Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая щепочкой смолу, пробормотал:
- Ладно… Ета можна.
Кирилл Михеич спросил торопливо:
- Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской зеленью… Я дострою, тебе говорят.
Мимо постройки, улицей, низко, раскидывая широкий шаг, прошли верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась, как фай, пухло жарко оседала у ограды.
- В пешку не сыграешь? - спросил старик.
Играл старик в шашки поразительно: купцы его по ярмаркам, словно диво, возили.
- До пешек тут. Как мне теперь строиться? Комиссар приехал, контрибуцию наложат еще.
- И очень просто, наложат.
- На постройку пойду.
- Иди.
И пошел Кирилл Михеич на постройку кладбищенской, во имя пророка Ильи, церкви.
Улица. В деревянных опоясочках пыльные жаркие тополя, под тополями, в загине-кошки. Глаз у кошки золотой и легкий, как пыль.
А за домами - Иртыш. За Иртышом - душные нескончаемые степи. И над Иртышом - голубые степи, и жарким вечным бегом бежит солнце.
На все это смотрит Кирилл Михеич по-новому - тоскливо и растерянно.
Встретился протоиерей Буйко, о. Гавриил. Был он рослый, темноволосый и усы держал, как у Вильгельма. А борода, как трава в степи зимой, не росла, и он огорчался. Голос у него темный, словно ряса, - говорит:
- На постройку?
Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу.
- Туда. К церкви.
Протоиерей толкнул его легонько - повыше локтя. И, спрятав внутри темный голос, непривычным шепо-" том сказал:
- Ступайте обратно. От греха. Я сам шел - посмотреть. Приятно, когда этак… - Он потряс ладонями, полепил воздух: - …растет… Небо к земле приближается… А вернулся. Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна, - птица и та млеет, - сборище…
- Каменщики?
Когда протоиерей злился - бил себя в лысый подбородок. Шлепнул он тремя пальцами - и опять тронул Кирилла Михеича выше локтя.
- Заворачивайте ко мне. Чаем с апельсиновым вареньем, дыни еще из Долона привезли. Угощу. От Артюшки слова есть.
- На постройку пойду… Я строиться должен!..
- Не советую. Со всего города собрались. Говорит комиссар этот, что на пароходе, Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели. Ворочайтесь.
- Пойду. Я на постройку должен. У меня кругом измена.
Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело передвигая ноги под темной рясой, - мимо палисадников, мимо островерхих домов, - темный, плотный, гулом чужим наполненный колокол.
На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах - красные, синие, голубые рубахи слушают.
И Кирилл Михеич слушает…
На бывшей исправничьей лошади - говорящий. Звали ее в 1905 году "Микадо", а как заключили мир с Японией, неудобно - стали кликать: "Кадо". Теперь прозвали "Императором". Лошадь добрая. Микадо - так Микадо, Император - так Император, - а она ржет. Копытца у ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе - крепкая… Радуется!
И вот на бывшей исправничьей лошади - говорящий. Волос у него под золото, волной растрепанный на шапочку. А шапочка-пирожок - без козырька и наверху - алый каемчатый разрубец. На боку, как у казаков, - шашка в чеканном серебре.
Спросил кого-то Кирилл Михеич:
- Запус?
- Он…
Опять Кирилл Михеич.
- На какой, то есть, предмет представляет себя?
И кто-то басом с кирпичей ухнул:
- Не мешай… Потом возразишь.
Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.
Слова у Запуса были крепкие, как просмоленные веревками, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи, ветер над головами шел едкий и медленный. Морда у него лихая, имущества у него нет "Любви у него нет. Семьи у него нет.
И Кириллу Михеичу почти так же показалось, хотя и не понимал слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском седле.
- Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!.. Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов - правительства Керенского! Берите власть в свои мозолистые руки!.. Долой войну!.. Берите власть…
И он, взметывая головой, вбивал подбородком в чьи руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные кислотами и землей, поднялись кверху руки - за властью…
Кирилл Михеич оглянулся. На постройке не было ни одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом повел на Запуса.
Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими пальцами за серебряные ножны, сказал что-то Запусу. И, выпачканный краской, темный, как типографская литера, Гришкин рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус на Кирилла Михеича.
- А я дострою все-таки.
Кирилл Михеич сунул платок в карман.
