7
Когда загорелась над дверью зеленая лампочка, Палыванч просунул руки в лямки парашюта, на котором сидел, форсисто, как показалось Вадику, вскинул его на спину, с лязгом застегнул карабины и открыл дверь. Засвистел ветер, поднял в салоне пыль, закрутил откуда-то взявшиеся бумажки - и в двух метрах от Вадика разверзлась синеватая прохладная пропасть. Захотелось отодвинуться от двери подальше… подальше… А Палыванч, поставив одну ногу на обрез и опершись о борт локтем, почти висел над бездной, выглядывая ТУДА. Потом повернулся, показал два пальца и помахал ладонью снизу вверх: поднимайтесь.
Корень поднялся - лицо его было как кусок говядины, - пошатываясь, сделал шаг к двери, остановился, уперевшись шлемом в верхний обрез. Палыванч и курносая спортсменка держали его сзади. Загорелась желтая лампочка. Корень дернулся было прыгать, но его удержали. Палыванч что-то быстро и неразборчиво заговорил ему на ухо, курносая гладила по плечу. Корень согласно кивал головой… А лицо его было совершенно бессмысленным.
Загорелась красная лампочка, и взревела сирена дурным голосом. Палыванч отпустил Корня.
- Пошел!
Пашка обернулся, наверно, не поняв, инструктор легонько толкнул его в плечо и еще раз крикнул прямо в лицо:
- Пошел!
- Есть - пошел! - гаркнул Корень и, блеснув зубами, исчез. Вот был только - и уже нет… И уже белый гриб парашюта распустился где-то далеко внизу… Странно!
Палыванч схватил Игоря - у Игоря было каменно-непроницаемое лицо (Вадик позавидовал: откуда только берется у него такое хладнокровие?), - подвел к люку.
- Пошел!
Игорь ступил было шаг… занес ногу… но вдруг отпрянул назад, ухватился рукой за обрез двери… Глаза его были совершенно круглые и белые, как самодельные оловянные ложки.
- Руку на кольцо! Пошел! - заорал Палыванч и стал отдирать белый на сгибах, намертво ухвативший дюраль, кулак Игоря. Игорь затравленно озирался и скалил зубы…
Вадику было стыдно… За слабость Игоря, за откровенную телячью радость Лехи. Стыдно - и еще жутко. Как было жутко и стыдно за людей вообще, когда он случайно попал на бойню… Он тогда год не ел колбасы.
Игоря все-таки оторвали от двери, посадили на прежнее место. Самолет заходил на второй круг. Опять загорелась желтая лампочка, и опять Палыванч, теперь красный, вспотевший, какой-то виноватый, показал два пальца. Вадик ждал этого, но, поднимаясь на вялых, отсиделых ногах, не верил, что уже пришла его очередь, что уже пора, не верил - и все… Он подошел к Палыванчу, не чуя ног, не чуя тела, - лишь одно потное крашеное, скользкое кольцо в правой руке. Палыванч подвел его к обрезу двери. Внизу, у самых ног, плавала дымка… Сквозь нее - квадратами - зеленела, желтела земля… Белело какое-то село… Еле ползла машина по ниточке шоссе…
- Вниз не смотри, - сказал Палыванч. - Смотри в небо, как подобает орлу.
- Ты же смелый… ты прыгнешь, - прошептал над ухом девчоночий тонкий голос. - Только вниз не смотри.
Вадик обернулся, увидел рядом курносое знакомое лицо, в конопушках, в мелких капельках пота, и кивнул, давая понять, что да, он - смелый, что да, он - орел, что благодарен за поддержку, что не будет смотреть вниз, что у него все хорошо и он не подведет, будьте спокойны. И в самом деле, в этот момент он ничего не боялся, ни о чем не думал, он был уверен, что прыгнет и что все будет хорошо.
8
Вадик напряженно ждал, но все равно завывание сирены и команда "Пошел!" прозвучали неожиданно… И когда они прозвучали, Вадик вздрогнул и обернулся. Он обернулся и спокойно, как ему казалось, ответил: "Есть - пошел!" (как положено), и встретился с Игорем глазами, и кивнул ему (совершенно не было страха, ну ни капельки! - даже удивительно), и сделал шаг вперед.
