- Гм… Заклеймите вы его "незаконнорождённым" или "внебрачным", собственно говоря, всё одно! Одинаково обидно. И всякий поймёт, в чём дело. А вот что…
Тут г. Розанов делает лицо ещё глубокомысленнее:
- Поставим-ка на него клеймо по-латыни: "Liber extra jure canonico" Ни один чёрт не поймёт, в чём дело! А потому и не обидно!
- По-латыни-то не поймут? Эк, куда хватили! А ещё философ считаетесь!
- Что ж! Теперь классицизм упраздняется! Скоро никто понимать не будет! - сконфуженно говорит г. Розанов.
- Нет-с, господа! Делать, так делать! - вступает в разговор самый гуманный и самый либеральный из собеседников. - Ставить клеймо, так уж не по-латыни, которую, к сожалению, многие понимают. А по-китайски-с! Вот когда ни один дьявол ничего не разберёт! Поставить штемпель такой - китайский знак. Шут его знает, что он обозначает! Не то слово, не то просто бородка ключа от какого-нибудь "cabinet noir"!
Не кажутся ли вам эти разговоры о том, как надо клеймить незаконнорождённых, немного забавными?
Как "надо клеймить"?
Когда-то просвещённейшие и гуманнейшие люди точно так же разрабатывали вопрос:
- Как лучше клеймить каторжным лица: калёным железом или насечками с тонкими иглами.
Я боюсь, что люди, в доброте душевной рассуждающие, как клеймить, никогда не видали самого клейма.
Метрического свидетельства незаконнорождённого.
Пишут просто:
"В метрических книгах церкви такой-то, в отделе о родившихся, за № таким-то, записано: у девицы, имярек, родился ребёнок такого-то пола"…
"У девицы родился".
Довольно!
Можете титуловать его:
- Незаконнорождённый!
Или, как выражался Пётр Иванович Добчинский:
- Рождён вне брака, но совсем так, как бы и в браке.
Пишите так, как нравится больше г. Розанову:
- Liber extra jure canonico!
Жизнь всё равно переведёт эту латинскую фразу русским словом:
- Байструк.
И он будет "байструком" не только в глазах людей, среди которых много и непросвещённых, но и в глазах закона, который должен быть просвещённым,
Дело не в том, какое слово музыкальнее - "незаконнорождённый" или "внебрачный", а в том:
- Нельзя ли, чтобы сын мой, рождённый вне брака, но совсем как в браке, назывался, как и я, Добчинским?
И И. А. Хлестаков разрешил этот вопрос совершенно правильно:
- Пусть называется.
Никаких оснований нет к тому, чтобы не назывался.
Женщина, с которой я живу "вне брака, но совсем как бы и в браке", родит мне ребёнка.
Я являюсь и прошу:
- Запишите, что отец я.
И после клеймящих слов: "У девицы такой-то"…
Пишут:
"И у такого-то родился ребёнок" и т. д.
И ребёнок не без имени, не без прав. У ребёнка права и моё имя.
Поступить так - моё право. Моя обязанность.
И не мешайте мне исполнить священную обязанность пред Богом и своей совестью, пред женщиной и пред ребёнком.
"Внебрачное сожитие" - грех и преступление.
Отлично.
Пусть понесут кару и от духовного и от светского начальства обе преступные стороны.
Но пусть не страдает третье, ни в чём неповинное существо:
- А как же пенсионный устав?
- Замечательно. Каждый раз, как заходит речь об узаконениях, усыновлениях, всегда выдвигается на первый план пенсионный устав.
Словно внебрачному сожитию предаются исключительно люди, состоящие на казённой службе!
Пенсии, кроме немногих счастливцев, получаются грошовые. А из-за этих грошей столько разговоров.
Внесите в пенсионный устав:
- Пенсии могут наследоваться только детьми, рождёнными от законной жены.
Слава Богу, и кроме грошовой пенсии, есть на свете права, из-за которых стоит биться.
Ведь не одни же негодяи имеют незаконных детей.
