3
Спортивный лагерь, где собрали призывников, находился метрах в ста от аэродрома - большого поля, огороженного полосатыми столбами с ржавой колючей проволокой; изгородь во многих местах завалилась - то ли постаралось время, то ли местные коровы. Кроме казармы, столовой, трех складов вечного казенного образца, были в лагере еще две армейские палатки, что стояли, раскорячившись, чуть на отшибе. В палатках жили спортсмены, оттуда слышался девичий смех и музыка. Над всеми этими постройками и жилищами распростерли свои длинные суковатые заскорузлые руки десятка полтора дуплистых дубов, росли корявые груши, яблони, дикий чернослив и вишня; худыми, костлявыми по-юношески мальчиками стояли трепетные тополя. Вне поселка, то есть вне тени, возвышался дощатый ангар, вокруг которого валялись всевозможные изношенные детали спортивных самолетов: куски крыльев, колеса, цилиндры и крашенные желтой краской, причудливо выгнутые топливные баки; жарились подсобные машины, выстроенные в ряд: "скорая помощь", четыре заправщика, тягачи, скрепера, "пожарка" с помятым боком; еще дальше, уже на аэродроме, за изгородью, стояли две выгоревшие, облупленные "аннушки" с линялыми номерами на бортах.
Вечер опускался розовый. Холмы алели на заходящем солнце, причудливые тени лежали по ним, с каждой минутой все более удлиняющиеся, расползающиеся, цветом цинковых белил. И когда солнце скрылось совсем, и только тоненькая корочка еще теплилась, а тени, слившись, заполнили весь мир, "аннушки" со своими четырехлопастными пропеллерами - на фоне ясно-алой полосы - стали похожи на ветряные мельницы. И почудился какой-то шум, какие-то звуки - то ли сквозняк хлопал чехлами на самолетах, то ли гремел доспехами, готовясь к сражению, прекраснодушный идальго со своим верным оруженосцем…
Вадик сидел в полутемной курилке под пыльными колючими акациями. Кроме него, были еще ребята, человека два-три, они молча курили, кто-нибудь вставал, вздыхал и уходил, а другой кто-нибудь приходил, садился, закуривал. Разговор не клеился…
Уже когда совсем отгорела заря, и от нее осталась лишь шоколадная полоса, еле видимая сквозь деревья, и тьма сгустилась до почти осязаемой на ощупь, лохматой субстанции, и вот-вот уже должны были прокричать "Отбой!", в курилку зашел Леха Гарик. Он был в шортах и заграничной майке, с гитарой, на которой искаженно и ломано отражались желтые фонари.
- Ну чё? Не слышу оживления. Как на похоронах…
- Спой, если весело, - отозвался кто-то из полумрака, - или спляши.
- А чё, и спою. А может, и спляшу. Вот только инструмент настрою.
Поставив мосластую ногу на скамейку, Леха побренькал, то подтягивая струны, то отпуская, скорее всего просто томя слушателей, - и вдруг ударил по струнам и неожиданно высоким фальцетом запел, немного гнусавя, подражая не то Боярскому, не то Макаревичу…
Из ближней, зелено освещенной палатки вышли две девушки, обе в джинсах и одинаковых майках, обе беленькие и стриженные под мальчиков. Они приблизились к курилке и остановились под фонарем, и Вадик нашел отличие - и какое: одна была курносенькая, а другая - настоящий чайник! Нос у нее был большой, вислый, с горбинкой. Леха, через плечо косясь на девчат, внезапно умолк и, озорно посматривая на курносенькую, выдал:
Я в весеннем лесу
Пил березовый сок.
И с курносой прыгуньей
Я в стогу ночевал…
Курносая фыркнула, сморщила обиженно капризное личико и резко повернулась. Быстрым шагом, нервно помахивая рукой, ушла в темноту. Ушла за ней следом и другая, часто оглядываясь, с явным сожалением. Бедняжка, ей, наверное, так хотелось остаться, она, верно, и досадовала на подругу (чего обиделась - парень пошутил!), но и солидарна была с ней (чего позволяет себе, черт голенастый!). А Леха, глядя вслед девушкам, протянул глупое, давно набившее Вадику оскомину:
- У-у, ты какая!.. - и добавил в какой-то растерянности: - Знаем таких… я в кабаке работаю. Официантом. А чё? Клевая работешка…
Хотя Леха и хорохорился, стараясь выглядеть этаким бывалым парнем, всего хлебнувшим и через все прошедшим - и это, надо признать, неплохо у него выходило, - но и в голосе, и в жестах, и в преувеличенной возбужденности чувствовалась какая-то мальчишеская демонстративность.
