И все баи подтвердили, что он хорошо говорит, и хан Чокан потребовал кумыса, много турсуков кумыса.
Атаман пошел спать. Чокан догнал его подле юрты:
- Вы взорвете пароход, атаман?
- Если не я, так они его сами взорвут. По ночам они возлежат с девками подле орудийных снарядов, гранаты они прячут себе под головы. В пять часов взорвут.
- Я вам верю.
- Требуйте с киргизов больше телег. Нам для передвижения, хан, надо много телег. У нас война в пустыне.
- Мы достанем телеги.
- И тогда я обещаю вам столицу в Семипалатинске, в Алаш.
Чокан жмет ему благодарно руки. Странный человек. Он уже рад расположить свою столицу в мазанках, в глиняных домишках. Унылая обязанность власти…
Чей-кем, который от места слияния своего с Га-кемом получает название Улям-кем, значит-быстро цветущий. Берега его подобны бледно-зеленому бериллу, потому что запахи водяных берегов столь же сладки коню, сколь запах драгоценного камня - человеку. Кони ржут, поводя ушами, глаза их наполняются светло-зеленым бериллом. Губы их пересохли, износились, похожи на сапоги погонщиков их, людей, беженцев.
Все же от запахов берилла, от вод Чей-кема к горным кряжам подымаются телеги. Деготь родных мест с них высох и унесен в пыли, с пылью.
Подле скалы Алтаин-нуру, глядя в пустыню, из которой шли телеги, атаман прочел письмо от барона Унгерна. Чокан провожал атамана в Усть-Монгольск на подвиг.
Атаман недовольно сплюнул. Ой, как далеко до Урги, до ставки барона, если туда ехать - кони уйдут в песок по грудь.
Барон Роман Унгерн пишет: "Государства крепки своими монархами и их верными помощниками - аристократами. У нас, аристократов, - одна идея, одна цель, одно дело: восстановление царей. Как погибает человечество на Западе под влиянием социалистических и анархических учений, так воскресает человечество на Востоке, хранящем в своих сердцах устои монархизма…"
Конверт письма из полосатой японской бумаги. Атаман не верит в армию барона, на чужих землях армии похожи на перелетных птиц: не выводят птенцов и не защищают гнезд. Посланному барона малопонятна аллегория. Он затянут в ремни, и лицо его под пробковым шлемом неподвижно. Тогда атаман, не слсзая с камня, казачьими матерками ругает офицера в пробковом шлеме.
Посланный звенит шпорами и едет к хану Балиханову. В тот же вечер юрты киргизов и белая расшитая шелком юрта хана Чокана откочевали на север долины. От повозок, что ли, они откочевали? Потому что новые повозки беженцев из Сибири грохотали в долине.
Атаман повернулся к адъютанту. Камень под его ладонью остер и холоден: чужой. Атаман вскочил.
- Допросить тщательно беженцев. Имею сведения о большевицких агитаторах. Внимательнее - за бабами, казаки легко поддаются на баб. Большевики все умеют учитывать.
И, сам поверив внезапно выдуманной лжи о беженцах, ударил папироской в камень.
- Я тоже все знаю, какие там разговоры.
Адъютант - одноглаз, с черной засаленной повязкой на лбу. Он еле шевелит губами: повязка словно мешает ему говорить.
- Слушаюсь, господин полковник.
- Следить за прислугой…
- Слушаюсь, господин полковник.
- Следить за ханом!
Атаман посмотрел на юрты, покрывшие север долины. Издали они походили на весенние норки сусликов. И здесь, в Монголии, юрты поставлены, и дым из них такой же, что там, в Голодной степи, дома, подле Иртыша. "Нужно ли им возвращаться?…"
- Впрочем, что ж за ним и следить?
У адъютанта взмыленный загнанный глаз. Пьяный, он скрывает повязку и хвастается, что глаз вырвали большевики, и за этот глаз он своей рукой расстрелял семьдесят трех человек. Фамилия его Сандгрен, и в приказах он подписывается "фон Сандгрен". Подсаживая атамана в седло, он говорит:
- Казаки стадо сайг выследили.
- Пущай облавят…
- А вы, атаман?
Атаман ударил тяжелой витой плетью коня по животу. Сандгрен отскочил.
