- Могут сжечь.
- Отчего так?
- Ибо, слышал, на съезде пребывать изволили, господин Пигнатти?
- Был.
- И все слышали? А слышали - изречено, - протоиерей повел пальцем перед бровью Пигнатти, - "власть рабочих и крестьян". Значит сие, голубушка, хлеб заберут. Надо нам бежать. Иначе и нас заберут… Без сомненья.
- Заберут?…
- Потом будут здесь войны и смертоубийства. Дабы ограбить нас, разбойники-то на все… Я боюсь, в собор бы не залезли. Ты там за Запусом-то, сын, следи… Чуть что… А я к тебе завтра киргиза-малайк пришлю - за ним иди непрекословно. Пароход-то, а? Угоняли?
- Чего стоит? Дали бы мне за известкой лучше съездить, - в стороне от беседовавших стоя, сказал, глядя на пароход, Кирилл Михеич. - Известка в цене. Стоит…
Протоиерей уходил, чуть колыхая прямой спиной желтый вихрь пыли. А тень позади редкая, смешная как от рогожи.
Выше, по реке, тальники - по лугам, сереброголовые утки.
Обошел Кирилл Михеич постройку, выругать некого. И глупые ж люди - сами для себя строить не хотят. Ну, как к ним теперь, с которого конца? Еще в зубы получишь.
С красными лентами на шапках проехали мимо рабочие с Пожаловской мельницы, Одежда в муке, а за плечами винтовка. "Пополам, грит, все. И-их, и дьяволы…"
Генеральша ждала у ворот. Она все знала. Липкий пот блестящими ленточками сох по лицу, щеки ввалились, а вместо шали рваный бешметишко. Забормотала слезливым басом:
- Казаки со станиц идут… Вырежут большевиков? Дай ты, владычица, хоть бы успели. Не видал, батюшка, не громят? Сперва, пожалуй, с магазинов начнут. Надо бежать, батюшка.
Пока никого не громят. Может, ночью? Нельзя ли от Запуса какую-нибудь бумажку взять? Два сына раненые и дочь. Возьмут в Иртыш да и сбросят. Старуха плакала, а Варвара в киргизском чувлуке ходила по двору и собирала кизяк. "Ломается", - подумал Кирилл Михеич, и вдруг ему захотелось есть.
Поликарпыч с пимом в руках появился за воротами. Был он неизвестно чему рад, пиму ли, удачно зашитому, или хорошо сваренному обеду.
- Правителей, сказывают, сменили! - крикнул он и перекрестился. - Дай-то, бог, - може, люду получше будет… А старые-то правители бегут. Киргизы с подводами понаехали - везти добро, спасать. - Он хлопнул пимами и оглядел сына. - Жалко? Ничего, Кирьша, наживем. А у те семья больша, не отымут. Кы-ыш!.. Треклятые!..
Он швырнул пимом в воробьев.
В зале, у карты театра военных действий, стояли Запус и Олимпиада. Запус указывал пальцем на карту и хохотал. Гимнастерка у него была со сборками высоко на спине и туго перетянута в талии.
- Отсюда нас гнали-и!.. И так гнали, а-ах… Не, помню даже.
- Гнали?
- Гнали, а теперь мы гоним…
Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно-дремотно пахнуло сеном, - работник Бикмулла выгнал поить лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из долбленого корыта.
Бикмулла спросил Кирилла Михеича:
- Пошто встал рано? Баба хороший, спать надда долга. А ли ты тожа бежать с баба хочешь?
Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь.
- Широкий хозяйка, чаксы. Бежать легко.
На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он потянулся, поддернул штаны и спросил:
- В бор не поедешь?
- Зачем?
- Из купцов много уехало. Чтоб большаки не прирезали.
Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился:
- Большавик. Мой тоже большавик!
- Молчи ты уже, собачка, - любовно сказал Поликарпыч. - Большавик нашелся.
- Не могут жить, - сказал Кирилл Михеич отцу. - Поди плати Бикмулле какие хочешь деньги - я в степь от таких страданий уехать хочу. Пускай везет.
- Не повезет, он еще Артюшку выдаст.
- Плати и за Артюшку.
Поликарпыч так и сказал Бикмулле.
Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал.
Поликарпыча буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки - пригородные киргизские поселки. Он едет митинговать. Артюшку же не выдаст по старой памяти. Так и впредь рассказывай.
- Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит.
- А Фиоза? Погибнет?…
- Никто ее не тронет. - Поликарпыч подмигнул. - Она удержится, крепка.
- Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил.