Тысячи и тысячи отцов скажут: "Ныне отпущаеши", когда им предоставлено будет право явиться и объявить себя отцом своего ребёнка.
Не возиться потом с усыновлениями, а здесь же, прямо, с места дать своему ребёнку имя и права.
- Сын такого-то.
Тысячи и тысячи отцов с радостью пойдут заявить. Пусть даже подвергают за это церковному покаянию.
Зато мой ребёнок имеет имя и права.
Какие пагубные последствия может иметь такой порядок, естественный, простой и нравственный?
Женщины легче будут вступать во внебрачное сожительство?
Но женщину от такого сожительства удерживает обыкновенно не столько вопрос об имени будущих детей, сколько потеря собственного доброго имени.
Что она приобретает с таким порядком?
У девицы такой-то и такого-то родился ребёнок.
Ведь она же не приобретает имени Добчинской. Это ребёнок только именуется, как ему и следует именоваться, Добчинским
Если позор так важен в деле нравственности!
Позор всей тяжестью будет продолжать лежать на несчастной.
Только хоть как мать, она будет спокойнее.
И в святейшем из чувств, чувстве матери, не будет оскорблена.
- А чрез то уменьшатся права рождённых в браке детей. Например, при дележе наследства.
Что ж делать.
Всякий в законном браке рождённый ребёнок много-много лет находится в той же опасности.
Всякий день грозит ему потерей половины будущего состояния.
А вдруг появится ещё один законный ребёнок!
Всякий день половина будущего наследства стоит на карте.
Пока родители не будут достаточно "ветхи деньми".
Почему же защищать ребёнка от одних сонаследников и не защищать от других?
Тогда уж надо издать закон:
- Во избежание слишком мелкого дележа наследства и для поддержания прав первородства, строжайше воспрещается иметь в браке больше такого-то числа детей.
Но те, кто не захочет явиться и объявить:
- Этот ребёнок мой.
С теми как?
Для тех остаётся суд.
Тот же самый суд, который и теперь решает:
- Этот ребёнок ваш!
И обязывает отца выдавать на содержание незаконного ребёнка.
Только тогда суд будет обязывать отца дать ребёнку ещё и имя.
Тысячи испуганных глаз:
- А сколько злоупотреблений будет тогда?!
Если вы будете бояться, что каким-нибудь законом злоупотребят, вы не издадите никогда ни одного закона.
В то самое время, как в Петербурге обдумывают какой-нибудь новый закон, "от финских хладных скал до пламенной Колхиды" в каждом городке десятки голов работают над вопросом:
- Как бы этим законом злоупотребить?
Закон - как деньги.
Нельзя выдумать такого нового образца денег, чтобы через несколько дней не появилось подделок.
Злоупотребления судом, оглаской ведь случаются и сейчас.
Вопрос о незаконнорождённых - вопрос какой-то кривобокий.
Говорят только об одной из его сторон.
О праве матери.
Но есть ещё и право отца.
Тоже священное, тоже налагающее обязанности, тоже дающее права.
Предоставьте отцу право заявить:
- Это мой ребёнок.
Это первый шаг, который должен быть сделан в вопросе "о внебрачном сожитии и проистекающих от того последствиях".
Кандидаты
- Подсудимый, сколько вам лет?
- Девятнадцать.
"Весь Петербург говорит об убийстве 17-летним мальчиком своего 16-летнего товарища. Преступление совершено с целью грабежа".
"В ночь с такого-то на такое-то число в меблированных комнатах X найден застрелившимся молодой человек Y, 18 лет отроду".
Мне кажется, что это недурная тема для фельетона.
Когда я сижу с молодым человеком и он предлагает мне "выпьем!" - я всегда задаю вопрос:
- За что?
Когда же и произносить тосты, как не в ранней молодости, когда ещё думаешь, что от слова "что-нибудь да станется"? На это обыкновенно молодой человек пожимает плечами:
- Как за что? Просто выпьем! Разве нельзя выпить просто, а непременно надо выпить "за что-нибудь"? Глупая сентиментальность! Да и за что, собственно говоря, стоит пить?