- Между прочим, в кабачок как зря и кого зря не возьмут. А я - как видите… К нам такие цацы заходят - почище этой. А смотришь, примет девочка дозу - и куда чего девалось… "Ах, зачем же, зачем в эту лунную ночь позволяла себя целовать…" - запел он.
Пел он надрывно, через силу, - но все равно хорошо, - демонстрируя беззаботность и даже удаль. А Вадику было его жаль… Перестал Лexa неожиданно, и никто, кроме Вадика, не догадался почему: просто Леха, случайно встретив взгляд Вадика и все прочтя в нем о себе, неожиданно стушевался.
- Хватит, - хрипловато проговорил он, глядя под ноги, пряча от Вадика глаза, - сейчас отбой будет.
И побито ушел.
"Не прыгнет", - подумал почему-то Вадик.
4
Первые три дня занимались изучением и тренировочной укладкой парашюта. Укладывали по этапам: укладка кромки, потом одевание на купол чехла, набор строп в соты… Палыванч после каждого этапа проходил, проверял, и к следующему этапу приступали лишь тогда, когда все у всех бывало выполнено правильно. После укладки распускали парашюты и начинали по новой… И так целый день.
На третий день, после обеда, стали укладывать парашюты уже всерьез, для прыжков, с заполнением документации (на каждый парашют оказался отдельный паспорт). Уже к вечеру, когда уложили по два парашюта и оставалось еще по одному, к казарме подкатила крытая зеленым брезентом машина, и из нее высыпала новая партия призывников. Им отомкнули дверь с другого торца казармы - там, за перегородкой, оказалось довольно большое помещение. Побросав вещи, новобранцы в полном составе явились на укладочную площадку, столпились у черты из мела, которую Палыванч категорически запретил переступать, глазели, открыв рты и расширив глаза, как на диво…
Вадик поймал себя на том, что его укладочный стол лежит слишком далеко от той черты, за которой, напирая друг на друга, столпились новобранцы. Да и вокруг как-то неестественно все оживилось: громче стали разговаривать, деланно, через силу порой, хохотать, к месту и не к месту употреблять термины, как заправские парашютисты, для которых все это - и прыжки, и парашюты, - все это давно привычное и давно надоевшее…
- Слышь, дай-ка мою запаску… - небрежно говорит один.
- Фартук одерни - стропы из сот торчат… - показывает другой, посматривая искоса в сторону новобранцев.
- Кто взял мой пенал? Кто взял? - заорал и Вадик.
Он понимал, как это выглядит со стороны, но разрешил себе - чуть-чуть; он разрешил себе, тем более что пенал для укладки строп в самом деле пропал.
- Чего кричишь? - осадил его Палыванч. - Вон он лежит, под чехлом, твой пенал.
Вадик перехватил его взгляд, немного презрительный и в то же время понимающий, и этот взгляд его отрезвил.
- Да я ничего… Не заметил…
- Работай… - хлопнул Палыванч Вадика по плечу и отечески, добро улыбнулся: дескать, с кем не бывает.
5
На следующий день "молодые" прослушали с утра "Вводное" в исполнении того же хлыща, похожего на киноактера, и после обеда стали заниматься изучением устройства парашюта и тренировочной укладкой, а они - "старики" - приступили к новой и последней теме: "Особые случаи".
Весь день - особые случаи…
Зависания, перехлесты, обрывы строп и подвесных систем, спуск на двух куполах (когда нечаянно раскрывается запасной парашют), приводнения, приземления на крыши, на провода, на лес, на овраги… Чего только не наслушались! На перекурах тягостно молчали - слышно было, как жужжали осы, не поделя никак валявшийся под скамейкой леденец, - воротили друг от друга глаза, сплевывали под ноги, в мелкую как цемент белесую пыль, перемешанную с окурками и горелыми спичками; кто-то попытался травануть анекдот - не поддержали, не расшатались (анекдот, правда, был "бородатый").
- Ну, чего нос повесил? - деланно шутливо толкнул Вадик Игоря в бок.
- Чего? Я - ничего. А ты?