Он сделал шаг вперед - и его тут же задергало, затормошило, будто кто-то держал как щенка за шиворот и тряс; и гигантский насос качал в лицо спрессованный, упругий, волокнистый воздух… Рука как бы сама по себе рванула кольцо, и сразу же появилось жуткое ощущение, будто державший за шиворот отпустил - падение почувствовалось кожей, позвоночником, всеми клетками сжавшегося тела. Вадик услышал удары собственного сердца, они отдавались в руках и в ногах - тук-тук-тук, - а в мозгу, в унисон сердцу, отзывалось: "Ну! Ну! Ну!"
Через четыре удара сердца могучая рука вновь подхватила на лету и так встряхнула - и так от этого лязгнули челюсти, - что из одного зуба у Вадика выскочила пломба…
Сделалось тихо. Очень тихо. Тихо, белесо и как-то благообразно. И пахло необычно и непонятно: то ли составом противомышиным, то ли ладаном или касторовым маслом. И совершенно не чувствовалось, как опускаешься: казалось, висишь на одном месте. Прибили к небесному своду качели, и ты на них качаешься… Над головой неподвижно стоял желто-серый купол в ровных квадратиках усилительного капронового каркаса, ветерок пошевеливал кромку, раздувал "карманы", посвистывал в стропах - и таким прозаичным, обыденным увиделось все только что происшедшее, таким маленьким показался купол, что Вадик отчего-то подумал, что парашют раскрылся не полностью. Подергал за стропы… Нет, полностью.
А кто это там орет? Да все матом?..
Метрах в ста висел другой парашютист. Он орал, захлебываясь, похабную песню и размахивал в такт руками и ногами. В оранжевом шлеме… Да это же Леха! Официант, а ругается как сапожник…
- Леха-а! Прыгнул! Молоток!
- Прыгну-ул!
- Молото-ок! - говорю.
- Чего-о?
- Подрастешь - кувалдой будешь!..
- От такого и слышу-у…
- Ха-ха-ха!
- Го-го-го!
- Эй, "второй" и "третий", хватит хулиганить. Готовьтесь к приземлению, - раздалось с земли хрипло-мегафонное. Вадик вздрогнул от неожиданности и стыда: оказывается, на земле все слышно…
Под собой, почти под ногами, Вадик увидел зеленое поле аэродрома, толпу людей (все с мизинец), красные флажки старта, полосатую "колбасу", указывающую направление ветра, а чуть в стороне - несколько рыжих выгоревших крыш среди зелени - лагерь. Движение, то бишь снижение, теперь было заметно. И с каждой секундой все явственней и явственней… Все быстрей и стремительней… Земля приближалась, выгибаясь горбом… То место, куда несло, выворачивалось пупом - все двигалось, перемещалось: ангары, полосатые поваленные столбы, кусты татарника, - а ТО место стояло на месте, и только все на нем увеличивалось, укрупнялось, делалось четче и резче: трещины в земле, пылящая сизым семенем полынь, бегающие ящерицы - все как под лупой… Вот… вот… сейчас… только бы не камень…
- "Второй", смотри на горизонт! На горизонт! Не смотри под ноги и не поджимай их! Не поджимай ноги! "Третий" - тоже! Не поджимай ноги, "третий!" Напрягись, "второй"…
Вадик несколько распрямил ноги - хотя казалось, что они у него "как положено", - и в этот миг наткнулся на что-то твердое, жесткое, неподатливое… Парашют, пролетев несколько метров по ветру, скомканно и вяло опустился на землю; и было тихо, и стрекотали в траве кузнечики. И вдруг до Вадика дошло, его всего прямо прострелило: ВСЕ ПОЗАДИ! Он уже на земле - вон песок на зубах скрипит… Вадик вскочил - нигде ничего не ломило, не болело! - расстегнул лямки и зачем-то ударил ногой, будто хотел лишний раз убедиться в незыблемости почвы под ним.
Неподалеку человек в оранжевом шлеме отплясывал какой-то дикий танец; он отплясывал и орал что-то нечленораздельное, с безумными, в пол-лица, глазами.
