Дело в том, что недавно принято было Советом решение: снести дом Гулямкадыра-ата. Два соседних кишлака объединялись, связать их должна была новая широкая дорога. Дом же старого садовника стоял, оказывается, прямо на трассе этой будущей дороги. Старик не возражал против того, что дом снесут. Кто же будет против благоустройства кишлака, против новых широких улиц, если к тому же колхоз дает ему в самом центре кишлака новый дом! Когда к нему пришел председатель кишлачного Совета и объявил о решении насчет дома, старик ничего не ответил, только склонил голову, как бы в знак согласия. Но, оставшись один, вдруг почувствовал - болью сжалось сердце. А как же сад? Оставят ли фруктовые деревья? Что будет с яблонями, черешнями, грушами, персиками? А его орешина? Что станет с орешиной?
В летнюю жару только здесь находил старик покой, только сидя под этой старой орешиной, огромной, как столетний дуб, не мучился жаждой. А осенью собирал с нее столько орехов, что хватало всему кишлаку. И не было человека, ни в самом кишлаке, ни гостя, который, проходя мимо, не полюбовался бы старым деревом, не остановил посветлевшего взгляда на развесистой кроне, на стволе в два обхвата толщиной, не удивился бы величине орехов. И замечательной была история этой орешины!
Давным-давно, еще во времена борьбы с басмачеством, Гулямкадыр-ата был командиром красного эскадрона.
Крепко досталось от него бандитам Али-курбаши и Аманкулу, рыскавшим в Коканде и Фергане. В двадцать первом году сам Фрунзе пожал ему руку, вручая орден Красного Знамени. А потом, вместе с отрядом Шахобиддина Садыкова, того самого командира Садыкова, что взял в плен английского офицера, пытавшегося скрыться на самолете, Гулямкадыр-ата сражался с басмачами под Бектемиром, Пскентом и Паркентом. И орешину, что росла у него во дворе, он посадил еще в те далекие годы.
Однажды после погони за бандитами Али-курбаши проезжал Гулямкадыр-ата через свой кишлак и увидел на обочине дороги замученного басмачами старика. Запекшаяся кровь на его лице перемешалась с пылью, один глаз вытек. Было похоже, что бандиты волокли его по дороге, привязав к хвосту лошади. Склонившись над бездыханным телом, Гулямкадыр заметил в руках старика небольшую веточку. Будто самое дорогое, что связывало его в последние минуты с жизнью, сжимал он эту веточку застывшими пальцами. И тут Гулямкадыр узнал наконец… Саид-азим! Садовник Саид-азим из их кишлака! Зеленая веточка орешины, зажатая в руке садовника, уже начала вянуть…
Джигиты похоронили садовника, а веточку орешины Гулямкадыр посадил у себя во дворе перед сожженным басмачами домом. С тех пор разрослась эта орешина, раздалась вширь, вытянулась вверх и дала потомство. Колхозная ореховая роща почти вся из ее семян… Так неужели теперь срубят ее, погубят, чтобы проложить новую широкую дорогу?
Гулямкадыр-ата поднял голову, посмотрел вверх. Широкие листья орешины, в полдневную жару закрывавшие двор от палящего солнца, сейчас мирно шелестели и напомнили старику его далекое детство. Так, помнится, шелестел большой бумажный змей - курак, а когда его запускали, к нему еще прикрепляли листочки из тонкой папиросной бумаги, чтобы жужжали… Долго сидел старый садовник, прислушиваясь к шепоту листьев. В привычных звуках он умел расслышать далекое, давно знакомое. Они напоминали о днях молодости, о юных годах, когда он, удалой джигит, играя саблей, вихрем летал на коне, столбом вздымая на дороге пыль. Но чаще слабый шелест и нежный ветерок рассказывали о его теперешней тихой жизни, приносили успокоение, и мысли о годах, прожитых с честью. В такие минуты Гулямкадыр-ата забывал о старости. Глядя на свои большие сморщенные руки, он думал: "Вы еще поработаете, еще много сможете сделать…", надеялся, что жизнь впереди еще долгая…
Солнце клонилось к закату. Ветерок принес прохладу. А старик все сидел в саду. С тонкой ореховой веточки, касающейся навеса веранды, с шумом слетели два воробья, чирикая, приблизились к кучке песка возле очага, оглянулись раз-другой и начали купаться. "Видно, к дождю, - подумал старик. - Гляди, как радуются, будто человек, давно не видавший воды".