- Да я тоже - ничего…
- Поговорили… - криво улыбнулся Игорь, стреляя окурком в урну.
Глядя под ноги, осунувшийся, ставший будто меньше ростом, Леха Гарик заговорил вдруг тихим, раздумчивым, для него непривычным, голосом:
- Как-то не задумывался эти дни… Прыгать так прыгать - прыгают же люди… А сегодня как наслушался… - Леха погладил себя по груди, по шее. - Тоска…
Какое-то ожесточение появилось у Вадика к Лехе после его слов и даже, может, злорадство, - не я один боюсь, другим, похоже, еще страшнее. И от этого появилось сознание своей силы: я хоть, по крайней мере, не ною.
- Тоска - так откажись, - сказал он жестко, сам себе удивляясь, - чего нам душу травить?..
Леха недоуменно посмотрел на Вадика выпуклыми влажными глазами, ставшими темно-ореховыми, поспешно опустил их, буркнул:
- Сам-то уверен, что прыгнешь?
- Уверен! - сказал Вадик (видно, бес какой-то в него вселился) и тут же себя одернул: не надо бы давать таких обещаний - мало ли что, но бес за него повторил: - Прыгну!
- Посмотрим…
Перекур кончился. Палыванч звал заниматься. Когда поднимались с лавок, кто-то бросил - то ли шутливо, то ли всерьез:
- Ну, пойдем дальше слушать страшные истории…
После обеда отрабатывали действия в особых случаях, учились резать стропы, выбрасывать запасной парашют при частичном отказе основного… Да, это были не бирюльки, это была серьезная мужская работа.
- Чего-то Гарика не слышно, - с презрительной жалостной улыбкой сказал Палыванч.
- Да что-то раздумался я, - отозвался Леха. - Фантазия, знаете, нашла…
- А ты ее, фантазию, в кулак. Да зажми. Ты же мужик. И вы все - тоже… Сейчас самый ответственный период. Крепитесь…
Вадик покорил себя за то, что обидел Леху.
6
Этим вечером Леха не пел и не играл на гитаре, никто не дурачился и не травил. В казарме впервые за четверо суток было тихо. Спать легли рано, еще до отбоя, но уснуть никто не мог. Лежали, смотрели в потолок или ворочались, давя в себе вздохи… Назавтра, после обеда, назначены были прыжки.
Утром повели на медосмотр. Утро было обычное, тихое и жаркое, и не верилось, что сегодня может произойти что-то необычное. И неожиданно пришла Вадику мысль, что для них этот день - поворотный, для всех остальных он ничем не примечательный. И от того, прыгнет он или нет, в мире ровным счетом ничего не изменится; изменится лишь в нем самом…
Доктор сказал Лехе сожалеюще:
- Что-то пульс у вас частит, молодой человек. Да и давление неважное…
- Да? - оживленно, с плохо скрытой надеждой произнес Леха и напрягся, ожидая решения.
- Ничего, на старте проверим еще раз, может, нормализуется.
Леха с трудом скрыл разочарование.
Когда выходили из медчасти, кто-то пробурчал:
- Пижон этот Гарик. А поначалу такой делапут был…
Леха слышал эту реплику и не сказал ни слова в ответ, даже не повернулся. А Вадик опять упрекнул себя за преждевременные обещания - "Прыгну! Прыгну!" - а вдруг да нет?! Что тогда?..
После завтрака прыгали с тренажера - двухметрового дощатого сооружения, похожего одновременно и на ящик, и на крыльцо; потом Палыванч распустил их - "Отдыхайте", - а сам куда-то исчез. Ребята разбрелись кто куда, слонялись, курили, молчали. Несколько человек, собравшись в курилке, невесело, как-то полусонно, переговаривались, нервно смеясь… Перед обедом приехали на грузовике спортсмены, стали грузить из склада свои парашюты.
Вадик томился. И так хотелось поскорее избавиться от этого липкого, сковывающего чувства; было состояние, как перед экзаменами, - хотелось поскорее предстать перед экзаменатором, а там будь что будет.
Но события шли своим чередом, без спешки. Ребят сводили на обед - аппетита не было ни у кого, - потом заставили грузить парашюты, привели на аэродром, опять стали повторять особые случаи. (Черт бы их побрал, эти особые случаи!) Еще раз смерили давление и пульс. Допустили всех, и Леху тоже. Разбили на три взлета. Вадик попал в первый взлет. "Хорошо, хоть в этом повезло. Не ждать". Ждать уже не было сил…
Дальше события стали развиваться быстро - и как во сне.