- Стрекулисты… тоже… Политики! - отправился было домой. Но тут-то и стряслось…
За Казачьей площадью, где строится церковь, есгь такой переулочек - непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и тягучая, как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в городе, - проложен переулком тем деревянный мосток, тротуар.
Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы идут, распускательные марсельезные гіесни поют. А здесь спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и архитектор надуть хочет - постукивай знай. Идет Кирилл Михеич.
И - топот. Мягкий по пыли, будто подушки кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться - киргиз, он завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза здесь - как пыли.
Однако обернулся. Глазом повел и остановился.
Бьет исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо желтые клубы.
А Запус из седла, из-под шапочки пельменчиком, веселым глазом по Кириллу Михеичу"
Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди подрядчика дышат - сукно дыбят. Только поднял голову, кашлянул, хотел Кирилл Михеич спросить, что, мол, беспокоите, - наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок - полвершка. И веки, одно за другим, подмигнули…
Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и ускакал.
Да, этот прямо сказал: сожру! Розовым языком оботру затем губы - и памяти никакой не останется от Кирилла Михеича. Слушались его люди, строил он дома, был упрям и груб, а вот слопали!..
Ну, врешь. Ну, врешь же!.. Не слопать Кирилла Михеича. Азиатского воспитания человек, хитрости и вежливости неограниченной. И свою церковь таки достроит, достроит!..
Под вечер на неподмазанных двухколесных арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, - заметил Кирилл Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячами зрачков озверилось в распахнутых ставнях.
Спросил работника Бикмуллу:
- Чего они? Ломают, что ль?
Поддернул чембары Бикмулла (перед хорошим ответом всегда штаны поддерни, тюбетейкой качни), сказал:
- Апицер - бай - генирал большой приехал. Большой город, грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро большой народ псех резить. будет. Палле!.. Хорошо…
В заборе щели - как полена. Посмотрел Кирилл Михеич.
Подводы в ограде. Воза под брезентами - и гулкий с раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с постройки церковной тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли?
- Горчишников! - позвал Кирилл Михеич.
Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил, еще молотком стукнул и тогда - к хозяину.
- Здрасьте, Кирилл Михеич.
В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки, бородка на заграничный цвет-карандашиком и оди "вставной желтый зуб.
- Ты чего же не работал?
- Так что артель. Революсия…
- Лодыри.
Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток, шагнул было.
- Постой. Это кто ж приехал?
- Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти подводах - пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже толкуют - ежели, грит, правительство не уберут…
- Постой. Одна она?
- Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были? Насчет требований.
- Иди, иди…
В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они, покрытые овчинами, в отрепанных малахаях, сидели у огня, кругом. За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак.
Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали. Олимпиада жила во второй половине флигеля.
Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол салом, ел много.
Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато, вздыхала и говорила:
- Артюшка скоро на город пойдет. И-и, сколь народу-то поизничтожили.
- Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча.
- Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюшка-то говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца побили. А теперь правителей-то много, каждому свою землю хочется. Воюют. Сергеевна, чай давай!..
- Много он, твой Артюшка, знает. Вопче-то. Комиссар вон с фронта приехал. Бабы, хвост готовь - кра-асавец…
Олимпиада, разливая, сказала:
- Да не все побегут!
Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы, тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского чая, и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.
- Генеральша приехала, Саженова, - проговорила поспешно Фиоза Семеновна. - Дом купила - не смотря. В Москве. Тебе, Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.
- Наше дело не записочки любовные писать. Наше дело - церкви строить.
- …Нарядов дочери навезли - сундуки-то четверо еле несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.
- Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются. И-их, сугроб занавоженный…
Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.
В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе взвизгнув, отскочила.
Среди киргизов сидел Поликарпыч и рассказывал про нового комиссара. Киргизов удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то крикнул: "Поди, царский сын". Еще - чеканенная серебром сабля. Они долго расспрашивали про саблю и решили идти завтра ее осмотреть.
- "Серебро - как зубы, зубы-молодость", - запел киргиз с арбы самокладку.
А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и пять. волостей, немцев в плен.
А теперь Артемий Трубычев против комиссара великие армии в степи сбирает. А комиссар его жизнь разрушит!
А какая у Артюшки жизнь, киргизу известно? Бритолобая ты собака, хотя и поешь!
Остановил Кирилл Михеич извозчика и поехал к девкам. А за круглым столом, покрытым вязаной скатертью под светом лампы "молния", обняв двух девушек, восседал великолепный архитектор Костырев, подвижный, разговорчивый, общительный. Молчать бы нужно, выругать бы его…
- Пива подрядчику Качанову!.. Азия!..
- Эта как же? - спросил Кирилл Михеич с раздражением.
- Что?
В отношениях своих к происходящим, некоторым родом, событиям. Запуса видел - разбойник. Мутит… Протопоп жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.
- Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку не примешивают.
- Однако производится у меня в голове мысль. К чему являться Запусу в наши места?…
- Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!
Ухватил одну за локти - к самой бороде подвел. Даже в плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.
- Зовут-то как?
- Фрося.
Давай сюда вина, пива. Для девок - конфет! Кирилл Михеич за все отвечает. Эх, архитектор, архитектор - гони семнадцать церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный, тащи на стол барана.
- Лопай, трескай на мою голову!
Все же появился и похвалил:
- Я говорил - развернется! Подрядчик Качанов- та, еге!..
- Сила!
Дальше еще городские приехали: бывшие - прапорщик Долонко, казачьего уездного круга председатель Беленький, учитель Агатов…
Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался. Толстый учитель Агатов пел бледненьким тенорком. Девки ходили от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.
Кирилл Михеич угощал.
Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил рукава и шагнул в коридор за девкой "У Фроси телеса, как воз сена - широки…
А в коридор с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по-деревенски:
- Де-евоньки-и… На пароход зовут, приехали! Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стенке.
Шали на крутые плечи:
- Ма-атросики…
Матрос в сером пиджаке, похожий на Артюшку. Нет, подошел к свету - совсем другой. Матрос молча, пальцем, выбрал девок - и Фросю тоже.
- А я согласен.
- На что вы согласны? - спросил архитектор. Кирилл Михеич молча посмотрел на дурака и сплюнул.
Глава вторая
УЩЕЛЬЕ СТАРОЙ УТКИ
В ущелье Старой утки был той - пир. Чокан созвал многих стариков баев. Закололи много баранов и жеребят. Вечером приехал усталый Трубычев. Он лег в юрте хана и тотчас же заснул. Баи долго ждали атамана и начали обижаться. Чокан чувствовал себя торжественно. Эта ночь могла быть великим вступлением в новый день. Киргизские орлы идут на его зов со всей степи. Баи обещают много войска. Этой ночью на душе могут произойти многие преобразования.
- Надо звать атамана, - сказали баи.
- Я сам приглашу атамана, - ответил им Чокан. В ночь, когда баи ели конину и пили кумыс, когда женщины едва успевали приносить темные жесткие (на ощупь) турсуки, - Чокан Балиханов пришел звать тамяна Трубычева. Чокан запнулся о сбрую.
- Вы спите, атаман?
Трубычев зажег лампу. Губы у него необычайно широкие, словно вышли из нутра. Френч длинен не в меру, и один карман оторван. Натягивая сапоги на кривые ноги, он сказал:
- Я же совершенно твердо отказался, Чокан, от празднества. Мне тяжело повторять мои слова о наших задачах… Здесь, в этих песках, может быть, необходим опий… слова мои не опий для моих людей, они ходят к проституткам в юрты.
- И довольно часто.
- У меня нет также веры, что баи примут, предложение хана… Хотя вы, кажется, потомок Чингисхана и в вашем роду был знаменитый ученый - тоже Чокан Балиханов? или однофамилец?
- Я - Балиханов; а он - Балиханов. - Я - "Б", он-"В". Однофамилец.
И неизвестно чему засмеялся.
Затем Чокан распахнул халат. Бешмет у него был подпоясан дедовским серебряным поясом. Он стукнул бляхами и сказал спокойно:
- В степи я могу кричать- не так, как в столице. Мне смешно кричать вам… Я - хан!
Дым костров пахнет травой. Казаки, завернувшись в тулупы, видят родные сны. Атаман, ворочая саблей кизяк в костре, задумчиво спросил Чокана:
- А вы видите когда-нибудь во сне Петербург?
Чокан солгал:
- Вижу… Хотя не часто.
- Я Монголию во сне еще ни разу… Я и не знаю, как можно видеть во сне степь.