Один воробей запрыгал, растопырив крылья, другой устроился отдыхать, устал.
"Надо бы сходить на базар, - подумал старик. - Постой, а который же сегодня день? Пятница? Суббота?"
Председатель приходил третьего дня. Это было во вторник. Значит, сегодня пятница. Как раз завтра и на базар бы сходить.
- Эх, не видать бы мне эту неделю, - вырвалось у него вслух.
Сказал - и сам испугался своего голоса. Оглянулся по сторонам. В доме тишина, лишь в арыке заливается лягушка.
- Ну вот, сам себя стал бояться, - с досадой проворчал старик. - Раньше такого не случалось… Да… не видать бы мне… Вот еще Мамадали, постреленок, чуткая душа, - огорчится, увидев, как расстроили меня. Лучше пойду-ка я к нему сам, проведаю. До вечера время есть.
Гулямкадыр-ата приподнялся, обвел взглядом свой двор и, подойдя к орешине, стал разглядывать и трогать рукой ее ствол, покрытый бороздами, все равно как его шея морщинами.
- Ах ты, милое мое, да ведь ты же не стареешь, никак не стареешь, - сказал он, хлопнув ладонью по коре. - Крепкие у тебя корни. Хоп - хорошо! Поживи-ка еще хоть немного. Остались ведь считанные деньки.
Где-то в траве засвиристела цикада, покрасневшее солнце скрылось за глиняным дувалом, внезапный ветерок принес откуда-то запах жареного лука.
- Так-то, старина. Ты даже и не подозреваешь, что жить тебе осталось - дни можно по пальцам сосчитать.
И Гулямкадыр-ата, вздохнув, направился к калитке. Дошел уже до интерната, но у самых ворот остановился. "Зачем заходить, зачем напрасно тревожить внучка? - подумал он. - Неужто сам не поймет? Да он уж, наверное, все знает!" Это соображение, казалось, убедило старика, и он повернул обратно. Возвращаясь, увидел, что в чайхане еще горит свет, но прошел мимо, к своему дому.
На следующее утро он поднялся до петухов. Моросил дождь. Старик вышел во двор, умылся, как всегда, водой из арыка, поставил самовар.
- Пускай идет дождь, деревьям будет легче.
Давно уже стало для него привычкой разговаривать с самим собой.
- И то верно, чтоб вода - да вред принесла? До самой жаркой поры еще далеко. Урючина только начала впитывать влагу, а орешина еще совсем не пила.
Сказал старик эти слова, и будто кошки на сердце заскребли.
- Нехорошо получилось, ах нехорошо. Пропадут деревья…
Уже намок, потемнел халат на плечах старого садовника, потух самовар, а он все стоял, ничего, кроме деревьев, не замечая вокруг. Смотрел то на яблоню, то на урючину, с черешни его взгляд переносился на персики, задерживался на орешине. Ему чудился запах свежеспиленного дерева, и он плакал, беззвучно плакал, и слезы текли по сморщенным щекам. А может, это дождинки стекали на жаждущую влаги землю?
- О господи, что это еще за напасть? Таким немощным я никогда не был.
Старик вздрогнул, когда кто-то окликнул его с улицы. Он обернулся и увидел своего соседа Абдуджалила с председателем кишлачного Совета.
- Как самочувствие? Что-то вас вчера в чайхане не было видно? - спросил Абдуджалил-ака, протягивая руку. - А мы засиделись до полуночи, разговорились, вас вспоминали. Что это вас, правда, не было? Или нездоровится?
- Нет, я здоров, - с трудом улыбнувшись, успокоил его садовник. - Прошу вас, заходите в дом!
- Хоп, так когда будем справлять новоселье? - спросил председатель, взобравшись на веранду. - Или дом не понравился?
- Нет, почему же? Дом хорош. Как скажете, так сразу и переедем. Долго ли собраться двоим?
- Если так, пришлем людей. Помогут перетащить вещи.
- А как с фруктовыми деревьями? - вмешался Абдуджалил. - Их ведь не перетащишь.