Атаман гнал коня мимо подымающихся в горы повозок. Иль там в камнях - теплее, ближе к солнцу? Атаман слышал обрывки напряженных речей. Чиновник, поправляя синий рваный картуз, стонал: "Умереть спокойно негде". Атаман, задерживая коня, крикнул:
- Как фамилия?
- Уфимцев…, Степан…
- Явись после обеда в штаб к атаману. Я тебя в отряд принимаю. Умрешь. Две кости и череп. Уго!..
От юрт в смутно серовато-желтую полынь шли стада. Казалось, всю жизнь идут стада полынью, тлится под копытами пыль солончаков.
Вот в юрте хана Чокана ламы в толстых длиннорукавных одеждах (еще на кисть руки за пальцами болтается рукав) ели баранину. В широких деревянных блюдах плавают в супе нарочито толстые куски мяса, и ламы нарочито берут его пальцами, хотя тысячу лет изобретены вилки. И бывший инженер Чокан Балиханов тоже берет мясо пальцами.
Атаман сидел на сундуке, а ламы - на кошмах, раскиданных по полу юрты. Молодой лама в огромных китайских очках попросил надеть пенсне хана Чокана. Прорез глаз в китайских очках как жилка в листке тополя. Чокан подал ламе пенсне, тот погладил стеклышки.
- Англичан бережет железо, ишь - голое стекло… стекло голое нельзя на глаза, ее… как баба… надо в золото. Англичан.
Раньше ламы приписывали все русским. Теперь они говорят, что Россия отошла к англичанам: офицеры и казаки бегут в Монголию, не желая служить англичанам.
Конечно, Чокан ответит напыщенно и зряшно. Все ж атаман спрашивает хана.
- Я плохо понимаю по-монгольски. Почему вы не убеждаете их, что Россия существует?
- У нас с гостями не спорят, полковник. Кроме того, они могут возразить: зачем русским бежать, если у них есть родина? Я про себя говорю: мы, киргизы, ищем кочевий.
- Барон и вам, наверное, писал: человечество воскресает на Востоке…
- Не одновременно ли приехал я с бароном на Восток?
- Я сегодня выгнал посланного барона, он убежал к вам.
Атаман внезапно кричит:
- Я прошу его выдать мне!.. Я не признаю власти барона! Я его на оглоблю вздерну!
Чокан велел подать кумыса. Губы Чокана чуть подбриты, и один уголок их пригибается. Халат у него опалового шелка; возможно, что он улыбается своему халату: Чокан не лишен иронии.
- Кроме вас, полковник, офицер барона имел послание ко мне. Там он тоже говорит о монархии на Востоке. Мне, аристократу, понятна его мечта. Посланному я подарил халат, и он, довольный мной, спит в юрте. Офицеров у нас мало, зачем вешать офицера? Повесьте кого-нибудь из своих казаков, - они столь же виноваты пред вами, как и посланный… На худой конец - десяток пленных…
- У меня все готово… я подожду, когда к зиме большевики надоедят крестьянам, и пойду к Иртышу. Я объявляю мобилизацию беженцев…
- Эээ…, сила войск закрепляется войнами, полковник.
Из тонкой, как камыш, трубочки Чокан курит тибетский табак. Дым слегка пахнет полынью. Чокан, слегка улыбаясь, с любопытством глядит на лам. Ламы говорят о торговле: китайские купцы платят хуже русских, и товары их дряблы, как мох. Атаману бьет в виски муть от сладковатого запаха кож и китайских молитвенных свечей.
- Власть завоевывается, а не даруется, полковник… Я искренне рад за вас.
- Почему вы так же не ответите барону?., И что вы ему вообще пишете, хан?
- Я говорю о вашем здоровье, полковник, а не о бароне. Барон объявил себя хутухтой, он - святой, он - Будда…
- Вы-то - магометанин.
- В годы войны и джута, говорит пословица, да молится человек всем святым.
- Зачем вы откочевали от моего отряда, хан?
- Мои пастухи утверждают, что от долгого стояния на казачьих лошадях появилась заразительная болезнь… Еек. Я плохой скотовод и верю накопленному опыту. Возможно, что лечение, предложенное бароном Унгерном… Угодно полковнику кумыса?