Густо заревел пароход. В сенях звякнуло - выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у него была заседлана Бикмуллой.
- Бикмулла стерва, - сказал Поликарпыч. - Пароход ихний орет. Должно, сбор, ишь и киргиз-то удрал, - должно, своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви… семнадцать.
- Таки же люди. Простят.
- Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих родительских мук. Ну, и поступай.
Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая розовым капотом, - шел от нее запах постели и тела.
- Умойся, - сказал Кирилл Михеич.
Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем- густым, по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли, похожим на заплату стертого алого бархата.
Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки.
Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была, как паутина - голубая и серая.
Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил:
- Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы.
- Аль уедешь?
- В бор? Лешева я там не видал? Раньше не мог, теперь поздно.
- Поздно? Убьют тебя, ты как думаешь?
- Я почем знаю, - с раздражением ответил Кирилл Михеич.
Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал:
- Надо полагать, кончат. Царство небесно, все там будем.
- Чирей тебе на язык.
Поликарпыч хмыкнул:
- Ладно. Жалко? А того не ценишь, что в Усть- Монгольске твои мощи будут. Ни одного мученика по киргизской степе. Каки-таки и места… Меня в житии упомянут.
Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Кирилл Михеич отвернулся к стене…
Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак и ткнулся к маленькому в пыльной стене зеркалу.
- Пойду к бабам. Што правда, то правда - от таких баб куда побежишь? Сладше раю… Вот мне легко: хозяйства и заботы мало…
- Иди, ботало! Вот на старости лет…
Вспомнил Кирилл Михеич - давно книжку читал.
"Красный корсар". Пленных там вешали на мачте. Подумал про о. Гавриила: "А мачта мала такому" Звал опять к себе настойчиво о. Гавриил. И никак не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет Красят их синей краской, мачты существуют для флага. Флаг, конечно, легче человека…
И еще вспомнил - пимокатню пермских земель. Там, должно быть, читал "Красного корсара". С тех времен книги видел и читал только конторские: с алыми и синими графками. Сверху жирно - "дебет, кредит". Все остальное - цифры, как поленья в бору - много…
Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати слышно-могучим шагом, гремя половицами, идет Фиоза Семеновна. А легче-то, должно быть, Олимпиада или, может, отец.
Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по двору - синяя лисица. Медов и сладостен ветер - чай в такую погоду пить, а здесь по мастерским прячься. И от кого?… В своем доме.
Лошадь жалко-не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Михеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь.
По двору - топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякнуло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули.
В щель пахнуло лошадиным потом, - и голос Запуса:
- Старик, спишь?
Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое- как одеяло. Дверь подалась, грохнулась на скамью тяжесть - седло.
- Спишь?
Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул.
- Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу. Я думал с тобой в пешки сыграть.
Дунул на лампу и ушел.
Еще за стеной шаги - расписанные серебряным звоном. Смех будто; самовар несут - Сергевна ногами часто перебирает.
И такой же нетленный вечер, как всегда. И крыши - спящие голуби.
Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая, закрывает глаза.
А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льдине.
Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет - Поликарпыч.
- Хозяин прикатил. Видал комиссара?
- Видел.
- Хохочет. Михеича, грит, у парохода приметил… На коленях молился.
- Брешет, курва.
- Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, - ен и не идит. Освободители-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?., Фиоза-то…
- Ну?…
- Вместе с Олимпиадой ржет… Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то, как вальком, так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди, так штаны лопнули.
Кирилл Михеич потер ладони-до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто стало легче.
- Тебе б, пожалуй, парень, пойти в добровольную. Мало ли с кем не бывает, а тут за веру.
- Иди ты с ними вместе…
- Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные положения, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как мобилизация…
Ладно!.. Я ему говорю - ваше трепание одобряю. Очень прекрасно… Выпил я чай и отправился. Ступай и ты. Баба мне Фиоза-то: "Пусть, грит, идет…" Пошел, что ли?…
- Не лезь! - крикнул Кирилл Михеич. - Не пойду. Тошно смотреть.
Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и сказал:
- Капуста…
Стоял Кирилл Михеич, через палисадник подсматривал в окно своего кабинета.
Опять, как утром, - самовар бежит, торопится - зверь медный. Плотно прильнув к столу, Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом - по Запусу. И жарче самовара - в китайском шелке дышат груди. Рот, как брусника на куличе… Смеются.
У Олимпиады глаза - клыки, Фиоза смеется - в ноги, - скатерть колышет, от смеха такого жилы, как парное молоко, вянут…
А по городу скитается атаман Трубычев… Господи!.. Сколько дано человеку страху.
Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел было уже в комнаты, но вспомнил генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а чтоб короче, через забор.
На стук - громыхнуло ведро, треснула какая-то корчага, и напуганный густой голос воззвал:
- Кто-о!..
Отодвинулся немного Кирилл Михеич - чтобы дверь отворять, не обеспокоить. Сказал неуверенно:
- Я, Кирилл Михеич.
- Кто-о?
- Кирилл Михеич!.. Сосед!
Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули сразу несколько:
- Не знаем… кто там еще на ночь? Здесь раненые…
- Ранены-ые… - давиул в двери бас. - Не лезьте. Уйдите к черту!..
Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем… Из песткой несло от постройки.
Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, - киргиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.
Киргиз обернулся и поздоровался.
И, немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:
- В пимокатной никого нет? Я видал - комиссар проехал.
Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголоса:
- Артюшка!.. Эта ишо что за дикорация? Ты же сказал - в степь укатишь. Поговорил с Саженовыми, и ладно. Уходи. Совестно мне за тебя страдания принимать.
- Не ори, - сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь, - коня надо на выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду. По Олимпиаде соскучился.
- Умойся. В степь увезу. Весь город в степь бежит. К протоиерею пойду. Не хотел идти - замучили вы меня.
- Ну, и иди, исповедывайся.
Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула:
- Надо, надо!.. День будет горячий - пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!..
И верно - день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блестками - черный стеклярус…
Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза - словно прыгал, и вот-вот разорвется - бомба золотая… Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок.
А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.
Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье.
Хрипло - задыхаясь - ревел пароход.
- Куда их? - тревожилась Фиоза.
- Плывут, что ли? Уходят? - спрашивала Олим. - пиада.
Один только Кирилл Михеич сказал:
- Дай-то, господи! Пущай!
Да за ним повторила старуха генеральша на крыльце.
У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна, говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко, и развивались волосы на висках.
- Братья у меня уезжают в степь. У них отпуск кончился. И я тоже.
- А раны?
- Зажили. В Петербурге большевики волнуются, - порядочным людям конец. Мама очень встревожена, говорят - по Сибирской линии забастовка… Не знаете?
Ничего Кирилл Михеич не знал. Выпил положенные четыре стакана чая, вытер лоб и подумал: "Надо идти". А идти - известно куда. На постройке - из окна, из палисадника видно - нет рабочих. Нет их и на казачьей площади - все у парохода. Туда же верхами промчались киргизы-джатачники.
Потоптался у плах. Зачем-то переложил одну.
У кого спросить? Кто знает истину?… Бумаги летят, как снег, - засыплет буран смертельный. К За-. пусу как подступить? Был бы человек старый, степенный - а то мальчишка.
Впопыхах прибежал киргиз - работник о. Гавриила.
- Айда… Завут, бакчи. Чай пить иди.
И ушел по улице, махая рукавами бешмета и пряча в пыли острые носки байпак.
Бахчи за церковью, а к церкви кладбищенской идти через два базара - жара, духота, истома.
Все же шел.
Лавки открыты. Как всегда, гуськом, словно в траве, ходят от лавки к лавке, прицениваются киргизы. Толстые ватные халаты-чапаны перетянуты ремнями, в руках плети. Киргизки в белых чувлуках и ярких фаевых кафтанах.
Торговцы - кучками, указывают на берег. Указывай не указывай, - ничего не поймешь. На дощатых заборах измазанные клейстером афиши, воззвания. Красногвардеец, верхом с лошади, приклеивал еще какие-то зеленые. Низ афиши приклеить трудно- длинная, - и висла она горбом, пряча под себя подписи. А подписано было: "Василий Запус".
Протоиерей о. Гавриил сидел на кошме, а вокруг него и поодаль - люди.
- Присаживайтесь, Кирилл Михеич. Арбуза хотите?
- Нет.
- Ну, дыни?
- Тоже не хочу.
- Удивительно. Никто не хочет.
Учитель Агатов кашлянул и, взяв ломоть, сказал:
- Позвольте…
На что протоиерей протянул ему ножик.
- Герой. Кушайте на здоровье. Арбуз нонче поразительный. Дыню не видал такую. А все зря.
А на это архитектор Косітырев сказал:
- Из Индии на континент всевозможный фрукт вывозится. А у нас - бунт, и никто не хочет не только арбузов, но и винограда.
- Угостите, - сказал Агатов. - Съем виноград.
Здесь встал на колени Артемий Трубычев. На коленях стоять ему было неудобно, и он уперся в арбуз пальцами.
