Запус с митинга поехал в Народный дом захватить забытый портфель. Миронова он спустил подле Особого отдела: нужно дать показания о "чернобандистах".
Парадная дверь была открыта настежь. "Не поперли бы", - подумал Запус, торопливо отшвыривая с пути стулья. Он подставил табурет и влез через рампу на сцену. Подле стола, где лежал его портфель, сидела женщина.
- Простите, это мой портфель, - сказал Запус.
- Я знаю.
У женщины были необычайно густые брови; а волосы, наверное, совсем нельзя показывать - желтая кашемировая шаль колебалась на них, как кофточка на груди. Руки у ней были голы выше локтей, у изгиба кисти - маленькие розовые морщинки.
Таким же густым, как ее брови, голосом она спросила:
- Не узнаете?
- Вы когда сюда пришли? Вы актриса, что ль?
Из кармана у ней торчала бумага, - Запус подумал: "роль".
- Играю. Я вас давно в сенях ждала, когда вы с товарищем Мироновым…
- Я же не велел никого пускать.
- Я в сенях, Василий Антоныч. А потом, вижу - вы без портфеля пошли, - значит, вернетесь. Я бы подошла, да Миронова боюсь.
- Миро-о-нова! Товарища Миронова?
На лице у ней почти не было загара: Запус бы должен помнить такие лица. Он покачал головой:
- Не помню.
Она обиженно подвинула ему портфель. Запус подвинул стул и поглядел на ее словно намеренно сгибающиеся пухлые руки. Она улыбнулась. Губы у ней гнулись как-то через все лицо, она опустила ресницы, словно любуясь на свою улыбку.
"Ба-аба!" - подумал Запус и снял фуражку.
- Меня Олимпиадой зовут… мама у меня просфирня.
Запус покраснел:
- Просфирня?… да… ну, как, жива она?
- Ничего, слава богу. У нас теперь тихо…
- Тихо?
Запус опять покраснел и удивленно, глядя на ее губы, переспросил:
- Тихо?…
Олимпиада убрала руки, но вместо этого метнулись от порозовевших щек к неизменным черным бровям длинные, как перья, ресницы:
- Тихо… совсем никого нет. Он рассмеялся.
- Здесь холодно, я люблю в артистической комнате сидеть, там диван есть.
Он поколебал столик, зацепил двумя пальцами портфель и, помогая Олимпиаде спуститься со сцены, ответил:
- Меня машина ждет, митинг.
Олимпиада пожала ему руку в сенях и на деревянный тротуар выскочила далеко впереди Запуса.
"Завтра, что ль, ее позвать?" - подумал Запус. Портфель скользнул из пальцев. Шофер подпрыгнул, схватил портфель и, шлепнув по нему рукой и подмигивая на уходящую, воскликнул:
- Тепла-а…
Все же Запусу было приятно, он еще раз поглядел ей вслед.
- По частям его резать мало, а не то что пристрелить, - со злостью сказал шофер, берясь за руль.
- Кого?
- Мужа ее, Трубычева - чернобандиста.
- Чьего мужа?
- А ее, вот этой, ишь вертит!.. Шофер указал на Олимпиаду.
- Стой!
Женщина обернулась и улыбнулась очень весело, Запус подбежал к ней"
- Я вас никогда не видал?
- Нет.
- Я подумал: вы поете.
- Никогда.
- Так вы жена?…
- Жена.
- И можете?
- Я же вам говорила. Я же пришла…
Шофер разозленио обернулся на оклик Запуса. Машина помчалась к яру, к пароходу "Андрей Первозванный".
И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль. Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар густо пахнущее сено везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий паром перевозил на ученье казаков и лошадей.
Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на семнадцать церквей десятников выписать из Долони - там народ широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: кабы не досмотрел, - проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год. Работнику Бикмулле повысил жалованье.
Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжой стирал с холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала.
У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без шапки, зеленая рубаха в пыли, и на груди красная лента.
- Робить надо, - сказал Кирилл Михеич весело. Горчишников подал бумажку:
Исполком Павлодарского уездного совета РКС и К. den. извещает гр. К. Качанова, что… уплотнить и вселить в две комнаты комиссара чрезвычайного отряда тов. Василия Запуса.
Августа…
Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх.
На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг.