В покинутую полковником юрту киргизки внесли еще кумыса. Сразу по выходе атамана голос хана задребезжал, он бранит кого-то.
У прикольев, полузакрыв прозрачными розовыми веками глаза, дремлют жеребята.
Атаман вел в поводу свою лошадь. Так он вел целый час, пока не пересек долину и не подошел к становью своего отряда. Несколько раз хотел уехать в Усть-Монгольск атамал на подвиг - и несколько раз возвращался в степь… А ему за это дают чины, ордена… вот как нужна им вера в смелость!..
Подле куч свезенного монголами аргала, у края становища, стояли три черные рваные юрты. Здесь жили продавцы опиума и проститутки. Ремесло "готовой лечь" не считалось позорным здесь. По утрам у проституток гостили ламы. Несколько раз приезжал настоятель монастыря Танну-ола, тогда подле юрт кололи баранов. Ночью приезжали китайские офицеры курить опиум, казаки же приходили днем и проституток почему-то уводили в степь, в полынь.
У китайских офицеров были рыхлые сонные лбы, глаза и нос они закрыли ладонями. И еще странно маленькие рты. "Не потому ли они едят так мало?" - подумал атаман.
Накрашенная монголка с большим достоинством указала ему на степь: "Бармыс!" - и тотчас же перевела: "Туда!" Атаман отвел ее рукой, и она села поправлять огонек у очага.
Рыжеусый казак, сопя приплюснутым потным носом, дремал на связке сбруи подле двери. Атаман тронул его за плечо. "Волнуюсь", - сказал казак, открывая глаза. Атаман потребовал объяснения. Казак ходил сюда, чтоб посмотреть, как утешаются китайцы. "Диви бы шло в меня опия, тоды и я б доспел".
- Нужно говорить-мечтал, - сказал атаман и велел казаку перевести по-монгольски, чтоб атаману дали трубку.
- Кому в первый раз, - они с травой такой-убур дают, чтоб не обалдел, а когда привыкнешь - чистый, - пояснил казак.
Атаман, расстегнув френч и притягивая подушку, крикнул:
- Иди к черту! Скажи - с травой.
После ухода атамана Трубычева хан Чокан собрал баев-старшин, лам и мулл. Хан сидел перед юртой на туше только что заколотой кобылицы (кобылицей должны были кормить собравшихся по окончании речи).
Баи (лишь один имеет черные молодые брови), ламы (их губы от обильных яств широко загнуты, как крыши пагод от обильных молитв), муллы (они в знак горя не моют своих белых чалм) - все слушающие хана сидели священным кругом, подобным озеру. Как в озере благословенны воды, так речь хана охлаждает тоску войн. Пальцы их лежали на коленях, а это означает, что мозг, работающий быстрее пальцев, преклоняется, слушая, как верблюд перед погонщиком.
Чокан говорил медленно, потому что он вспоминал бумажку, на которой по-русски была записана его речь.
- Из степей, где наши стада пасут люди, любящие красное, сообщили мне… Эээ… Волк тоже любит красные листья и небо осенью, потому что осенью скот неповоротлив и жирен. Я знаю, это так, я - хан…
- Ты-хан, - повторили ламы, муллы и старейшины, нажимая коленные чашечки. - Ты мудр…
- Из степей присланы бумаги, говорящие, что русские с красными флагами идут в Монголию. Что им отнять наши стада, если они идут Счдругими русскими, которые сбежали из тюрем и украли оружие. Летом и осенью тяжело идти пустыней, а зимой толстые короткие ружья, одна минута жизни которых уничтожает людей больше числом, чем все мои стада… - зимой, они вкатывают эти ружья на сани, цепляют парус с красным флагом и через снега Гоби могут пробежать в одну ночь на лыжах, утром же петь песни, убивать и есть наших баранов… Эээ!.. Предвидя войну, великий хутухта, барон и царь Роман Унгерн приказывает собрать войско на них.
- Хорошо собрать войско, - сказали ламы и муллы.