- Ну, как я?.. Видал? - запихивая в парашютную сумку купол вместе с грязью и кустом какой-то лопушистой травы, спросил Леха, - Ничего я вел себя, а?.. А здорово, а?
Леха был веселый, безалаберный, глуповатый и хвастливый, - Леха был прежним, как в первый день знакомства.
- А ты - молодцом… Ты даже улыбался.
- Правда? - польщенно расплылся Вадик, все прощая Лехе на год вперед.
- Правда… Правда, улыбкой ту твою гримасу я называю условно.
Они рассмеялись. Легко, беззаботно, счастливо. Таким счастливым Вадик не чувствовал себя никогда раньше. Тело сделалось невесомым, и будто переродилось все в организме… Какое-то животное, реликтовое, изначальное, первородное счастье распирало Вадика, сжимало горло, мешало говорить… И весь мир кругом изменился - Вадик это вдруг ясно понял и удивился, - он стал другим, мир, - радостным, солнечным, справедливым; и было два дня, две жизни, две эпохи, два мира: ДО ПРЫЖКА и ПОСЛЕ.
- А что тебе парашютистка говорила? - спросил по дороге к старту Леха, сгибаясь под парашютной сумкой.
- Ревнуешь, что ли? Может, побьешь?
- А что? И отлуплю… Ты гляди у меня…
И они снова беззаботно рассмеялись.
На старте стояли, согнувшись под парашютами, неулыбчивые шесть человек, второй взлет. Окруженный плотным кольцом, лежал на траве, покуривая и блестя зубами, потный Пашка Корень. Он улыбался и небрежно отвечал на бесконечные вопросы НЕПРЫГАВШИХ. Когда Леха с Вадиком подошли, толпа отвалила от Пашки и переметнулась к Лехе. О, уж тут Леха не ударил лицом в грязь, уж тут он показал себя во всей широте, тут уж он развернулся… Он сбросил с плеча сумку кому-то на руки, снял шлем, отставил ногу… Вадик только успевал поддакивать.
Вадик неожиданно перехватил взгляд одного из спортсменов, что стоял рядом с ребятами из второго взлета. Взгляд его был презрительный и в то же время несколько завистливый - взгляд взрослого на детские игры, - и от него Вадику сделалось как-то не по себе, расхотелось поддакивать Лехе. Отойдя от галдящей компании, Вадик прилег на траву - она пахла почему-то гусями, пылью, горьковатым подорожником, - попросил у Пашки закурить.
- Ну как? - спросил Пашка, протягивая сигарету.
- Не так страшен черт…
- Парашют только тяжело таскать, если далеко унесет.
С поля подходили ребята. Самолет, подпрыгивая на кочках, подруливал по пыльной траве. Подрулив к старту, самолет развернулся, взревев и напустив облако мучнистой пыли, остановился (двигатель стал работать на малом газе редко, как мотоцикл, - чах-чах-чах); по трапу спустился сперва Палыванч, за ним следом Игорь. Ребята смущенно замолкли. Каждый нашел какое-нибудь занятие, даже Леха перестал рассказывать и стал выбивать пыль из своей куртки. Пряча глаза, боком, Игорь прошел к столу, где лежали сумки с распущенными парашютами, расстегнул, отвернувшись от всех, лямки, снял парашют. Все напряженно молчали, молчал и он, застыв в неловкой, неестественной - полунаклонившись - приниженной позе.
- Иди в казарму, - сказал ему Палыванч, - уборку пока сделай.
Игорь прошел рядом с Вадиком, тот брезгливо посторонился. Ему было жаль товарища, он понимал, что дурно так поступать, как он поступил - отказался от друга, стал его презирать и сторониться, - но перебороть в себе это не мог…
9
После прыжков, когда вернулись в казарму, на Вадика напала сонливость. Ни о чем не хотелось думать, есть не хотелось тоже - спать, спать, спать… Он снял сапоги и лег на койку.