- Барон Унгерн прислал нам приглашение приехать на совещание… Там, в - приглашении, он отметил важность исполняемой вами работы.
- Меня нужно было известить первым… Я-прусский.
- Но здесь степь, Монголия. Я - хан!
- Барон Унгерн - русский.
- Он хочет быть ханом, хутухтой, гыгеном…
- Я поеду. Мне скучно, я становлюсь мелочным…
В степи завыл волк. Рога скота поднялись, как кустарники. Чокан отошел от костра и шарил что-то по земле.
- Какая вам нужна родина, Чокан?
- Вы свою родину, атаман, почувствовали давно. Я до тридцати пяти лет жил в Петербурге и думал: моя родина - Россия. А теперь я растерян, мне так легко объяснить, - да вот хотя бы баям, что степь должна быть нашей родиной, а не русских. Они очень легко соглашаются со мной и говорят-им не нужно идти с казаками в Россию, если степь их родина. Казаки захотят большего и вернутся сюда.
Чокан бросил в костер баранью лопатку.
- Я сейчас гадать буду. Если трещины пересекаются, - к зиме мы придем в Россию.
- Зачем?
- Вы же сами зовете меня. А затем, я же жил в Петербурге, я хочу короноваться монгольским ханом в Петербурге. Ха-а!.. Я люблю цивилизацию, и я защищаю не одну степь.
Атаман хотел выбранить барона Унгерна, а вместо этого сказал:
- Я сегодня Запуса вспомнил… Я подъеду к городу, и мне подумается: а если правда, что Олимпиада живет с Запусом?
Он сплюнул в костер.
- Все отняли, все! Дом, станицу, Иртыш, - и жену вдобавок. Ненавижу! И - Запуса, и-все и всех, кто отнимает мое.
Чокан, внезапно засмеявшись, воскликнул:
- Золото!
- Что?
- Я говорю, он похож на золото, его волосы в сердцах русских, как золото скряге… - А? Из вашего сердца Запус вышел?
- Нет.
- Я рад, что вы нашли родину. Я никогда не думаю о женщине… в степи меньше всего… Хорошая верховая езда весьма способствует воздержанию.
- Я был жене благодарен за многое…
Чокан, внезапно гикнув, вонзил шашку в баранью лопатку.
Кинул кость на землю и наклонился.
- Э! Трещины прямые, как тракт. В России мы не будем, атаман. Я уйду со своими стадами в Индию.
- Вам география знакома?
- По географии я в Индию не попаду. Но стада доведут. Мы пойдем за стадами. Вы же раскаетесь перед советским правительством.
- Чокан!
- Я же учился в Петербурге. Там не верят бараньим лопаткам, - не верьте и вы… Я завидую людям, нашедшим родину, ибо, полковник, существует родина, похожая на текст "Слова о полку Игореве", читать можно, а попробуйте разговаривать на таком языке? Пойдете есть казы?
- Благодарю.
- Если б разбудить ваших казаков и сказать им кое-что о ваших мыслях… они бы на пятьсот верст за ночь ускакали… в Россию, конечно… и воевать, а не сдаваться.
- Чокан, вы старый друг… и если бы…
Балиханов легонько всунул атаману свою ладонь.
под мышку, шевельнул слегка и, покачиваясь, отошел от костра. Лисий его малахай походил на вздыбленную лодку.
- Угодно вам, полковник, выпить на "ты", так как с письмом барона Унгерна мне привезли еще ящик коньяку. Выпив, мы поговорим о дальнейших судьбах родины… Угарное будущее познается угарным настоящим.
Атаман согласился.
Атаман сидел в низкой юрте, пил кумыс и говорил:
- Имущество у Запуса - пароход "Андрей Первозванный". На пароходе пушки и пулеметы и отважная команда. Запус говорит, что пароход не его, но пароход - это власть, и он дорожит властью, ибо в революцию иного имущества нет. Я приказал взорвать этот пароход, и сейчас три часа ночи (он взглянул на золотые часы, и киргизы, увидев золото, с верой взглянули на атамана), пароход взорвут в пять. Запус потеряет имущество. Он любит мою жену, мне тяжело об этом говорить… я еду и прив. езу к вам сюда свою жену. Его любовь разрушится, и ум его потускнеет.
- Ты хорошо говоришь, Артюшка, - сказал самый молодой бай.