У лам толстые откормленные губы, и муллы напрасно не моют своих чалм, - разве грязью показывается горе? Идут ли муллы и ламы умирать под выстрелы толстых и коротких, как дыня, пулеметов? Они идут молиться и после этого в черные юргы, что оставят русские, когда уйдут воевать. Русские научили "готовых лечь" многому и после русских лестно… - так сказал один из баев, - губы у него самого сухие и тонкие, как лапка воробья… ("Высохли, считая баранов…"-сказал лама Ча).
- …Кроме тысячи седел, уже данных русским, мы откажемся дать новому царю молодые седла и джигитов. Они выбирают царей да ждут, эти казаки. Пока у них от "готовых лечь" вырастут дети и заменят отцов в войне, этого они ждут… Калом казаков, что лежит подле их телег, можно удобрить всю Гоби…
- Они трусы!..
- И атаман их трус!..
Злые волчьи губы у бая. У всех баев, сидящих в кругу, стали такие губы.
- Если мы вернемся в свои степи, не меньше ли перебьют русские, чем сейчас здесь казаки? Просить прощенья легче, чем воевать.
Тогда хан Чокан Балиханов сказал:
- Кроме вестей с теплого языка, люди привезли из степи бумаги, которые расклеили русские на телеграфных столбах и на березах в колках. Таких бумаг три. В них рассказывается, как мы можем вернуться к русским, и что мы должны им платить, и что они должны нам платить.
Ламы и муллы сказали:
- Не надо. Русские лгут, как женщины, опившиеся кумысу. Бумага побледнеет ли от лжи?
Баи пошевелились на кошмах.
- Сразу видно лам: умеют верить себе. Надо знать торговлю и уметь сходиться в цене.
Но все же баи не стали слушать бумаги.
Баи, ламы и муллы съели кобылицу.
Баи, ламы и муллы ушли молиться, рыгать и объезжать стада. Чужие пастбища не столь обильны сеном, как свои у берегов Иртыша и в пахучих и темных логах. Китайский чай хотя и пахуч и зелен, но не столь крепок и тверд, сколь "№ 42", настоящий "Цейлон".
Баи думали крепче других, потому что их заставляли и жены, и пастухи, и стада.
Несколько дней думали баи и, вновь собравшись к хану, сказали:
- Читай.
На синей толстой (в какую закупоривают головы сахара), толстой, чтоб не разорвал ветер, - на такой бумаге, разделенной жирной чертой надвое, с одной стороны - по-русски, с другой - по-киргизски, вверху: "Товарищи, трудящиеся степи!", внизу: "Председатель Ревштаба степных дивизий Василий Запус", - на такой бумаге напечатано все.
Русские буквы тяжелы и круглы, как паровозы, киргизская вязь - словно осенние травы.
Хан начал киргизскую вязь.
Баи сказали:
- Читай по-русски.
Ламы и муллы не пришли к юрте Чокана, Они молились.
Влажным нательным гневом облились горы Монголии. Тоскливо молочно-белое небописание. Сухая степная обволочь подымается из пустыни к кряжам. Обсеменяет тоской камни, скот и погонщиков; в степи нет людей, есть только погонщики. Горы - не дома: сколько ни поднимайся выше, теплее не найдешь. В горах разложили свои костры беженцы. Казаки проигрывают в карты своих возлюбленных - беженок "И каждого из возлюбленных спрашивает: "Скоро домой?" Каждый думает, что она любит героя, каждый собирается воевать. Всех милее один, он говорит: "Завтра". Его ласкают даже сонного; и ему почти не нужно играть в карты.
Атаман обошел отряд. Необходимо переходить в наступление, а Чокан все разговаривает. Пароход-то обещали взорвать эсеры, но взорвут ли? Да что и толку, если взорвут. Нужно ехать, а ехать ему тяжело. Баям он сказал или хану (Трубычев забыл уже), что атаман осмелился войти в город, - и соврал. Атаман в полном вооружении, с золотыми погонами на плечах прошел Скобелевской улицей. Матросы с гиканьем, с пулеметами мчались за атаманом по степи. Мчались они на голубой машине, а машина увязла в песках. Вот и готова легенда!..
Атаман требователен и прост, но с кого потребовать послушание и простоту? Киргизы любят высокопарность, речь их словно гекзаметр.
Тяжелен всего - думать. Легче всего - действовать.
- "Трубача" мне!