За что?
Я, например, милостивый государь, когда был в вашем возрасте, пил… за французскую республику.
Это было в те времена, когда проектов об облагодетельствовании всего человечества было столько же, сколько второклассников. У каждого второклассника был собственный проект, - и у меня тоже.
Затем я отчаялся в том, что мне придётся дожить до исполнения моих заветных планов, и отравился.
Проглотив, однако, раствор из двух коробков фосфорных спичек, я испугался при мысли, как огорчит это мою маму, побежал немедленно в аптеку и вернулся домой живой и здоровый, хоть и глубоко презирая себя.
- Тебе ли, жалкому, презренному трусу, не сумевшему сделать даже такой пустяковины, как покончить с собой, тебе ли мечтать о великих преобразованиях?
Откажись от всего! Живи, влачи свою ненужную жизнь, презирая сам себя…
И я влачил своё гнусное существование, глубоко презирая самого себя, пока не встретил "женщины, которая возродила меня к свету".
Она была на выпуске, и мне казалось, что когда она кончит школу и я кончу школу, тогда мы вместе пойдём по жизненному пути; она - полная сил, светлая, лучезарная, я - обновлённый, воспрянувший.
- Я устал жить, дорогая Шура! - говорил я ей. - Идеалы разбиты, мечты поруганы, жизнь потеряла смысл, не смотри на то, что я всего ещё только в шестом классе…
Я много жил сердцем и умом. Жизнь теряла для меня все краски и цвета, когда я встретил тебя… "Меня добру и небесам ты возвратить могла бы словом. Как ангел новый, в блеске новом, святой любви твоей покровом одетый я предстал бы там".
И тут же клялся, что
"На челе, тебя достойном,
Сотру проклятия печать"…
Затем всё это прошло, миновало, и я "вступил в жизнь", с добродушною улыбкой оглянувшись на прошлое.
Всё это было очень глупо, Но ведь переделать весь мир я мечтал, когда мне было 14 лет, а отравлялся, когда мне миновало 15, и "воспрянул к жизни новой", когда мне исполнилось 16 лет отроду…
Отравлялся я из-за такого высокого мотива, как отчаяние в исполнении "заветных планов".
А когда говорил с моею милой, маленькою Шурой, то на самом деле мне казалось, что за моими плечами выросли крылья падшего ангела.
Это было очень глупо.
Но когда всё это прошло, я вспомнил об этих глупостях с добродушною улыбкой, как о глупых, но весёлых снах, грезившихся в туманном сумраке рассвета, и бодро принялся за свой трудовой день.
А теперь…
Мне хотелось бы проследить развитие застрелившегося или попавшего на скамью подсудимых молодого человека с первого момента, когда он стал превращаться из мальчика в "молодого человека", как превращается куколка из червяка.
Для этого я беру тот знаменательный день, когда он впервые выказал свою самостоятельность, продал, по его мнению, ненужный учебник, пошёл на галёрку в опереточный театр и, чувствуя тошноту и головокружение, выкурил на лестнице первую папиросу в своей жизни.
- А ведь вчера было очень недурно, - говорит он на следующий день во время большой перемены: - эта Разлюляева очень-очень мила. Её много вызывали. Я бы сам принял участие в овации, да, признаться, очень курить хотелось: лучше, думаю, пойду покурю, чем Разлюляеву вызывать.
- И не стоило! Дрянь! Думает, что если она с богатым человеком живёт да сама себе букеты подносит, так она и актриса? Халдина почище её будет…
Эта тирада, выпаленная четвероклассником Азбукиным, производит на бедного молодого человека ошеломляющее впечатление. Словно какой-то голубой флёр, прикрывавший вчера сцену и державший всё в таинственном, интересном полумраке, слетел, и при тусклом свете коптящих керосиновых ламп перед ним показался грязный пол, обтрёпанные тряпки декораций и затасканная мебель.
- Как??? Разве это Разлюляева сама себе подносит букеты, и разве она не актриса, а… живёт с богатым человеком?