- А что деревья? Срубим, - отрезал председатель. - Эка проблема!
- Что-что? - спросил садовник, не поняв последнего слова.
- Я говорю, это нетрудное дело. И опять же вам польза. Не думали, не гадали, а будут у вас на зиму дрова.
Старик вдруг как-то весь обмяк. Рука, потянувшаяся было за скатертью, застыла в воздухе. Он не мог вымолвить ни слова. Лицо побледнело, губы дрожали.
- Вот и дождь перестал, - заметил Абдуджалил, привстав с места. - Ох и фруктов будет нынче, как никогда!
Старик молчал.
- Ну, мы пойдем. Еще увидимся, дедушка, у вас в орешнике, - Абдуджалил направился к двери.
Вслед за ним встал и председатель:
- Передайте людям, которых мы вам пришлем, чтобы сразу же начали с деревьев. Эту орешину не так-то просто свалить.
- Нет.
- Что вы сказали?
- Не надо, говорю, людей. - Гулямкадыр-ата показал жестом на дверь. - Благодарствуем, спилим сами.
- Да вы что, шутите?
- Какие шутки, спилю сам - и делу конец. А дрова подброшу прямо к вам.
- Да погодите же… Вы понимаете, что говорите? Абдуджалил-ака, идите послушайте, что он говорит!
Но Абдуджалила давно уже и след простыл.
- Послушайте, Гулямкадыр-ата, я хочу, чтобы вам же было лучше, поймите меня…
Старик захлопнул за председателем дверь. Его била дрожь.
- Дрова! Из тебя из самого бы сделать дрова!
Он хотел еще что-то добавить вслед, но только махнул рукой.
- Удивляюсь! - наконец вымолвил он, и было непонятно, то ли обращал он это слово к себе, то ли относилось сказанное к председателю кишлачного Совета.
Вернувшись на веранду, он взял большую пиалу с остывшим чаем, разом осушил ее и, вытерев рукавом усы, еще раз оглянул орешину. Потом быстро-быстро засеменил на улицу. Там было пусто, лишь неподалеку, у калитки, играл голый малыш - наклонившись и достав руками до земли, любовался перевернутым небом.
Завидев садовника, ребенок заулыбался. Вдалеке показалась арба, доверху нагруженная сеном. Старик пошел ей навстречу, вспомнил, что сегодня базарный день - суббота и нужно купить продукты.
… К вечеру он возвратился домой успокоенным и даже повеселевшим. Напевая вполголоса свое любимое "Иду ли средь садов зеленых…", приготовил мясо, развел огонь и, о чем-то вспоминая, громко засмеялся.
- Ох, ну и скажет же Абдуджалил! Это я-то живу одной орешиной! А сам он чем живет? Вот уж три года двух гнедых холит-поит, хочет отличиться в козлодрании, разве не ясно? Каждому - свое. Я люблю орешину. Ну и что здесь плохого?
Старик посмотрел на орешину и быстро отвел взгляд. Настроение опять упало. Он уже машинально продолжал готовить обед. Плов получился невкусным и застревал в горле.
"Хоть бы внучек Мамадали был рядом, - подумал старик, - сидели бы сейчас вдвоем и разговаривали. Почему же все-таки дорога должна пройти именно через мой дом? Дрова будут к зиме! Надо же такое придумать!
Он вышел во двор. Темнота окутала уже все вокруг, нельзя было различить деревья.
По улице мимо дома прошла машина, проплыла по стене тень от листвы орешины. Старик постоял еще с минуту, потом пошел, лег обессиленно, закрыл глаза.
Утром он проснулся раньше обычного. В голове шумело. Свесив ноги на пол, старик посидел несколько минут на кровати, решая что-то про себя, потом встал, привычно умылся над арыком и пошел в сарайчик. Здесь хранились его столярные инструменты, аккуратно развешанные по стенам. Гулямкадыр-ата взял пилу, топор и пошел к орешине. Сердце гулко колотилось в груди, и, хотя погода была нежаркой и налетал то и дело прохладный ветерок, на лбу его выступила испарина.
- Попробую-ка сам начать, пока нет Мамадали. Пусть не говорит, что дедушка уж до того слаб, что не может справиться с единственным деревом.
