Овцы хайдарали
Солнце оранжевым ломтиком дыни только еще поднялось над горизонтом, а старик уже добрался до райцентра. То ли рано еще было для большой толпы, то ли наступившие холода удержали людей дома, но сегодня не было слышно шума и нестройного гомона, обычных здесь в базарные дни.
Старый Сарсанбай остался этим доволен: "Не опоздал, слава богу. В разгар базара кого найдешь?"
Он тронул повод. Пегая кобылица, отдыхавшая опустив уши, будто ждала, встрепенулась и мелкой рысью пошла к реке. Дорогу она знала так же хорошо, как и хозяин. С тех пор как помнит она себя под седлом, добирается сюда каждое воскресенье, проходя весь Гиссар, а конец пути - у ветхой чайханы над узеньким деревянным мостом. Много лет назад весеннее половодье как-то размыло здесь все, и, когда вода спала, осталась широкая песчаная отмель, и берег сделался пологим и низким. И с тех пор с ранней весны до поздней осени каждый год собирается у моста, гудит, дымит жаровнями, звенит наковальнями, оглушает пестротой красок районный базар. И раз уж собираться у реки стало привычным для жителей этих мест, парни из окрестных кишлаков уходили на фронт тоже отсюда. Убогая чайхана с догнившими и обернутыми кусками толя столбами - память тех лет. Когда пегая кобыла была еще молодой и шустрой, старик привязывал ее к одному из этих столбов: сам же бродил по базару, потом дотемна просиживал в чайхане. Базар клубился, жил, расходился, читал полуденную молитву и возвращался. Пегая кобыла долго не могла привыкнуть к шуму и движению, несколько раз, оборвав привязь, убегала и тем доставляла множество хлопот занятому базарному люду. Однажды она даже стала, уперлась на полдороге и не пошла дальше, пока не отведала плети. Но все это было так давно, в молодости, что она и сама позабыла… Теперь она смирилась. Старому Сарсанбаю уже не нужно привязывать ее, пегая сама подходит к знакомому столбу. Старик прямо из седла слезает на супу под навесом, лошадь закрывает глаза и долго стоит не шелохнувшись.
Так было и сегодня. Старик сполз с седла, зашел в чайхану. Старый Сарсанбай опустился на колени возле разбитого окна - это было его место с тех пор, как поставили здесь чайхану, и если оно даже бывало занято, то с появлением старика немедленно освобождалось. Отсюда как на ладони видна базарная площадь и заметен каждый проходящий по мосту человек.
- А, Сарсанбай, жив-здоров как? - приветствовал старика чайханщик, подавая чайник и пиалу. - Снова к нам?
- Обуза я тебе, что ли? - проворчал старик, хмуря выгоревшие брови.
- Не бурчи, не бурчи… Жалею тебя - не видишь? Сам знаю, хуже ожидания нет ничего.
Сарсанбай не ответил. С утра у него было легко на душе, как перед исполнением желания, а тут слова приятеля испортили настроение. Хотел было даже обругать его: "Тебе-то что за дело, знай разноси свой чай!" - хорошо, язык не повернулся. В словах чайханщика Мадумара был понятный им двоим смысл.
Давно это было. Получив похоронную на сына, Мадумар не поверил, ждал десять лет. Не знавшая об извещении жена его сгорела от ожидания, умерла. Сам согнулся, высох, как щепка. И в конце концов не выдержал, потерял надежду, смирился с утратой. Единственное его занятие сейчас - чайхана.
И все-таки сказанное Мадумаром обидело старика. "Жалею тебя". Неужели он дожил до такого, сделался жалким? Сердце сжалось, горький комок подступил к горлу, и, не желая показаться слабым, Сарсанбай грубо огрызнулся:
- Вот дурной на мою голову… Ну и жду - так тебя, что ли? Кому ты нужен, кроме Азраила? С каких это пор ты взялся учить меня уму-разуму?
- Не ворчи, - улыбнулся миролюбиво Мадумар. - Что я, не понимаю? Только поверь, каждый базарный день тошнить начинает, вот как увижу твою рожу надоевшую, так хоть спасайся. Сидел бы на пастбище, пас бы своих овец, понадобишься кому - сам найдет… Как бы ты, старый черт, по дороге где-нибудь ноги не протянул!