Усмехнулся горько, щекой повел:
- Не могли… прямо-то повесить, покособенило.
Птице даны крылья, человеку - лошадь.
Куда ни появлялся Кирилл Михеич, туда кидало в клубах желтой и розовой пыли исправничью лошадь "Император".
Не обращая внимания на хозяина, давило и раскидывало широкое копыто щёбень во дворе, тес под ногами… И Запус проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору - не смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и шапочка на голове, как цветок. Шел мимо, и нога его по деревянному полу тяжелее копыта…
Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, семнадцать планов не спичечная коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные - калачи, и каждое слово - как кулич - обольстительно…
Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату) Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на корточки перед комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у толстого колена бумажка. "Письмо!"
Рванул Кирилл Михеич: "Может, опять от архитектора?" Вздрогнула сквозным испугом Фиоза Семеновна.
Бумажка та - прокламация к женщинам-работницам.
Кирилл Михеич потряс бумажкой у бутылки самогона, сказал-:
- За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня хошь. Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая… Самогон жрать! Какая такая тоска на тебя находит? Питаешь то архитектора, то комиссара?…
И, в предчувствии больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул.
- Скоро комиссар уберется? - спросил.
Пьяный говор-вода, не уловишь, не уцедишь.
- Мне, Киринька, почем знать?
- Бумажку-то откеда получила?
- А нашла… думала, сгодится.
- Сгодится! - передразнил задумчиво. - Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривали?… Ну…
От комода - бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона.
- Ничего я не знаю… Не мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?
А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.
Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желтовихрым человеком. Запус!..
За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.
Взяла его под руку и резко проговорила:
- Пойдем… пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно!
Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.
- Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?
Кирилл Михеич вяло:
- Кто?
Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шепотом:
- Эти большевики… Которые на пароходе… Киргизов из степи сзывают резать всех.
- Я киргиза знаю. Киргиз зря никого…
- Ничего ты, батюшка, не знаешь… Нам виднее…
Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:
- Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые… И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь?
- Известно.
- Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий, должен ты знать"
- А я ей-богу…
С одушевлением, высоко:
- Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя. в квартире-то?
- У меня.
- Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке.
Приоткрыв дверь, взволнованно:
- На диване дочь, Варвара. Понял?
- Известно.
Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в комнату. Представила.
- Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. Дом строит.
- Себе, - добавил Кирилл Михеич. - Двухэтажный.
Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно. А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич ответил, что чужая душа - потемки, и жизни его, Запуса, он совсем не знает - из каких земель и почему.
На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше Олимпиадиных и посветлей.
Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после разных вежливых ответов спросил:
- К примеру, скажем, ежели большевики берут правление - церкви строить у них не полагается?
- Нет, - сказал офицер.
- Никаких стилей?..
- Нет.
- Чудно.
А генеральша басом воскликнула:
- Всех вырежут. На расплод не оставят…
Дочь тоненько, шелковисто:
- Ма-а-ма!..
- Кроме дураков, конечно… Не надо дураками быть. Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да…
Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном, жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из кухни несло щами и подымающейся квашней.
Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не выходят каменщики на работу, - стало обидно.
Говорили про ружья, выданные каменщикам, - звать их будут теперь Красной гвардией.
Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи… Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода…
Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной кирпичей блестела чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а раньше не замечал.
При луне строить не будешь, одно-спать.
Тени лохматыми дегтярными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки…
И вдруг за спиной:
- Кажись, хозяин?
По голосу еще узнал - шапочку пельмешком, курчавый клок.
- Мы.
Звякнув о кирпичи саблей, присел:
- Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов?
Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь - пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет - бежал. Сидит на грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля - серебро видно. Надо поговорить.
- Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет?
Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду:
- Сабля не моя. Генерала Саженова, слышали?
Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и теплый:
- Слы-ы-шал…
- Его сабля. Солдаты генерала в реку сбросили, а саблю мне подарили.
Махнул папироской.
- Они тут, рядом… В этом доме Саженовы. Знаю. Тут ведь?
- Ту-ут… - ответил Кирилл Михеич. Запус проговорил радушно:
- Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю.
Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая, спросил:
- Не спится?
- Голова болит, - соврал Кирилл Михеич. Спросил:
- Долго думаете тут быть?
- Надоел?
- Да нет, а так - политикой интересуюсь.