- Эх, ты, филя! А ты думал, что "поклонники таланта" в увлечении подносят? Держи карман шире! Поднесут!.. "Не в шитье, милый, была там сила"… Хе-хе-хе! Не знаешь ещё закулисных тайн, а нам, брат, всё это как на ладонке! Хочешь, сегодня вечером к примадонне Халдиной поедем? Она, кстати, и не занята. Её эта Разлюляева оттирает, все роли себе требует. Там, брат, таких вещей наслушаешься.
- А ты и у Халдиной бываешь?
- Нас много, четвероклассников, к ней чайку попить заходят. Принимает очень любезно. Разумеется, с расчётом. Чувствует, что мы - сила. Чай, приятно, когда её раз пятнадцать после спектакля вызовем или Разлюляеву ошикаем…
- А за что же Разлюляевой-то шикать?. У неё, брат, всё-таки голос…
- Ну, уж это, брат, у нас в оперетке так принято: раз ты "халдинец", то уж "разлюляевцем" быть нельзя. Свисти! Идём, что ли?
- Я буду очень рад, если ты меня представишь…
- Чего тут представлять, прямо познакомлю. Это она должна за счастье считать, что мы, молодёжь, её поддерживаем. Чай, жрать-то ей хочется! Теперь ей антрепренёр семьсот в месяц платит, а если успеха иметь не будет, что ей дадут? Шиш!
"Молодой человек" чувствует какое-то головокружение.
"Престранные люди эти артисты! Скажите, а я-то думал"…
- Вот вам, Ведьма Крокодиловна, "разлюляевец"! - представляет "молодого человека" вечером Азбукин примадонне Халдиной, - увидал и втюрился!
- В Разлюляеву? - пожимает плечами Халдина. - Немудрено! Такие женщины всегда нравятся. Они имеют успех. За ними вечно по трое, по четверо гоняются. А посмотрели бы вы, как эта Разлюляева в Карасубазаре за пятнадцать целкачей в месяц хористкой шмыгала! И с этакою-то дрянью служить приходится, и этакая нравится!..
- Я-с… да я-с… да нет-с… - путается и конфузится "молодой человек".
Примадонна ударяется даже в слёзы.
- И этакая-то дрянь роли ещё отбивает! Знаете, Азбукин, ведь она в понедельник "Куртизанку" играет…
- Освищем!..
- Я свистать не прошу, потому что я прежде всего товарищ. Но вы посмотрите, а потом и скажите своё мнение…
- Всё равно освищем!..
- А вы, "молодой человек", в понедельник тоже будете?
- Я-с… да-с… конечно-с…
- Ещё бы, ведь я забыла, что вы "разлюляевец"!
- Нет-с… что вы-с… помилуйте-с…
- Теперь "халдинец". Разве против вас кто устоит? - закуривая на дорогу папиросу, говорит Азбукин.
- Шалун! - грозит ему пальцем Халдина, прощаясь с "молодым человеком" и немножко дольше обыкновенного задерживая его руку в своей. - Так в понедельник будете?..
- Я… бббуду-с…
- Ну, что? - спрашивает Азбукин. - Видел, каковы они, артистки-то эти самые?
- Она, брат, прелесть…
- Дрянь, собственно говоря, но поддержать её следует, потому что Разлюляева смела ещё на прошлой неделе нас "мальчишками" назвать. Вот мы ей в понедельник покажем, какие мы мальчишки…
- Знаешь что, Азбукин, обещать-то я обещал… Но только, брат, я не знаю, будут ли у меня в понедельник-то деньги…
- Эх, дуралей! Что ж ты у Халдиной-то не сказал? Она бы тебе контрамарку взяла! Ну, да ладно, завтра я буду у неё и возьму для тебя контрамарочку. С ними церемониться нечего: по их же делу в театр ходим…
"Голубой флёр" исчезает окончательно, и "молодой человек" входит в курс дела.
- Ты из классов куда? - спрашивает Азбукин.