- Ну уж это не твоя забота, найдется кому схоронить! - Старик уже овладел собой. - Да и упаси боже от чайханщика. Греющий руки на чае и от савана попользуется!
- Так бы и сказал сразу, старый. Только что заварил, на, залей свою злость.
Чайханщик Мадумар налил в пиалу свежего чаю и подал другу, сам присел рядом.
- Ничего не узнал? - спросил уже серьезно Сарсанбай.
- Узнал бы - послал к тебе человека.
Оба помолчали, и Мадумар, почувствовав неловкость, шумно отхлебнул из своей пиалы и спросил:
- Как Зеби, здорова?
- Ничего, не жалуется… - Сарсанбай смотрел в окно. - Еле отпустила сегодня. Узнала, что собрался сюда, в полночь отогнала кобылу на пастбище.
- Не разругал ее? Знаю я тебя…
- Нет. Ей тоже нелегко. Теперь уже не браню.
- Не надо… У нее ведь никого, кроме тебя.
- Да нет, только… - Сарсанбай рассмеялся старческим дробным смешком. - Не ругаю, но зачем она отогнала кобылу? Ведь знает, хоть пешком, а пойду. Да и кобыла прибежит ко мне, только кашель мой услышит. Все знает старуха и отогнала… Зачем?
- Наверное, жалеет тебя, - Мадумар попытался рассмеяться.
Сарсанбай был серьезен.
- Думаешь, мне ее не жалко? Одиночество - несладкая штука. Да ты и сам все знаешь. Но что мне делать? Это такой долг, который должен быть уплачен, - и все тут. Не могу же я взять его с собой в могилу. Она должна это понять. И еще…
- Ассалам алейкум…
В чайхану вошли люди, разговор прервался. Мадумар поспешил к своим чайникам.
Вскоре людской гомон, детский плач, мычание коров слились с выкриками торговцев и возмутили тишину утра, - будто горный поток влился в спокойные воды реки.
Старый Сарсанбай видел сквозь окно - ветхий мостик покачивался под ногами множества людей, как верблюд на ходу.
И в те дни покачивался так же… И когда провожал сына, и когда провожал Хайдарали…
Но только тогда люди шли все в одну сторону, и многие, очень многие не прошли по старому мосту обратно. Кто погиб, кто пропал без вести… От сына полгода не было писем, потом пришло… Он хорошо все помнит - в тот день был со стадом в Узумли, отогнал овец за реку, там на возвышенности только-только пробивалась поздняя трава, и - полдень как раз подошел - стал было доставать из сумки сузьму… И тут от кишлака донесся плач и, отдавшись в горах, вернулся таким громким, что он вздрогнул, почуяв неладное. Поднялся, посмотрел вниз. Увидел - женщина с распущенными волосами кричала, царапая себе лицо, бежала вдоль реки, приближалась. Он вначале не узнал ее, спустился ниже, и тут разглядел синее знакомое платье, и невольно попятился. Увидев его, Зеби зарыдала. "Гафур, Гафур…" - она не могла говорить и, всхлипывая, протянула мужу бумагу. Увидев синий бланк, он понял все. Мадумар тоже получил такое письмо…
Сарсанбай не плакал, только похолодели руки и ноги, застыл на месте. Единственного сына даровал ему бог - и этого отнял.
… А Хайдарали, товарищ Гафура, ушел скоро после своего отца, ушел - и пропал без вести. Сарсанбай сам провожал до старого моста товарища своего сына, больше некому было его проводить. Откуда они с отцом пришли в кишлак, так и не узнал Сарсанбай. Помнил только - дружили они с Гафуром, и было достаточно…
В день отъезда Хайдарали привез ему в телеге двух овец. Тогда ровно месяц исполнился, как получил Сарсанбай извещение о сыне…
- Ата, хочу оставить вам, - сказал, смущаясь, Хайдарали. - Может, мой отец раньше меня вернется - зарезали бы их, погуляли, а? Если вас не затруднит…
- Ладно, сынок, - сказал тогда Сарсанбай. - Пусть походят в стаде. Какие могут быть затруднения?..
На ветхом мосту прощался он с Хайдарали, как с родным сыном, дрожало сердце.
- Дай тебе бог уцелеть, сынок… - И, чтобы скрыть внезапно выступившие слезы, Сарсанбай к самому лицу поднял собранный женой узелок и уж потом протянул Хайдарали: -Возьми, Зеби на дорогу приготовила… Сможешь - навести могилу Гафура… В Сталинграде.