Саженях в пятидесяти из шалаша выполз старик сторож и ударил в трещотку, отгоняя ворон от подсолнухов. В городе орал пароход; у Иртыша стреляли. Ломкие под кошмой потрескивали листья. Тыквы - желтые и огромные - медово и остро пахли. И еще клейко пахнул горбатый и черноликий подсолнечник.
Артюшка, перебирая пальцами по арбузу, как по столу, говорил:
- Граждане! Нашему городу угрожает опасность быть захваченным большевиками. Имеются данные, что комиссар Запус, приехавший с западного фронта! имеет тайные инструкции избрать Усть-Монгольск базой организации большевицкой агитации в Киргизской степи, Монголии и Китае. Имеются также сведения, что на деньги германского правительства, отпущенные Ленину…
- Сволочи!.. - крепко сказали позади Кирилла Михеича. Он обернулся и увидал сыновей генеральши Саженовой.
- В противовес германским - вильгельмовским плияниям, имеющим целью поработить нашу родину, мы должны выставить свою национальную мощь, довести войну до победоносного конца и уничтожить силы, мешающие русскому народу. С этой целью мы, группа граждан Усть-Монгольска, с любезного разрешения отца Гавриила созвали вас, чтобы совместно выработать меры пресечения захвата власти. Нам нужно озаботиться подготовкой сил здесь, в городе, потому что в уезде, как донесено в Группу общественного спасения, группирует вооруженные силы среди казаков и киргизов хан Чокан, и я…
- Артюшка! - крикнул отчаянно Кирилл Михеич.
- Не прерывайте, Кирилл Михеич, - проговорил Артюшка и, хлопая ладонью по арбузу, продолжал решительно высказывать предложения Группы общественного спасения: - Захватить пароход… Арестовать Запуса - лучше всего на его квартире… Казакам разогнать Красную гвардию… Командировать в Омск человека за оружием и войском… Избрать комитет спасения…
Рядом с Артюшкой на кошме сидел штабс-капитан Подащук, пожилой усталый чиновник с почты. Шестой год влюблен он в Ларису, дочь Пожиловой - мельничихи, и Кирилл Михеич помнил его только гуляющим под руку с Ларисой. А сейчас подумал: "Чего он не женился?"
За о. Гавриилом, рядом с братьями Саженовыми, был еще бухгалтер из казначейства - Семенов, лысый, в пикейной паре. Он был очень ласков и даже очки протирал - словно гладил кошку. Он увидал, что Кирилл Михеич смотрит на него, подполз и сказал ему на ухо:
- Глупо я умру. Нехорошо. Чего ради влип, не знаю…
Тут Кирилл Михеич, вспомнив что-то, сказал:
- А по-моему, плюнуть…
Артюшка поднял руки над арбузом и спросил решительно:
- На что плюнуть?…
Кирилл Михеич пошевелил бородку по мягкой кости и ответил смущенно:
- Воопче. Зря, по-моему. - Он вспомнил Саженову-старуху и добавил: - Вырежут…
- Большевики?
- Обязательно. О чем и говорят. И ты зря лезешь. Я бабе твоей от квартеры откажу. Хоть и родня, а мне из-за вас помирать какой план? Брось ты… На казаков какая надежда? Брехать любят, верно. Я с ними церкви строил, знаю. Хуже киргизов.
- Следовательно, с предложениями Группы вы не согласны?
Кирилл Михеич вынул платок, утер щеки, высморкался и опять сунул платок.
- Силы у вас нету…
- Две сотни казаков хоть сейчас. Под седлом.
- Вырежут. Впрочем, дело ваше, а меня, Иван Владимирович, избавь. Мое дело сторона…
Протоиерей грохнул арбуз о кошму и вскочил.
- Вот и води с таким народом дела! - закричал он пронзительно. - Бегите вы в степь, как и все бегут… Иначе убью! Посохом убью!
Вороны метнулись от подсолнечников. Он сбавил голос:
- Раз у тебя родственник, Артемий Иваныч, такой вояка за родину, я и думал - не подгадит, мол, Кирилл Михеич…
- Родствештик-то он по жене… А жена… воопче.
- Воспче, воопче!.. - закричал опять протоиерей. - Вы не воопче говорите, а за себя. Ради вас же стараются… Я думал подряды вам устроить побольше. Семнадцать церквей получили. Убью!
- Что вы меня, отец Гавриил, церквами-то корите? Я их не воровать берусь, а строить. Да ну их…
Протоиерей торопливо перекрестил его. Кирилл Михеич сплюнул и сказал тише: