Придется ждать и надеяться на минуту слабости. Пока я, воодушевляясь вниманием соседей, пытался на улице образумить Ингу, Рут потихоньку ушла. Спать я не мог, ходил по дому и злился на Ингу, на Рут, на собственное бессилие. Конечно, я мог бы предотвратить катастрофу: нужно было говорить с Рут напрямик, а Фреду сказать, что я ему позже перезвоню, и Ингиной реакции незачем было пугаться. Но вместо этого я продолжал разговаривать по телефону, краснел, заикался и, понятно, создал впечатление, будто страстно желаю Рут. Садясь в машину, Инга крикнула мне, что я подсознательно хотел трахнуть этот гриб и что от моих оправданий так и разит враньем, ведь я слепой раб собственного члена.
Рут снова слушала запись. Может, у нее похмелье? Из дешевых динамиков звучала мелодия. Дилетантская стряпня. Я обманул женщину, которая годами помогала мне с работой, обманул ее доверие, вот сейчас она печально посмотрит на меня и скажет: "Бенни… ну так же нельзя!"
Маленькая заставка, и я выключил запись.
Рут все еще молчала. За стенами негромко шумели соседние конторы. Я убрал свой магнитофончик в черный кожаный футляр.
- Действительно очень мило, - донесся до меня голос Рут.
Не таинственное исчезновение моей мамы и не дурацкая ссора с Ингой выбили меня из колеи, а невероятная дрянь, которую я принес на прослушивание. Открыв рот, я смотрел на Рут и искал сарказм в ее голосе. Но обнаружил лишь искреннее одобрение. А ведь скормил ей трефное. Очевидно, я мог с легкостью представить нужную заказчику песенку, а тот был не в силах распознать обман.
В расстроенных чувствах я направил "ситроен" через площадь Мюсеумплейн к Ларессестраат. Я переступил предел, я больше не мог продолжать эту работу, не насилуя самого себя. И хотя у меня был солидный дом и впечатляющий счет в банке, я был готов к революции.
Я отпер дом моей матери и подобрал с коврика утреннюю газету, дневная почта еще не пришла. Совершив контрольный обход - со вчерашнего вечера в доме ничего не изменилось, - я сел на диван в гостиной и набрал номер главного полицейского управления.
Я уже звонил в восемь и в девять, но тогда нужные отделы были еще закрыты. Мой звонок трижды переадресовали, наконец женский голос сообщил, что они проверили сведения об умерших, раненых и больных, но никто из них не подходит под описание моей мамы. Единственное, что можно сделать, посоветовала мне сотрудница, это позвонить в Центральную больницу Амстердама и в другие больницы и спросить, нет ли у них необычного пациента, о котором еще не известили полицию. Мне понадобилось полчаса, чтобы убедить четырех разных администраторов, что я вовсе не охочусь за конфиденциальной информацией, а беспокоюсь о судьбе моей мамы. Потом я обзвонил горстку ее знакомых и подруг, чьи имена сумел припомнить, и, стараясь не вселять в них тревогу, спросил, не знают ли они, где моя мама. После этого я набрал номер ее домашнего врача, Хенка ван Сона. Ассистентка соединила меня с ним.
- Исчезла? Что вы имеете в виду?
- Ее нет дома, и никто не знает, где она. Когда вы говорили с ней в последний раз?
- Думаю, она была у меня недели три назад. Если подождете, я посмотрю в карточке. Да, ее опять сильно беспокоила спина.
- Вам тогда не показалось, что она знает об опухоли?
- Нет. Она была по-своему весела.
- По-своему?
- Вы ведь знаете вашу маму. Даже если ее мучит боль, она отказывается воспринимать свое положение всерьез.
- Вот пусть так и продолжается.
- Я уже говорил вам, что сомневаюсь в правильности такого подхода, ну да ладно.
- А вы, может быть, случайно?..
- Нет-нет. От меня она услышала, что на желчном пузыре у нее что-то вроде бородавки. Я выполняю наш уговор. Но вполне понимаю, что вы опасаетесь, как бы она не узнала от кого-нибудь правду о своей болезни.
- Я не исключаю такой возможности. Она просто исчезла с лица земли.
- Если ее печень уже плохо функционирует, могут возникнуть и нарушения в поведении.
- При отсутствии жалоб на физическое самочувствие?
- Как правило, это невозможно. Но как знать.
- Вы тогда не заметили ничего особенного?
- Боли в спине, вызванные карциномой. А в остальном она выглядела как обычно: чудо жизнелюбия.
Я сходил к соседям сверху. На звонок никто не открыл.
Потом позвонил в дверь дома по Геррит-ван-дер-Вейнстраат, смежного дома на углу, и поговорил с хозяином и двумя детьми. Нет, он ничего не слышал и не видел, хотя и был целый день дома.
Я вернулся назад и увидел Фреда, он всматривался в окно, расплющив нос о стекло.
- Ах вот ты где, - сказал он, когда я подошел ближе. В руках у него были конверты и рекламные проспекты. - Почтальон только что приходил. Что-нибудь выяснил?
Фред снова выглядел полным сил и моложавым, в желтой рубашке-поло и просторных выцветших джинсах "Ливайз", босые ноги - в ярко-белых спортивных туфлях. Волосы снова были собраны в хвостик. По дороге я слышал прогноз погоды - обещали субтропическую жару.
- Собираешься отдохнуть в Лосдрехте или в Винкевене, Фред?
- Без Аннеке? Нет, даже думать об этом не могу.
Открывая дверь, я сказал:
- Вчера вечером ты так тревожился. Что же ты надумал за это время?
- Она точно уехала.
- Но ведь теперь в ее жизни есть ты, Фред! Почему она ничего тебе не сказала?
- Она не только умная, но еще и своевольная, Бенни, для тебя это не новость.
Мы прошли в гостиную. Этот дом прятался от солнца, окна смотрели на север. Мне вспомнились холодные, промозглые зимы в мрачных стенах - цена за летнюю прохладу.
- Что будем теперь делать, Фред?
- Ничего. Ждать ее звонка.
- А если она не позвонит?
- Тогда будет видно.
- Когда тогда?
- Тогда - это когда мы поймем, что уже тогда.
Была пятница, миновало ровно полсуток с тех пор, как Фред сообщил, что не может найти мою маму. Просматривая почту, он спросил меня:
- Она ездит на поезде? Транссибирский экспресс. Он долго в пути.
- Нет. Она не любит поезда.
- Я тоже. Не самый популярный вид транспорта у евреев после сорок пятого. - Фред глянул на меня. - Ты спал?
- Нет.
- Ты не нервничай, я чувствую, что все обойдется.
Вытянув руки, чтобы дальнозоркие глаза могли разобрать надпись, он рассматривал один из конвертов.
- "Туристическое бюро "Оппенмайнер", - прочел он. - Это здесь, за углом, на площади Минерваплейн.
Я знал это бюро, они специализировались на путешествиях в Израиль. Фред протянул мне конверт, адресованный моей матери: "Г-же А. Вайс, Рафаэльстраат, 28".
Я оторвал уголок, сунул палец в дырку и вскрыл конверт.
Счет. Моя мама заказала билет на самолет в город Сплит в Хорватии, одной из стран, отделившихся от Югославии. Она вылетела туда в прошлую среду, в полдень.
Я позвонил в "Оппенмайнер", и некая Карла, которая бронировала билет, сообщила, что моя мама точно знала, куда собирается лететь.
- Сначала она хотела лететь в Сараево, но я не нашла ни одной компании, которая бы туда летала. Тогда она решила непременно попасть в город, находящийся ближе всего.
Что же понадобилось Аннеке Эйсман в Сараево? Судя по сводкам новостей - а следил я за ними весьма поверхностно, новости о Боснии оставались на периферии моего внимания: мои глаза скользили по газетным шапкам, отмечая некоторые факты - город уже не обстреливали, сербы отвели свою тяжелую артиллерию. Люди в руинах не жили, а мыкали горе. Раньше моя мама, как примерная туристка, неизменно выбирала путешествия в безопасные культурные центры, и я не мог представить себе, чтобы ей захотелось фотографировать остатки сгоревшей сараевской библиотеки. Она не была наивной простушкой, но и бесчувственной к чужому несчастью и несправедливости ее тоже не назовешь.
Я еще раз связался с ван Соном. Он сказал, что старческий маразм у моей мамы, возможно, сильнее, чем я думаю. А я не знал, что думаю, а что нет. Но у меня забрезжила мысль, что эта поездка не имеет с маразмом ничего общего. Здесь нужен ясный рассудок, решимость, цель. Я не исключал, что она сошла с ума, но если и так, то сумасшествие не мешало ей действовать. Она чего-то хотела, однако чего именно, мы узнаем, только когда найдем ее.
После сообщения "Оппенмайнера" Фред уже не сомневался, что она лишилась рассудка.
- Ну кто поедет ради забавы в Сараево или в Сплит? Будешь там торчать между двумя огнями - хорватскими фашистами и беженцами из Боснии. Big deal.
- Может, она хотела что-то посмотреть? - предположил я. - В Сплите ведь красивый Старый город?
- Она хотела попасть в Сараево. А что такое теперешний Сараево, знает каждый, в том числе и твоя мать. Нет, она свихнулась, и поверь, мне правда очень жаль.
Но когда я сказал, что поеду ее искать, он тут же предложил составить мне компанию, "чокнутую или нет, я хочу поскорее ее увидеть".
Я бы предпочел поехать с Ингой, но после полудюжины телефонных разговоров она четко сформулировала, что именно ей необходимо:
- Несколько дней, чтобы привести в порядок мысли. Мы в последнее время слишком часто ссоримся. Я понимаю, что в истории с озабоченным грибом ты не виноват, но ведь мы оба заводимся с пол-оборота, а это кое о чем говорит, верно? Так или иначе, мы оба на пределе, и я хочу выяснить причину.
Я попробовал установить, вправду ли моя мама два дня назад вылетела в Загреб. У хорватской авиакомпании не было представительства в Амстердаме, и пассажирами занималась КЛМ. В справочной сообщили, что, судя по спискам пассажиров, она вылетела в Загреб рейсом OU 451, а через три часа - в Сплит рейсом OU 652. Итак, она воспользовалась билетами, которые заказывала у Карлы.
Мысль о том, что скоропалительный отъезд каким-то образом связан с ее последним звонком, зудела у меня в голове со вчерашнего вечера. Я вернулся в Хилверсюм и отыскал в кладовке газеты за вторник. На странице с теле- и радиопрограммами я нашел анонс интервью с боснийской беженкой, которое должен был передавать один из политических каналов. Может, это и есть причина? Может, эта программа так поразила мою маму, что она полетела в Сплит? А оттуда в Сараево?
Я еще раз позвонил Инге и спросил, не знает ли она кого-нибудь в отделе политических новостей. Через пятнадцать минут она сообщила, что я могу посмотреть ту программу. Я сел на велосипед и поехал в телецентр.
Я просмотрел кассету и представил себе маму: она уже собиралась спать и заварила чашечку чая, а по третьему каналу после десятичасовых новостей заканчивался пятнадцатиминутный блок. Мама, как всегда, внимательно следила за событиями в секторе Газа и Иерихоне. Рабин пожал руку Арафату, но она по опыту знала, что миру доверять нельзя. И вот тут, прежде чем она успела выключить телевизор, стали показывать интервью с той боснийской женщиной.
У боснийки были широкое лицо с выступающими скулами и почти монгольские глаза, которые не просили о сострадании. Она рассказывала гордо и строго: "В нашей деревне сербские солдаты согнали вместе всех мусульман. Меня спас отец. Мы стояли на рыночной площади, и он шепнул мне, что притворится сумасшедшим, а я должна воспользоваться суматохой, которая поднимется вокруг него, и сбежать. Отец упал на землю, залаял, забегал на четвереньках. Я сделала, как он велел. И больше никогда не видела мою семью".
Мама пролила чай и, сама не своя, не зная, что делать, забегала по комнате.
В душном кафе загребского аэропорта свежевыбритый Фред положил свой мундштук рядом с чашкой приготовленного по всем правилам капуччино из большого итальянского автомата. Мы ждали рейса на Сплит.
- Красивая страна для туристов, - сказал Фред, посыпая пену сахаром. - Но если копнуть поглубже, у них тут еще средневековье.
Все, что я видел, был хорошо обустроенный аэродром. Я никогда не ездил отдыхать в Югославию и, может быть несправедливо, считал, что здесь тщательно организованы только автобусные маршруты к туристским гостиницам и шашлыкам. Мне больше нравилось путешествовать в одиночку, я просто договаривался через знакомых насчет домика где-нибудь в душной Тоскане, где меня тотчас облепляли филосемиты-комары.
- Хорваты здорово похозяйничали вместе с фрицами, - сказал Фред, - получили собственную земельку, прихвостни фашистские. А Тито им помешал.
Я никогда не вникал в подробности балканских несчастий. Со школьной скамьи помнил, что в 1914 году Гаврило Принцип начал Первую мировую войну, застрелив в Сараеве эрцгерцога Фердинанда Габсбурга, и что Балканы давно были синонимом хаоса и политической нестабильности. Последние два года я, как и все, следил по телевизору за ходом боев между группировками, которые с трудом различал, видел осаду Сараева, города, который за короткое время стал символом знаменитого сообщества многих культур, до основания разрушенного сербами. Я не чувствовал себя обязанным делать выбор - что, кстати, было бы вопросом сугубо эмоциональным, ведь я-то сидел в безопасности в пределах Европейского Сообщества, - но время от времени меня одолевал старый вирус. Страх. Впервые с 1945 года в Европе развивался самый настоящий вооруженный конфликт; цивилизация снова отброшена назад, снова разорвана хрупкая миролюбивая традиция, возникшая на обломках фашизма, - об этом я читал повсюду. И, как все остальные, отгонял беспокойство, внушая себе, что полтора часа лёту, может, не так уж и далеко от моей кровати, но все же вполне достаточно, чтобы я мог по-прежнему заниматься собственным благоденствием.
Фред сосредоточенно размешивал в своем капуччино содержимое двух пакетиков сахара. Потом воткнул в мундштук сигарету.
В самолете я невольно обратил внимание, сколько он выпил, но, похоже, четыре порции виски и две бутылочки хорватского вина на него никак не подействовали. Он сидел выпрямив спину и вскинув подбородок. Только голос выдавал присутствие алкоголя: он говорил медленнее и с чуть большим усилием, чем обычно.
Архитектурой этот аэропорт не отличался от любого другого южноевропейского аэропорта. В просторном мраморном помещении, напротив двух десятков стоек проката машин и обмена валюты, располагались залы прибытия и отправления. Кафетерий находился в застекленной пристройке, в дальнем северном конце, и смотрел на большое черное табло, где загоралось время вылета рейсов. Сегодня у ООН было два рейса в Сараево.
В углу, возле входа в кафетерий, какое-то туристическое бюро предлагало специально для солдат ООН, находящихся в увольнении, увеселительную экскурсию к римским руинам. Видимо, однажды увидев руины, уже невозможно было вдоволь на них насмотреться.
За окнами парилась в летнем зное широкая улица. Синие джипы и грузовички под развевающимися голубыми флагами ООН нескончаемой вереницей тянулись мимо автоматических дверей аэровокзала. Офицеры и чиновники сменяли друг друга словно в магическом калейдоскопе, точь-в-точь муравьи в разгар миграции. ООН контролировала это место, узловой пункт в операции по установлению мира, которая должна была разделить враждующие стороны в боснийской войне.
Из динамиков кафетерия доносилась музыка: Глория Эстефан выводила простенькую, но эффектную мелодию с мягкими, звучными аккордами. Она верила в то, о чем пела. И с этой песенкой наверняка бы выиграла Конкурс Евровидения.
Фред подозвал официанта и спросил спички. Тот принес коробок.
- Спички, значит, у них есть, - сказал Фред. - В таких странах сразу после войны, да и в войну тоже можно хорошо подзаработать. Надо только знать, что у них в дефиците, и привезти этот товар. Потому что всегда - слышишь, что я говорю? - всегда есть возможность переправить через границу дефицитные вещи. У меня больше нет охоты этим заниматься, а то бы я разжился деньжатами.
- Что ты делал раньше, Фред?
- Спроси, чего я не делал! Всё.
- Что "все"?
- То да се. Все.
- Ты стал тем, кем мечтал?
Он глубоко затянулся сигаретой.
- Я учился в иешиве.
- В иешиве? Ты раввин? А ты когда-нибудь работал?
- Да, в Аушвице.
Точно так же, как пил виски, Фред глотнул капуччино, кокетливо держа в руке чашку и со смаком причмокивая языком. Он с любопытством разглядывал униформы, машины, этикетки на бутылках, слова в меню, свой мундштук, мою записную книжку. И вдруг спросил:
- Что ты туда записываешь?
- Вещи, которые слышу.
- Например?
- Мелодию, которая вдруг придет в голову, а то и меньше, просто коротенький такт.
- У тебя много таких книжек?
- Да.
- А что ты с ними делаешь?
- Иногда беру оттуда что-нибудь для работы. А часто вообще ничего не делаю.
- Мой брат тоже был музыкантом, - сказал он и сделал еще глоток. - Неплохой капуччино-то, а?
- Да.
- Сидя здесь, не скажешь, что в стране война.
- В самом Загребе мы не были.
- Держу пари, ты и там ничего не заметишь. Странная штука - война. На границах убивают, а в десяти километрах оттуда человек может спокойненько сидеть на террасе да посвистывать.
- Ну а как же солдаты?
- Театр. В ста километрах дальше - вот где настоящая заваруха. Мне-то все равно, пускай хоть перебьют друг друга. Хорваты против сербов, знаешь, что это такое? Фашисты-католики против фашистов-православных. Нет, от меня жалости не дождешься.
Таможня сплитского аэропорта не проявила интереса к нашему багажу, и мы прошли через узкое здание из стекла и стали к длинной цепочке такси у входа: старые "мерседесы", "опели", "лады", "заставы".
И здесь над асфальтом тоже дрожал знойный воздух. От группы мужчин, толпившихся у дверей, отделился шофер переднего "мерседеса", широкоплечий, похожий на крестьянина, с красной от загара лысой головой и солидными седыми усами, в поношенном костюме. Торговаться об оплате он отказался, кивнул на счетчик и объявил, что все будет официально, согласно распоряжению властей. Когда он говорил, пышные усы двигались, точь-в-точь как занавес, закрывающий рот.
- Будто с этими счетчиками нельзя смухлевать, - вздохнул Фред. - Неохота мне здесь прохлаждаться. Едем.
Мы разместились на влажной искусственной коже, открыли окна, и машина помчалась по равнине вдоль высокой зубчатой горной цепи из серых каменных глыб. Дома по обе стороны узкой дороги, бежавшей среди тучных садов и огородов, от войны не пострадали, а справа нам временами открывался вид на просторную бухту. В двадцати пяти километрах дальше находился Сплит, современный город вокруг римского дворца, выстроенного императором Диоклетианом на узком мысу, как сообщал маленький путеводитель, который я читал в самолете.
В 1991 году, в начале боснийской войны, сербы обстреливали город и его окрестности, меж тем как полные добрых надежд наблюдатели ООН дожидались результатов женевских переговоров. По-видимому, разрушительные последствия обстрелов за минувшие три года были устранены, не считая нескольких руин, возраст которых не поддавался определению.