В шуме толпы и прощальном плаче услышал ли Хайдарали эти слова? Сарсанбай не знает, помнит только, как что-то говорил юноша и кивал головой…
Ушли с того дня, с того прощания двадцать пять лет, четверть века. Постарел, ослабел Сарсанбай, а сын его Гафур и названый сын Хайдарали так и остались в его памяти молодыми, сильными парнями. От Хайдарали так и не было никаких известий, и отец его тоже не вернулся. Оставленные Сарсанбаю две овцы разрослись в стадо в сорок голов, и, чтобы не смешивать их с общественными, чтобы с легкостью найти, когда вернется и спросит их хозяин, Сарсанбай каждой повязал на шею красный лоскут.
Но хозяин все не приходил. Жив ли он, мертв ли - никто не мог сказать. Ходил Сарсанбай по учреждениям, расспрашивал людей - но легко ли найти человека, если не знаешь ни фамилии, ни адреса.
Когда друг его Мадумар справил поминки по сыну, кто-то из гостей дал Сарсанбаю совет: "Брось ходить понапрасну, Сарсанбай, не изводи себя. Да и человек, вернувшийся из ада, станет ли разыскивать, вспомнит ли двух овец? Слава богу, голода нет, на базаре овец полно. Если уж ходить - пойди лучше всего на базар. Жив он - найдешь его там". Совет этот пришелся Сарсанбаю по душе, и с тех пор он не пропускает ни одного базара. В обычные дни он бродит со своим стадом от пастбища к пастбищу и усталый возвращается в конце недели домой.
Сколько раз уже председатель говорил ему: "Хватит вам, отец, работать, пусть молодые потрудятся", но старик не согласен. Как же можно согласиться - ведь все равно надо пасти стадо Хайдарали! Кто станет ходить за овцами чужака? А коли и будет пасти - так как пасти, чабан чабану рознь!
Но старость брала свое. Раньше, бывало, неделю на ногах - и не устанешь, а теперь и в полдня так умаешься, что ищешь, где бы присесть, а ведь пасет он сейчас всего лишь те самые сорок овец, - не то что прежнее большое стадо колхоза.
Однажды он устало присел на склоне холма, и вдруг услышал выстрел внизу, и, опасаясь за своих овец, поспешил спуститься.
Под кустами арчи расположились четверо парней: стреляли они по бутылке, поставленной на камень.
Увидев Сарсанбая, один из парней пожаловался:
- Что это, дед, небось вы перестреляли всех кекликов здесь? Черт возьми, ни одного не видно!
- Охота на кекликов хороша зимой. Поохотиться приехали?
- Да, слышали, водятся здесь кеклики, - но вот не повезло.
- Водятся, правда, а много их зимой. Сейчас только время потратите.
- Слушай, дед, - с пьяной развязностью пригласили из-под арчи, - дав-вай сюда, хлебни-ка с нами… - Второй парень наполнил пиалу водкой и протянул старику.
- Не пью, сынок, - старик улыбнулся парням, - сроду в рот не брал…
- Да н-ну, хоть раз попробуйте… Дело есть… - угощавший с усилием поднялся и, пошатываясь, подошел к старику. - Выпейте с нами, ну…
- Не пью! - старик отвел руку с пиалой. - Так что за дело, говорите.
- Эй ты, не приставай к деду, - вмешался один из стрелявших.
- Р-аз так, в-выпью сам. - Опорожнив пиалу, парень коротко выдохнул в рукав. - Слуш-шай, дед… дед, мы приехали охотиться. Нет… Мы приехали по-гулять… Продайте одного барана… сообразим вам… Ну?..
Сарсанбай помолчал, улыбнулся, словно хотел извиниться:
- Вот ведь жалость-то какая, сынок, не могу продать, что поделаешь… Не мои это овцы, да… В кишлак спуститесь, там в любом дворе купите, хоть у меня в доме… А здесь - не могу, это чужое… Поверьте, не пожалел бы для вас…
- Да ну, дед, брось заливать-то!
- Правда, сынок.
- А если мы сейчас сами одну поймаем? - парень оскалил в усмешке зубы.
- Не годится так, сынок, говорю вам - чужие овцы.