Их взлет построили по весу: первым - Корень, за ним - Игорь, потом Вадик, Леха и еще двое парней…
Надели парашюты… (Пряжка на левой ноге не застегивалась… Не застегивалась долго пряжка…)
По одному стали проходить стартовый осмотр: пятеро спортсменов по очереди копались в ранце…
Последним копался Палыванч и говорил что-то…
Повели к самолету…
Резко и сильно пахло чебрецом…
Рассадили по весу… (Лавки жесткие, в салоне пахнет утром, очень прохладно почему-то.)
Палыванч три раза показал по два пальца. Это означало: выпрыгивать тремя двойками… Ничего не слышно, что он говорит, - ревет двигатель…
Вадик оказался первым во второй двойке, каким-то инстинктом почувствовал: первому хуже…
Самолет взревел еще сильнее и покатился, подпрыгивая на кочках…
Заложило уши, потом что-то в них булькнуло, отпустило, опять заложило, земля полетела вниз - взлетели…
И когда взлетели, будто прояснило, словно потное стекло протерли сухой чистой фланелью - Вадик проснулся. Проснулся и удивился: как он попал сюда? Все показалось каким-то другим, резким и выпуклым. Он увидел себя сидящим в тесном салоне, пропахшем самолетным специфическим запахом, смешанным с тонким ароматом прохладного утра; из иллюминаторов на дюралевый рифленый, вибрирующий пол падали круглые желтые столбы света, в которых толкались золотистые пылинки; и пол, и борт, к которому прислонялся Вадик, вибрировали мелко и звонко, и за тонким непрочным металлом чувствовалась пустота, бездна. И не верилось, что летят они, то есть набирают высоту, затем, чтобы прыгать в эту бездонную пустоту. Нет, разумом Вадик понимал все - само существо не верило, ибо это противоестественно самому человеческому естеству. И он не верил, не верил, не верил в то, что придется прыгать; это казалось настолько бесчеловечным - выбрасывать человека с такой высоты, что нельзя было, невозможно было в это верить. Вот не верил он - и все!
А самолет набирал высоту медленно, как-то буднично… Прямо перед Вадиком сидели Корень с Игорем. У обоих дубленые серые лица. Рядом с Вадиком, откинувшись к иллюминатору и закрыв глаза, бледный как мел, с синими губами, сжался Леха. В хвосте, у грузового отсека, сидел на парашюте Палыванч. Он о чем-то довольно оживленно разговаривал с курносой спортсменкой (как она тут оказалась - Вадик не заметил). Толкнул Леху локтем. Тот с трудом разлепил веки - глаза его оказались теперь лиловыми, как у новорожденного теленка. Вадик выразительно кивнул в сторону курносенькой спортсменки: дескать, смотри, твоя знакомая. Леха, похоже, не понял, что хотел от него Вадик, - он длинно посмотрел туда, куда ему указывали, в глазах не отразилось ровным счетом ничего, они остались такими же мутными, - полуотвернувшись, опять привалился оранжевым ярким шлемом к борту.
Непонятно как, но чувство обреченности и апатии к окружающему миру передалось от Лехи Вадику. Он снова поник, уставившись в пол, смотрел и ничего не видел, в голове присутствовали какие-то мысли, но ни одна не всплывала на поверхность сознания. Сильно подташнивало, и в животе будто что-то натягивалось, накручивалось…
"Может, поэтому говорят - животный страх? Потому что в животе ноет?.. - сказал внутри Вадика незнакомый голос. - Нет, так не пойдет. Встряхнись, парень!"
Вадик поднял голову, подмигнул Игорю, у того на лице не дрогнул ни один мускул.
"Вот сидим, подмигиваем, хорохоримся друг перед другом, а ведь… ведь прыгать каждому придется в одиночку. Один на один с этой… с этой… с этой бездной. Как перед пастью удава… И ведь придет время, когда будешь один на один со смертью! И никто… никто не поможет и не заменит тебя, пусть хоть сто человек будут стоять у одра. И никакие заслуги, и никакие награды… Уф!.."
Эта мысль так поразила Вадика, что страх опять отступил. В конце концов - что этот прыжок по сравнению с тем, что еще предстоит всем нам без исключения, - со смертью?!