- Далеко отправляетесь?
- Основывать Монгольскую монархию.
- Императором Чокана?…
- Целую вас, милый, целую.
- Целую вас, атаман.
Запус делал доклад в Народном доме.
Где-то подле Долонского бора появились "зеленые", предводительствовал ими какой-то граф Строганов. Усть-Монгольский уезд выполнял разверстку плохо. Старожилы, у них огромные бревенчатые заборы, восстают против советов с молебнами, у них на дне кованых огромных сундуков в тряпках спрятан портрет царя Николая. Графу Строганову они, конечно, поверят… Кроме этого секретные донесения Информационного отдела сообщали о монархистах- попах, о самогонщиках и тут же рядом таинственно жаловались, что избы-читальни не получают газет и книг… прижать бы почту…
Последнее сведенце почему-то чрезвычайно обидело председателя совдепа Миронова. Был он тощ, со слезящимися робкими глазами, и все не решался сесть рядом с Запусом.
- Уш луше я, товаришш, постою… И чо, разязви их в шары-то, лепечут: не понимают - разруха.
Запус, накрепко прикрывая бумаги рукой, спросил:
- А вы знаете, товарищ Миронов, что здесь двух председателей разорвали и мне плечо проткнули? Здесь надо строго держать революционную дисциплину… Насчет революционного настроения в городе - слабо. Больно слабо.
- Слабо, - вздохнул Миронов.
- Необходимо поднять.
А Миронов только еще раз вздохнул.
Миронов держал "индивидуальный" огород и боялся, что Запусу донесли. Он многозначительно провел пальцами поверх волос.
- Война, разязви их… Несмотря на уничтожение сословий…
Запус нехотя подумал: "Надо его сменить, переизбрать", - и он, чтобы больше увериться в этом, спросил подробности, как Миронов и еще двое красноармейцев частью перебили, а частью арестовали шайку "чернобандистов" в сорок человек. Дело о бандитах сегодня разбирает Особый отдел дивизии под председательством товарища Запуса.
- Главное, машина… - начал Миронов.
Складывая донесения в портфель, Запус увидал там вырезку из газеты. "Белогвардейскими отрядами в северо-западной Монголии командует вешатель рабочих и крестьян Сибири, атаман Трубычев. Товарищи красноармейцы…" - говорилось в ней. Вырезка измялась: или забывал, или стоит ли отдавать…
Миронов погладил горло.
- На митинг в кирпичные заводы, товарищ Запус…
В автомобиле Запус попросил Миронова повторить рассказ о бандитах. Черноглазый шофер часто оборачивался и скалил зубы. "Опрокинешь!" - строго сказал Миронов. "Он на бандистов машину попер… кабы не машина…"
Повесть была незатейлива и коротка. "Чернобандисты" сидели в деревне, когда ворвался автомобиль, крытый брезентом. Дело было ночью, по "краешкам бревешек натыкали вокруг автомобиля, чтобы на пулеметы походили, заорали им: "выходи по двое!" - ну, они и выходили на фонарь. Которые помягче лицом, тех пристреливали, - не забрать же сорок человек в одну машину, - а предводителей привезли. Они, разязви их в нос, думали, деревню-то батальон оцепил".
- Чудно, - сказал Запус.
- Чудно, - согласился Миронов.
И шофер, скаля зубы, подтвердил:
- Чудна Русь.
Пусты магазины на большом киргизском базаре, и, поджав тощие хвосты, бродят вокруг них собаки.
Запус мало говорил о социальной революции, о земле. Рабочие наполнялись чем-то иным (даже плохо понятным сейчас для него), они только плотнее нажимали на столик, с которого он говорил. Шапки у них походили на обломки кирпичей, и тяжело, точно жуя глину, двигались за его словами их рты.
Он почему-то подумал, что после его речи не будут, как везде, жаловаться на плохие пайки, отсутствие одежды и обуви, напрасно разгоняемые базары. Так оно и случилось. Плотно обступив, проводили его до автомобиля, и какой-то киргиз крикнул одобрительно:
- Ha-a!..
И тогда нагрянуло сухо, надтреснуто, словно глыба обрушившихся каленых кирпичей:
- Ура-а!.. Ва-а-аська!.. кро-ой!..