- Ну и жаден дед, смотри - баран дороже человека! - Парень рассердился. - Эй, Акбар!
- Чего тебе? - поднялся еще один, совсем подросток.
- Пошли, поймаем сами… С председателем потом договоримся…
Двое направились к стаду.
- Стой! - закричал старик. - Где ваша совесть! Говорю вам - чужие, значит, так! У овец этих нет хозяина, пропал без вести на фронте, двадцать пять лет их пасу, вы что делаете?
Парни остановились, потом повернули обратно.
- Ты прости, отец, не знали мы, - сказал кто-то.
Сарсанбай молчал, губы его подрагивали.
- Извини, отец…
Старик не отозвался. Потом медленно вернулся к стаду.
В базарный день, в чайхане он с горечью рассказал обо всем Мадумару. Чайханщик задумался, потом ответил:
- Скажу тебе, коли не обидишься… Знаешь, овец этих отдай ты в колхоз. Не мучайся. Что за разница - у тебя ли, в колхозе ли… Явится твой Хайдарали, получит их из колхоза целехонькими.
Старый Сарсанбай не ответил тогда. И сейчас, разглядывая базар, мост и людей, торопящихся по неотложным своим делам, он думал о словах друга и все еще не находил ответа.
Солнце стояло уже в зените, базар пустел помаленьку, оставались у моста только не сбывшие еще свой товар да праздношатающийся люд. Хорошее расположение духа, с которым ступил Сарсанбай утром под навес чайханы, ушло, будто унес его поток людей. Значит, Хайдарали он не встретил и сегодня. Так что же - погиб он? Послушаться Мадумара и сидеть дома? Нет, нет - столько смертей было… слишком много, чтобы добавить и еще одну… А поверишь, что не вернется, - будто сам и добавил… Да и сколько пропавших без вести вернулось… Хотел овцами этими людей угостить… И я бы посидел среди гостей. Сам бы и устроил это угощенье, вернись только, названый сын мой, Хайдарали!
Думая так и представляя возвращение Хайдарали, старик просидел у окна еще сколько-то времени, а когда очнулся, увидел, что базар сегодняшний закончился уже, все разошлись: от очага в глубине чайханы доносился аппетитный запах плова. Но старик все не хотел уходить.
- Сарсанбай! - Возле него стоял чайханщик Мадумар. - Будет тебе, сделай, как я сказал. Изведешь себя ожиданием.
Старик не отозвался. Потом повернулся, вытащил из-за голенища потертый рубль и кинул на блюдце. Поднялся.
- Уходишь? Плов готов. Поешь перед дорогой.
- Как-нибудь в другой раз. - Сарсанбай направился к двери. - Будь здоров…
Выйдя во двор, старик задержался, будто что-то припоминая, и вернулся в чайхану.
- Неужели и ты не понимаешь, Мадумар-ака? Он оставил их мне, и я должен сам хранить и вернуть их… Ты видишь, у него есть дом и овцы, ему есть за чем прийти… Часть его жизни здесь, и она не остановилась… Он живой здесь… Пока ждут его…
Мадумар промолчал. Только когда друг ступил на порог, сказал вслед:
- Кланяйся Зеби.
Покрывшаяся на морозце инеем пегая кобыла, увидев хозяина, тряхнула, ласкаясь, головой, подалась к ступенькам. Старик неожиданно легко поднялся в седло и подобрал повод.
- Тронулись.
Кобыла бодрой рысью направилась к дому. Она знала, что возвращается домой, и в радости возвращения не думала о том, что много раз еще придется ей приходить сюда, к чайхане, неся на своей старой спине старого хозяина и его неоплаченный долг.
Память
Старый Гулямкадыр-ата задумчиво сидел на веранде своего дома, и спиной он чувствовал столб, долгие годы поддерживавший навес над этой верандой. Так он сидел уже третий вечер подряд, - вернувшись на закате домой, садился здесь и предавался воспоминаниям. А ведь всего несколько дней тому назад он просто закрыл бы дверь своего дома и отправился в чайхану. Он любил чайхану, там всегда можно было встретить друзей-приятелей, пошутить, поболтать. Домой обычно возвращался за полночь, потому что жил один. Только по воскресеньям старик никуда не ходил, оставался дома и готовил обед, а потом садился в тени старой орешины и ждал своего внука Мамадали. Мальчик в этот день приходил к дедушке из интерната. Оба, и старый и малый, любили плов, особенно плов по-фергански. И потому Гулямкадыр-ата каждую субботу ходил на базар за продуктами для плова. Внук даже сердился.