Он провел пилой по затвердевшей коре, потянул к себе, но руки его задрожали, и пила со звоном упала.
"Нет, так не годится, - подумал старик, - коли пилить, так пилить, а то что же такое получается? Я не смогу спилить посаженное мною дерево, другой не сможет, а где же проводить дорогу, где строить новые дома? Что сейчас главнее для кишлака? Орешина или улица? Конечно, улица. Значит, надо пилить".
И он снова взялся за пилу, приговаривая в лад:
- Да, старина, что-то уж больно ты завозился. Ну, берись же, старик, тяни. Руки-то чего дрожат? Да тяни же!
Он с силой двинул пилу вперед, она задела за какой-то сук, зазвенела и переломилась. Тяжело дыша, старик растерянно огляделся по сторонам и вышел со двора.
В правлении колхоза сидели Абдуджалил и председатель кишлачного Совета, рассматривали бумаги.
- Входите, входите, - пригласил садовника председатель и густо покраснел.
- Абдуджалил! - забыв поздороваться, начал старик. - Подавай машину, переезжаю!
- Вот и давно бы так! - обрадовался тот. - Сейчас пришлем людей и машину.
За какой-то час все вещи садовника были уложены и перевезены в новый дом. В опустевшем старом доме остался один хозяин. Виновато смотрел он на орешину, сидя на своем любимом месте у столба веранды. И еще бы он, наверное, долго сидел так, но тут вернулся из интерната Мамадали. И то ли от радости, то ли от горькой стариковской обиды блеснули на глазах садовника прозрачные слезинки.
- А, ты уже здесь, сынок, - сказал Гулямкадыр-ата, пряча лицо в ворот халата, - а я тебя дожидаюсь. Выходит, плов теперь будем готовить в новом доме. Знаешь, в каком?
- А я давно уже знаю, - выпалил Мамадали и, будто выдав какую-то тайну, покрылся румянцем. - Мне Абдуджалил-ака показывал. До чего хороший!
- Ну что ж, тогда веди туда деда.
Новый дом был действительно хорош. Просторный двор, высокая веранда, большие светлые комнаты.
Старый человек впервые готовил для себя и внука плов в новом доме и невольно прислушивался к реву бульдозера возле своего старого жилья и, чтобы не заразить ребенка собственной тревогой, чуть слышно напевал свое любимое "Иду ли средь садов зеленых…". А рев бульдозера слышался даже и ночью.
… На прошлой неделе повел Мамадали своего деда по новой улице. Как ни упирался старик, а не смог он отказать внуку. Новая дорога пролегла ровной широкой лентой, под ногами похрустывал гравий.
Чем ближе подходил Гулямкадыр-ата к тому месту, где прежде стоял его старый дом, тем сильнее билось его сердце. Вон на том месте был айван. Все сглажено с землей. А от арыка не осталось и следа. Но что это? Вроде бы новый арык прорыли?
Старик глянул вверх по каналу и замер… На краю дороги стояло чем-то знакомое громадное дерево, гордо разбросав широкие ветви. У его корней примостилась новенькая голубая скамеечка. Почему же раньше не замечал он этого дерева? Да ведь это орешина! Его старая орешина!
- Рахмат, спасибо… - только и сумел сказать садовник, обняв внука за плечи. А тот осторожно поддерживал деда.
В глазах старика блестели слезы. Теперь он их не прятал.
Честь
Она проснулась от страха - какие-то люди гнались за ней, обвиняли ее, потом она увидела мать - та тоже показывала на нее и смеялась вместе со всеми…
Зумрад не сразу очнулась от сна, но постепенно страх ушел, и она увидела себя в своей комнате: вставать еще рано было - она легла после ночной смены, но постель Муниры была уже пуста, простыни, подушка смяты - видно, только что поднялась.
Зумрад надела халатик, откинула за спину длинные темные волосы и вышла в сад. Под навесом из виноградных лоз спала мать - тетушка Рисолат. За садом шаткая деревянная лесенка вела вниз, к речке Боз-су. На берегу Мунира, подоткнув подол платья, обмывала свои красивые ноги.