Трудно передать, что ему снилось… Что-то похожее на облако, или на тесто, или еще на что-то бесформенное. Оно не имело названия, не имело очертаний но оно было ужасно. Ужасно не тем кратковременным ужасом, что бывает иногда во сне, когда за тобой кто-нибудь гонится (крокодил, медведь или разбойник), и когда в самый последний миг приходит спасительная мысль, что это тебе снится, - тут эта мысль присутствовала постоянно, Вадик осознавал себя, помнил, что он спит, но тоска и беспрерывный ужас не оставляли… Странный и непонятный был сон.
Вадик барахтался, а студенистая масса всасывала его, вбирала… какие-то шестеренки крутились вокруг, и Вадик проскакивал-проплывал меж их зубов… и вот они заклинили, попали зуб на зуб… все кругом тряслось, лихорадочно лязгало… душно и тоскливо… и хочется кричать, звать на помощь, а почему-то нельзя, почему-то запрещено…
Разбудил его Пашка Корень. Вадик с трудом поднялся - в теле вялость и ломота, голова болит, во рту - поганый привкус йода.
- Пойдем ужинать, - сказал Корень (был он отчего-то печален, глаза запали). - Хватит спать… А друга твоего домой отправили, - сообщил он как бы между прочим.
- А-а… - отозвался Вадик, поведя вокруг себя взглядом, - что ж поделаешь…
Спала почти вся казарма - слышалось бессвязное бормотание, зубовный скрежет, - вставали угрюмые, с красными, налитыми кровью, бессмысленными глазами. И казалось, всем страшно было вспоминать свои сны…
Вадик выпукло и объемно увидел вдруг все происшедшее с ним сегодня; секунду за секундой пережил заново весь прыжок, и от этого сделалось так страшно и тоскливо - аж зашатало… Он удивлялся себе: неужто тот парень, что падал сегодня с километровой высоты вниз головой, с зажмуренными глазами, с поджатыми судорожно ногами и оскаленным ртом, - неужто это он?! И было удивительно, как он мог так ликовать сегодня после прыжка?! Ведь впереди еще - два!
Потом трезвый голос внутри Вадика сказал, что зря он всё это вспоминает, домысливает и представляет, зря он самого себя травит; завтра опять прыгать - еще два прыжка, и значит, надо ободрять себя, настраивать, давить в себе слабость, а он, дурак, наоборот - пугает. Нюни распустил… Ведь, в принципе, все у него хорошо: в грязь лицом не ударил (не то что Игорь), и завтра также прыгнет; прыгнет - и ничего с ним не случится, разбиваются единицы, один на миллион, неужто он один на миллион?
Это говорил разум, и Вадик был с ним согласен, но душа… Ныла.
10
Конечно - и ничего с Вадиком не случилось, - наутро он прыгнул во второй раз, а потом - и в третий.
Правда, когда проснулся наутро, долго вслушивался, надеясь на чудо, может, дождь пойдет или буря какая-нибудь разразится. Но чудес, как известно, не бывает.
На старте Палыванч сказал, косолапо расхаживая перед строем:
- Ребята, не дрейфь. Второй прыжок - переломный. Вчера вы как бараны перлись… Сегодня уже знаете, как и что. Потому и страшно… Главное - второй прыжок. Закрепительный. Потом за уши не оттянешь от парашюта.
И действительно, после прыжка - переломного или, как говорил Палыванч, "закрепительного" - Вадику стыдно было вспоминать вчерашние свои страхи…
Наутро Вадик шел по родной улице со значком на лацкане пиджака: "Спортсмен-парашютист 3 разряда". Шел - и улица казалась другой, незнакомой, не такой, как раньше; конечно же, за пять дней не изменилось ровным счетом ничего - а вот другой стала улица… Встретил деда Колюшонка. Он сидел на лавке у своего дома и качал на коленях завернутую в полотенце трехлитровую банку - сбивал из сливок масло; у ног его, пипикая и пуская носом пузыри, ползали внуки.
- А, Владислав! - закричал дед, увидев Вадика. - Ну как? Прыгнул?
- Прыгнул.
- А Игорек, товарищ-то твой, он как?
- Не знаю, - отмахнулся Вадик, поскорее проходя мимо.
- Куда же ты? Расскажи…
- Потом, потом…
Вадик почти бежал по улице, боясь с кем-нибудь встретиться. Особенно с Игорем. Как с ним вести себя, что говорить? Забежав в проулок, он, оглядываясь и одновременно ненавидя себя за эти оглядывания, снял с лацкана новенький голубенький значок…
Но дома все равно поинтересовались, как прошли прыжки, все ли было хорошо.