- И зачем вам было беспокоиться, дедушка, - скажет он, обиженно надув губы, - добро бы базар был рядом, а то вон в какую даль идти нужно.
- Ах, дитя мое, для старого человека такое беспокойство только на пользу, - ответит Гулямкадыр-ата, радуясь заботливости внука. - Вся наша семья любила плов, и отец твой покойный, и мать…
Задумается после таких слов Гулямкадыр-ата, сдвинет густые белые брови, помолчит: потом шевельнутся в невнятном звуке губы, и словно запросится наружу, и потечет умеренная речь. Знает Гулямкадыр-ата - разбередит себе сердце воспоминаниями, но тянет его поговорить о сыне, о снохе, о жене. Мамадали много раз слышал этот рассказ, но никогда не перебивает деда, внимательно слушает. Мать он помнит смутно. Она умерла, когда ему едва исполнилось три года. Вспоминая, видит ее белолицей, полной и всегда смеющейся. А отца мальчик знает только по портрету, который, сколько он себя помнит, висит в переднем углу комнаты. Еще мальчик знает, что отец его служил в армии, в одном из городов Германии - трудно только выговорить название - и погиб там от взрыва мины. С тех пор прошло много лет. В большом доме остались жить двое, он и дедушка, а когда в колхозе открыли свой интернат, Хаким-ака забрал его туда.
Хаким-ака был другом отца, они вместе воевали, а сейчас Хаким-ака преподает в школе родной язык. Дедушка Гулямкадыр-ата очень хорошо отзывался о друге своего сына. "Ты слушайся Хакима-ата, - наставлял дед внука, - а то он тебя сразу за ушко да на солнышко". Да, так он говорил раньше. А сейчас Мамадали стал уже большой, и ему не приходится слышать от деда подобные слова. Теперь дедушка разговаривает с ним, как с равным. Дед говорит, а Мамадали слушает. Поэтому он и знает так много. Знает, какие славные люди были его отец, мама и бабушка.
Бабушка, оказывается, вместе с дедом - тогда они еще были молодыми - дралась с басмачами, скакала верхом на коне, а однажды даже захватила в плен здоровенного детину - бандита. Весь эскадрон тогда поразился ее храбрости… Вот какой была его бабушка!
Опустится вечер, повеет прохладой, а рассказам Гулямкадыр-ата все нет конца. Прервет его тихонько внук:
- Дедушка… - и покажет на небо: дескать, пора мне.
Старик глянет на темнеющий небосвод, на разбежавшиеся по нему огоньки звезд, что ярче к ночи, и вспомнит про интернат, где, должно быть, заждались его внука. Помолчит, исподлобья, как будто издали приглядываясь к мальчику, потом вдруг улыбнется. Мамадали очень любит эту улыбку деда. От сощуренных глаз разбегутся морщины, а седая борода распустится широко по груди, станет пышной и важной.
Мамадали знает, сейчас дедушка разок-другой кашлянет и скажет:
- А ну-ка, доктор, покажите ваш дневник.
Почему "доктор" - Мамадали не понимает. Он быстро достанет из портфельчика дневник и подаст деду. Увидев пятерку, старик вдруг сделается торжественносерьезным, с лица исчезнут лучики улыбки, и борода вернется на прежнее место. Осторожно положит дневник на низенький стол и распишется, не торопясь, старым арабским шрифтом. Задержит взгляд на своем имени, потом закроет дневник и вернет внуку.
- Рахмат, - скажет степенно, - рахмат, спасибо…
Потом дедушка с внуком отправятся в интернат.
На обратном пути, хоть и рано еще ложиться, Гулямкадыр-ата в этот день не заглянет к друзьям в чайхану, а, вернувшись домой, сядет там, где еще недавно сидел с внуком, и, напившись чаю, распланирует дела на завтра. Шутка ли сказать, в его ведении десять гектаров колхозного сада. С утра до вечера пропадает Гулямкадыр-ата на участке, только поздно вечером выбирается в чайхану.
Но вот уже три дня не видели старика в чайхане, три дня он никуда не выходит, сидит дома. А всему виной председатель кишлачного Совета.