- Что ты так рано? - Она смотрела на Зумрад сквозь влажные волосы, свесившиеся на лицо. - А я вчера ждала, ждала тебя… Поговорить хотелось…
- Да? - машинально ответила Зумрад: она стояла на валуне, смотрела на желтоватую бурливую воду арыка, на возникавшие то и дело, быстро уносившиеся воронки и думала о своем.
- Вчера он… ну, Карим, снова приходил, - увезу, говорит, тебя в Гулистан. Дали ему, оказывается, хорошую квартиру.
- Разве тесно тебе у нас? - спросила Зумрад.
Мунира легко вздохнула.
- Не понимаешь ты ничего. Да и не слушаешь меня… Ну и ладно. Дело-то не в квартире.
- А в чем же тогда? Ты ведь говорила - не любишь его?
- Так это было когда… А вчера он мне показался другим. Трудно сказать… - Мунира подсела ближе к Зумрад, смотрела, как та умывается, и щебетала: -Знаешь, говорит, что никого нет у него, кроме меня, что только на мне женится, ни на ком больше. Здорово, правда? Потом мы еще гуляли, долго-долго…
- Целовались, наверное?
Мунира засмеялась радостно.
- Верно, а ты откуда знаешь? Бедненький! Представляешь - он весь так дрожал, так бледнел, я чуть не умерла от смеха.
- А тот, Закир, что с ним?
- Инженер-то? Ой, да что может быть с ним? Сходили два раза в кино, да и только. Ну, что скажешь - ехать мне?
- Куда?
- Господи, да в Гулистан же, вот глупенькая!
- Смотри, будь осторожна, не пожалеть бы потом!
- Вот заладила: будь осторожна, будь осторожна! - Мунира презрительно сморщила носик. - Что ж, по-твоему, мне так и оставаться старой девой? Смотри, мне девятнадцать уже, а старых дев все парни боятся…
Подруги часто спорили, но ни разу не поссорились всерьез - слишком разные были, чтоб до настоящей ссоры дошло. С полгода уже, как жили они вместе, в доме матери Зумрад. Обе работали в одном автопарке, водили троллейбусы, но подружились только недавно - на вечеринке, где встречали в одной компании Новый год, и сошлись так, что со стороны казалось - водой не разольешь, все свободное время вместе проводили.
Мунира была сирота - отец умер рано, она его и не помнила, мать скончалась четыре года назад, а других родственников у нее не осталось. Но она тянулась к людям, веселая была, радостная, и вечно переполнена какими-то событиями, мыслями или новостями, и всегда спешила все рассказать: что на сердце, то и на языке. Тетушка Рисолат сразу полюбила ее и, видя, что подруги все свое время проводят вместе, предложила Мунире перебраться к ним: что ей одной жить в пустом родительском доме - трудно, да и скучно, и обидит кто, не ровен час.
Мунира легко согласилась.
Подруги не были похожи и внешне, но стройная, рыженькая, веснушчатая Мунира нравилась Зумрад, нравились ее большие чистые глаза небесной голубизны. И обижаться она не умела, и скучно с ней никогда не бывало: казалось, она вся начинена словами - с трудом успевает выпаливать. Сколько вечеров они проговорили допоздна, вспоминая знакомых, и разные случаи, и книги, и кино, и всякое другое… Зумрад знала: вернись она вчера пораньше, пока Мунира не заснула еще, та ей не дала бы спать до утра, все рассказывала бы о Кариме. А она бы слушала и переживала за подругу.
Сейчас она сидела над желтым быстрым потоком, слушала Муниру, думала, сравнивала ее с собой… Но та уже говорила о другом:
- Пойдем сегодня на концерт Караклаич, хорошо?
- Есть билеты? Откуда у тебя?
- Билетов нет пока, но Карим будет нас ждать. Обещал…
- Опять Карим! Зачем морочишь ему голову?
Мунира усмехнулась.
- Сам виноват. Пусть не ходит за мной!
И тут они увидели незнакомого человека у калитки. Зумрад бросила подруге:
- Сходи узнай, что ему нужно.
А сама через сад побежала в дом-привести себя в порядок.
Мать куда-то вышла уже - видно, за хлебом.
Вернулась Мунира:
- Тебя спрашивает.
- Да кто же он?
- Не знаю. Говорит, важное дело. Но вы разве незнакомы?
- Первый раз вижу его.