- Нормально все, - выдавил Вадик, чуть не подавившись холодцом.
- А что же Игорь не приходит к тебе?
- Да мы с ним чуть-чуть поссорились там. Из-за пустяка…
Так и пошло: говорил всем, что хорошо, нормально все было на прыжках, с Игорем стремился не встречаться… После службы - Игорь служил в стройбате - история эта забылась в людской памяти намертво, и лишь Вадик с Игорем по-прежнему, встречаясь, опускают глаза и расходятся молча. Так у них и до сих пор.
Тесные врата
Когда мы с сыном выскочили из трамвая, рейсовый автобус, тупоносый, забрызганный высохшей грязью и оттого похожий на борова, уже выезжал с автостанции. Я замахал рукой, автобус на углу остановился.
- Куда? - спросил шофер, полуобернувшись и протягивая ко мне короткопалую, красную, с загнутыми внутрь ногтями руку.
- Извините, опоздали… У меня - вот… - показал я билеты, купленные накануне.
Шофер разочарованно отвернулся, бросил через плечо:
- Проходите, не стойте в дверях…
На заднем сиденье оказался знакомый, вместе в школе учились когда-то. Он почти не изменился, лишь посуровели и огрубели черты лица да глаза стали беспокойными; одет он был в заграничное кожаное пальто, великоватое ему, купленное, видно, по случаю.
- Здравствуй, Сергей! - окликнул я знакомого.
- A-а!.. Привет! Ты… ты зачем?.. - ощупывая меня цепкими, невинно-синими глазами, спросил он. - В такую погоду только дома сидеть…
- А сам?..
- Я - по делу. Надо. Край!
Сергей выдержал паузу, но заметно было, что молчание это далось ему трудно: что-то прямо-таки распирало его.
- К предкам надо… кое-что там… - И, не вытерпев, подмигнул счастливо: - Тачку беру. "Ниву" - понял? Последний раз трясусь на этой колымаге. Все! А ты?
- А мы едем к деду… К деду Андрею.
- A-а… - Глаза его сделались бесцветными. - Это у тебя сын уже такой? Ну ты даешь… Как звать тебя, мужик?
- Андрюшка.
- Надо говорить - Андрей! - поправил я сына.
- Андрей.
- A-а… Ну-ну… Молодец.
Глаза Сергея стали темными, и он отвернулся к окну…
Вышли мы среди сырого, распахнутого поля. Автобус укатил дальше по лоснящемуся черным атласом гудрону, а мы свернули на развороченный тракторами проселок, серый от недавнего дождя. Долго шли в гору, туда, где дорога размывалась, сливаясь с мутно-лиловым небом. Сын быстро устал, начал отставать и потихоньку канючить, а я все шел и шел, и торопил сына - мне хотелось поскорее взойти на эту гору, чтоб увидеть конец пути, то место, мой родной хутор, куда мы шли… И вот мы на самой маковке. Внизу - бурая, изрезанная коровьими стежками, как морщинами, широкая балка; трава на ней местами так сильно выбита скотом, что долина кажется покрытой лишаями. В километре от нас желтеет глинистая плотина с разлившейся за ней стылой водой. Лес, начинающийся от пруда отдельными купами, клоками, клинами, дальше все гуще, темнее, с рыжими вкраплениями необлетевшего дуба, с бледными прослойками осинника на мочажинах, - тянется по балке к самому ее началу, узенькому овражку, "головке" по-нашему. Там, по обе стороны от головки, сереют дома с выгоревшими, одного, табачно-кофейного, неказистого цвета крышами; тусклым стеклышком, положенным на ил, поблескивает еще один пруд, точнее, прудок, - прямо посреди хутора… В детстве я знал как собственную ладонь и лес, и пруды, и хутор, - сейчас мне все кажется неведомым, незнакомым.
Мы присели на ящик, что валялся возле "грани", - дубового, врытого в вершину земляного холмика, отесанного столба с нанесенными на его затесях непонятными цифрами. Решили перекусить.