, справа, шум.
Она обернулась и увидала сквозь деревья процессию, приближавшуюся к могиле.
Впереди шёл священник, блестя на солнце золотом своей расшитой ризы, за ним дьякон и певчие, а там несли гроб и за гробом следовали провожатые.
Прежде всего ей бросилось в глаза лицо Алексея, поддерживавшего под руку мать. Он заметно оглядывался по сторонам и искал кого-то глазами. Королева сразу почувствовала, что он ищет её. В груди её что-то слабо вспыхнуло и вызвало краску на лицо, но она тотчас же подавила засыпанное траурным пеплом чувство и со спокойным лицом направилась к процессии. По другую сторону матери, также поддерживая её, шла Ольга с заплаканным лицом и красными пятнами на своих выдававшихся скулах. Рядом с нею шла Можарова, то и дело откидывая эффектными жестами креп, падавший ей на лицо.
Те же самые оборванцы, которых они видели здесь накануне, и теперь стояли с лопатами около свежевырытой могилы, к которой и направилось шествие.
Опустили гроб рядом с могилою, куда каждый бросал тревожно любопытный взгляд и откуда пахло затхлой сыростью. Все почему-то затомились на месте, и у всех было на уме одно: скорее бы, скорее бы окончились эти тяжёлые минуты!
В воздухе снова запахло кадильным дымом. Он синей струйкой поднимался вверх из кадильницы, которую раздувал церковный служитель, и запах ладана был родной и запаху могилы, и аромату кладбищенской зелени.
- Благословен Бог наш, - прозвучал голос священника во внезапно наступившей тишине, и этот голос, и весь кладбищенский воздух так овладели королевой, что она стояла, как в чаду, опустив глаза, без дум и чувств. Если бы она могла молиться и плакать, как другие! Но ни слез, ни молитвы у неё не было, и она, как во сне, слышала панихиду.
"О избавитеся нам от всякия скорби, гнева и нужды", - доносились до неё слова, и тогда, когда эти слова отвечали её собственному настроению, она ловила их с какою-то жадностью, как изнемогающий от жажды человек ловит капли влаги.
"Кая житейская сладость пребывает печали непричастна, - как голос её собственного сердца, прозвучали великие слова, и, поражённая страшной правдой этих слов, она открыла глаза, как будто в них внезапно ударил ослепительный свет. - Кая ли слава стоит на земли непреложно? Вся сени немощнейша, вся сонний прелестнейша: единем мгновением, и вся сия смерть приемлет".
"Так, так! - с внезапно охватившей её радостью повторяла королева. - Так!.. И я давно знала это… - с волнением повторяла она. - Хотя с такой поразительной ясностью никогда не могла бы выразить того, что знала. О Боже! Какое могущество в этих словах!"
И в то время, как панихида продолжалась дальше, она с тайной отрадой повторяла эти врезавшиеся в её память слова:
"Кая житейская сладость пребывает печали непричастна… Вся сени немощнейша, вся сонний прелестнейша: единем мгновением и вся сия смерть приемлет".
О да! Она теперь всем своим существом проникла в смысл этих слов. Неужели же другие этого не понимают, не верят этому?
Она взглянула вокруг себя и опять встретила взгляд Кашнева, любопытствующий и в то же время молящий. Но теперь она уже не опустила своих глаз и открыто и прямо встретилась с его глазами, так что он сам невольно почувствовал смущение. Это смущение ещё более увеличилось, когда отвернувшись, он встретился с ревнивым взглядом Можаровой, наблюдавшей за этой безмолвной сценой.
"И всё это у открытой могилы, с невысохшими ещё от слез глазами!" - подумала она, ощущая в душе что-то вроде страха за этих людей, которые уже, конечно, не постигают того, что открылось ей так ясно. Но, Боже мой! Если это так, как же тогда уйти? За что же тогда ухватиться?
Этот вопрос испугал её только на одно мгновение. Лицо отца, всю свою жизнь бескорыстно отдавшего служению людям и внушавшего те же стремления и ей, промелькнуло перед ней и пробудило в ней начинавшие было глохнуть в последнее время порывы.