- К Халдиной, а вечером в театр: сегодня Разлюляехе корзину подносят. Надо будет посвистать как следует. После спектакля Халдина чай пить звала…
- Да что ты зачастил к Халдиной? Втюрился, что ли?
- Ну, брат, я не втюрюсь, не таковский! Знаю, что она дрянцо, но, признаться, мне она нравится.
- Ну, уж это, братец, отложите ваш характер! Тут, брат, дальше контрамарок ни-ни… Ты за кулисами бывал?
- Нне случалось…
- Пойдём с Хвостиковой познакомлю. Можешь приударить. Эта нами не брезгует, потому поклонники в оскудении, хотя в "триковых" ролях она любой примадонне сорок очков вперёд даст…
- Ещё бы! - облизывается "молодой человек".
- Нам, брат, первыми персонажами заниматься раненько, - продолжает свою практическую философию Азбукин. - Ничего, нам и второстепенных сюжетов достаточно!.. Конфет ей к чаю принеси только…
В промозглом воздухе кулис, накалённом и провонявшем газом, среди декольтированных хористок и "одетых" в трико пажей "молодой человек" ходит, как угорелый, как пьяный, и в голове гудит и не даёт покоя одна мысль:
"Где бы достать рубль на абрикосовские конфеты?"
- Приходите пить чай! - говорит Хвостикова, с конфетами, я люблю шоколадные!
"А была не была!" думает "молодой человек", и на следующий день врёт матери:
- Мама! У нас товарищ один заболел… Вот я ему рубль подписал… Надо отнести… С этих пор "рубль", это - его единственная мысль, мечта, желание. Он думает о нём ежеминутно, ежесекундно, за уроками, дома, в классе, в театре, за чаем у Хвостиковой…
Он должен достать сегодня рубль.
Он мучится и видит, что помощник присяжного поверенного Израельсон появляется у Хвостиковой всё чаще и чаще. Он возит ежедневно не рублёвые конфеты, а целые шоколадные торты, и она ест с удовольствием эти торты, пока помощник присяжного поверенного Израельсон снисходительно подшучивает над ним, над его молодостью, едва пробивающимися усиками, его единицами, его любовью.
Он давится слезами, чувствует, что спазмы сжимают ему горло, и в конце концов этот бедный, слабый, надломленный, измученный мыслью о ней и о "рубле" мальчик не выдерживает: он "закатывает ей сцену".
- Убирайтесь вон! - спокойно-презрительно говорит она, доедая шоколадный торт. - Вы мне надоели!
- Ага! Израельсон!.. Израельсон!.. - с искажённым от злобы лицом говорит он, сжимая в бессильной злобе кулачонки.
- Разумеется, Израельсон! Этот хоть приличный поклонник, а то все хохочут даже: мальчишки только и ухаживают.
- Ага! Значит, настоящий поклонник!
- Что-о такое? Да как вы смеете говорить такие вещи? Вон, скверный мальчишка!
Он задыхается, какой-то хрип вырывается из горла.
- Ага!.. Хорошо же… Так мы вас… так мы тебя ошикаем.
- А я твоим родителям всё напишу. Мамаша тебя выпорет, - только и всего.
Его выбросили за дверь, его оскорбили, его преднамеренно ударили по самому больному месту, у него кружится голова от оскорбления, стыда, срама, страсти.
- Что делать? Что делать? - с тоскою повторяет он.
Тут была вечная мука из-за рубля, но всё-таки это была жизнь… А теперь?.. Приняться за уроки?
Ах, никогда ещё не были так противны эти книги, которые вечно напоминают, что он мальчишка…
- Так я же докажу, я докажу, что я не мальчишка!
И он "доказывает". На сцену является нашатырный спирт - превосходное лекарство от болезни сердца.
Но его "отходили", он выздоровел. Он перестал бывать в оперетке, где все хохочут над его глупою "трагедией", но ему скучно дома.
Он снова шляется по галёркам театров, сегодня освистывая певца X и аплодируя певцу Y, завтра делая наоборот. Что делать? Контрамарки необходимы. Но для него сцена теперь не задёрнута таинственным голубоватым флёром. Далеко нет!