- Долго. Съезд будет.
- Будет-таки?… Ишь!..
Скребет осколки кирпича саблей. Осколки звенят, как стекло. Небо - синего стекла, и звон в нем, в звездах, тонкий и жалобный - "12". Двенадцать звонов. Чего ему не спится? Зевнул.
- Будет. Рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов. Как вас зовут-то?
- Кирилл Михеич.
- А меня Василий Антоныч, Васька Запус… Власть в свои руки возьмет, а отсюда, может, власть Советов в Китай, Монголию… Здесь недалеко. Туркестан. Бухара. Маньчжурия.
Кирилл Михеич вздохнул покорно:
- Земель много.
Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул:
- Много!..
А Кирилл Михеич спросил осторожно:
- Ну, а насчет резни… Будет? Окромя, значит, Туркестана и Китая - в прочих племенах,… Болтают.
Запус, звеня между кирпичей, колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой.
- Здесь, старик, - Монголия. Наша!.. Туда, Кирилл Михеич, - Китай - пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть плевать. Для детей - жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя, а Туркестан - а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер!
Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням:
- Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!..
Кирилл Михеич - тихим шагом к генеральше. Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился спать под крыльцо. Постучал легонько он.
Гулким басом спросили в сенях:
- Кто там?
- Это я, - ответил, - я… Кирилл Михеич. И со мной…
- Сейчас… Дети, сосед: не беспокойтесь.
Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь, и тут при свете только вспомнил Кирилл Михеич - в одних он подштанниках и ситцевой рубахе.
Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху натянул.
А позади него, косо и тоскливо улыбаясь, стоял у двери атаман Артемий Трубычев.
Глава третья
СЫН ТУНГУТСКОЙ ЛИСИЦЫ
Сильно беспокоилась Фиоза Семеновна. Слышала, будто платья будут отнимать и для какой-то таинственной цели - парижские пудры и притирания. А за притирания плачено много, да и редкость теперь! Попросилась сходить на митинг. Как приехал Запус, так митинги по городу через каждый час. Говорят да договорятся! А сколько за пареньком-то, за Запусом, девок, поди, бегает?…
Кирилл Михеич сплюнул прямо у самых ног Фиозы Семеновны пухленьких, маленьких и звонко несущих огромное и теплое ее тело:
- Стерва, потаскуха, - хватит тебе кобелей! Строить не мешай.
- Кто вам мешает, Кирилл Михеич, вы сами многим помешаете.
- Ну, иди, иди на митинг!..
А оттуда вернулся хмурый и шляпу держал под мышкой. Сапоги три дня не чищены, коленка выпачкана кирпичом. Взглянула на него Фиоза Семеновна и назад в комнаты поплыла, - ручками пуховыми, атласистыми, жалостный жест. Дребезжащими словами выговорил:
- Чего тебе? Что под ноги лезешь?
Все такой же сел на стул, ноги расслабленно на половицы поставил и сказал:
- Самовар вздуй.
Слова, должно быть, попались не те; потому - отменил:
- Не надо.
- Ну, как? - спросила Фиоза Семеновна.
Бородка у него жаркая, пыльная; брови устало сгорбились. Кошка синешерстная боком к ноге.
Вспомнил - утром видел - Запус веточкой играл с этой кошкой. Пхнул ее в бок.
Подбирая губы, сказал:
- Генеральшу Варвару за воротами встретил. Будто киргизка, чувлук напялила. Чисто лошадь. Твое бабье дело - скажи, хорошо, что ль, собачьи одеяния носить? Скажи ей. Где ей спрятаться, - найдут.
- Скажу.
Хлопнул ладонью по стулу, выкрикнул возбужденно:
- Молоканы не молоканы, чего орут - никаких средствиев нету понять. Киргизы там… Новоселы.
- Наших, лебяжинских, нету?
- Есть. Митрий Савицких. Я ему говорю: "Митьша, неужто и ты резать в Варфоломеевску ночь пойдешь?" - "Обязательно, грит, дяденька. Потому я большевик, а у нас - дисциплина. Резать скажут, пойду и зарежу". Я ему: "И меня зарежешь?" А он мне: "Раз, грит, будет такое приказанье - придется, ты не сердись". - "Ах, сволочь, говорю, ты, и не хочу я тебя больше знать". Хотел плюнуть ему в шары-то, да так и шел. Свяжись.
- Вот язва! Митьша, голоштанник!..
- Я туды иду - думаю, народ, может, не строится, так по теперешним временам приторговать хочет. Ситцу, мол, им нельзя закомиссить?… Лешего там, а не ситцу… Какое! Делить все хочут, сообща, грит, жить будем.
- И баб будто?…
- А ты рада?
Несколько раз вскакивал и садился. Тер скуластые пермские щеки. Голова острижена наголо, розоватая.
- То исть как так делить, стерва ты этакая? Ты это строил? На-а!.. Вот тебе семнадцать планов, строй церкви. Ржет, сука!..
- Штоб те язвило, кикиморы!
Однако митингу не поверил, - попросил у Запуса программу большевиков. Раскрыл красную книжку, долго читал и, прикрыв ее шляпой, ушел на постройки.
- Все планы понимаю, весь уезд церквями застроил, а тут никак не пойму - пошто мое добро отымать будут?
А над книжкой встретились Олимпиада и Фиоза Семеновна. Густоволосое, пахучее и жаркое тело Фиозы Семеновны и под бровью - волчий глаз, серый. И рука из кружевного рукава - пышет, сожжет, покоробит книжку.
Как степные увалы - смуглы и неясны груди Олимпиады. Пахнет от нее-смуглыми киргизскими запахами: аулом, кошем, дымом.
- Пусти, - сказала Фиоза Семеновна, - пусти: мужу скажу. Убьет.
Зубы оскалила Олимпиада - частые, желтоватые. Вздрагивая, резко выкрикнула:
- Артюшке? Этому… Говори. Мне кто нужен - я из рук Артюшкиных вырву, - вот как эту…
Рванула книжечку, ускочила, хлопнув дверью.
Между тем Кирилл Михеич с построек пошел было к генеральше Саженовой, но раздумал и очутился на берегу.
На сажени вверх ползут от реки яры. А воды голубые, зеленые и синие - легкие и веселые. В водах, как огромные рыбины, бревна плотов, потные и смолистые.
С плотов ребятишки ныряют. Как всегда, паром скрипит, а река под паромом неохватной ширины, неохватной силы - синяя степная жила.
У пристани на канатах - "Андрей Первозванный" пароходной компании М. Плотников и С-вья.
Какая компания обвенчалась с тобой, синеголовым?
Весело им! Поют!
Из правления кооператива Закупсбыт вышел протоиерей, о. Гавриил Буйко. А за ним вышел Пигнатти, эсер, управляющий уездом Усть-Монгольским, любитель фотографии и устройства жизни на земле на совершенно справедливых основах. Был он короткорукий и с головой, похожей на воробья, - любознательный в науке, ищущий не фактов, а гипотез, хотя и мало обоснованных. Толкая локтем Флоринского, городского голову и председателя правления кооператива, сказал:
- Христианство гибнет, пришли новые римляне, и Запус первый из них.
Отец Гавриил взглянул на них с сожалением:
- Римским духом и мы обладаем. Вот хотя бы и господин Флоринский…
Флоринский был склонен к созерцанию, к уединению, но Закупсбыт на складах пристани имел около миллиона пудов хлеба и тридцать тысяч пудов сливочного масла. Трудно при таком капитале нести уединение, скромность едва ли у места. И Флоринский сказал:
- Сей римлянин подозрительно молчит о нашем хлебе и на совещания нас не приглашает.
- Возьмут и сожгут, - внезапно для ссбя сказал Кирилл Михеич. - Хлеб сожгут?
- Очень просто…
- Как подвиг, конечно?… Для подвига Запус может, - сказал Пигнатти.
- Обсудить, обсудить необходимо, - прервал их мечты о. Гавриил, - идемте ко мне.
- Нет, уж я позже, - сказал Кирилл Михеич и поспешно отошел.
- Донесет, - скорбно глядя ему вослед, сказал протоиерей. - Эй, пойдемте, Кирилл Михеич?
- Некогда! Плоты с известкой из Долона жду. Должны завтра, крайне, прийти!
Седым, старым глазом посмотрел протоиерей по Иртышу. Рясу чесучовую теплый и голубой ветер треплет ноги у протоиерея жидкие? - как стоит только.