- С такими работниками сортира не выстроишь, не то что в готическом стиле. Надоели они мне все. Столько убытков несут-и я и они, господи… Ну, согласен я. Сколько денег надо?
Поднимались. Архитектор скатывал кошму. Артюшка вежливо собирал корочки расколотого арбуза. Когда кошма докатилась до него, он вдруг яростно стал топтать корки по кошме. Архитектор, колыхая шлемом, хохотал.
Протоиерей подмигнул:
- Мы наладим. Не так, тогда этак… Я сегодня обедню не стал служить, проповедь отложил, а тут даже арбуз не съели… Человеки-и!..
Кирилл Михеич спросил протоиерея:
- Вы, батюшка, семян мне не одолжите?…
- Каких тебе?
- Арбузных. От этих полос, подле коих рассуждали. Крупный арбуз и главное крепок, - как по нему Артюшка бил, - хоть бы што… Мне на бахчу такой, а то в Омск отправляю, мнется. Арбуз для этого надо крепкий.
Протоиерей подумал и сказал:
- Могу.
Кирилл Михеич счистил приставшую от кошмы шерсть и посоветовал:
- Я тут почесь всю ночь просидел - программу большевицкую читал. Читал, отец, читал… Ведь я скажу тебе - нет такого плана, чтоб не понял. Хоть на всю землю здание - пойму. А тут, пошто, откуда оно - никак не вникну. Туман.
- Не читал, не интересуюсь.
- Твое дело церковное. Может, и грешно… Как ты, отец полагаешь: скажем, отымут… дома там, имущество. Надолго?
- А я думаю, коли отымать, так и совсем отымут. Отымут, а потом сожгут. В чужом добре жить невозможно.
На назьмах, подле белой уездной больницы, расстались.
Архитектор Костырев, Кирилл Михеич и протоиерей шли вместе.
В самом городе, как заворачивать из-за сельскохозяйственной школы на Троицкую улицу, - за углом в таратайке ждала их матушка Вера Николаевна. Лицо у ней как-то смялось, одна щека косо подрыгивала, а руки не могли удержать вожжей.
- Куда тебя, - спросил протоиерей, - таку рань?…
И тут только заметили, что попадья в азяме, киргизском малахае и почему-то в валенках. Тряся вожжами по облучку, она взвизгнула, оглядываясь:
- Садись…
Протоиерей тоже оглянулся. У палисадника через загородку пегий теленок силился достать листья тополей. Розовую шею царапали плотные перекладинки, и широкие глаза были недовольны.
- Ищут!.. - взвизгнула попадья, вдруг выдергивая киргизскую купу. - Надевай.
Протоиерей торопливо развернул купу. В пыль выпал малахай.
Архитектор дернул Кирилла Михеича за пиджак.
- Пошли… Наше здесь дело?… Ну-у… Кто донес?
Протоиерей, продергивая в рукава руки, бормотал:
- Кто ищет-то? Бог с тобой…
- Залезай, - визжала попадья. - Хочешь, чтоб зарезали? Ждать будешь?
Она вытянула лошадь кнутом по морде. Лошадь, брыкая, меся пыль, понесла в проулок, а оттуда - в степь.
Кирилл Михеич торопливо повернул к дому. Архитектор забежал вперед и, расставляя руки, сказал:
- Не пущу!
- Окстись, парень. К собственному дому не пустишь.
- Не пущу!
Вся одежда на архитекторе была в пыли, на шлеме торчали навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник.
- Не пущу… - задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки - донесешь…
Я, брат, вашего брата видел много… Провокацией заниматься?
Кирилл Михеич отодвинул его руку. Архитектор, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул слюной.
- Задушу… на месте, вот… попробуй.
Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно:
- А это видел?
Ударил. Архитектор выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул:
- Эй, обождь… (Он забыл его имя.) Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится.
Архитектор долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем.
- Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомления.
Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они - вне подозрений.
- Кто?
- Да все… - Он косо улыбнулся на шлем. - Продавил. Где это?… Ко мне тоже нельзя. Может, меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет…
Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком, в ситцевых пестрых рубахах, сбегались на улицу мещане. Останавливались на середиие и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади.
Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь.
- Зачем это? - спросил архитектор.
Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал:
- Спички нет ли?… Закурить. А бегут-то большавиков бить, в церкви, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили… на воротах.
- Не бреши, - сказал Кирилл Михеич.
Архитектор никнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, - и казалось, что он хром…
Архитектор значительно повел согнутой кистью руки:
- Видите?…
- Не повесили ведь? Сами видали.
- Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!..
В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Архитектор подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:
- Не ори…
Старуха запричитала:
- В алтаре… усех батюшек перерезали, проклятые! Христа им мало, владычица!..
А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами, толпа. На площади у закрытых огромным замком дверей церкви молились старухи и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно:
- Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов…
Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие-в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб - точно тех избил кто… Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи, как ружья… Молодежи не было - все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.
Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо голуби.
Архитектор ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:
- Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы… Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте.
Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотными телами толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался-то в груди, то в голове…
Никто его как будто не узнавал, но никто и не удивлялся. В толпу пройти нельзя было, - только выходил на край, как поворачивался, и опять он входил туда же.
- Идемте!..
- Отстань…
Потом архитектор больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченным хлебом, Кирилл Михеич повторял:
- Отстань… отвяжись…
Город бунтовал.
- Протоиерея, протоиерея поймали.
Из-за угла показалась таратайка.
Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло, глубоко-глубоко бороздя сапогом песок, и он вместе с другими хрипло закричал:
- Ладно… Правильно-о!..
А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:
- Не допускайте, православные! Не допускайте в церковь… Господи!..
И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Гавриила и кричал в толпу:
- Пропусти! Застрелю. Пропусти к пароходу.
На козлах сидела и правила матушка.
Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучок.
- Пу-ускай! - кричал в толпу Горчишников. - Пускай, а то убью попа.
Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя:
- По-одожди!
Тележка понеслась.
А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы - бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили.
Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились у сходен, загороженных винтовками красногвардейцев, - орали каменщикам, малярам, кровельщикам:
- Пу-усти…
А у тех теперь не лопатки да кисти - штыки. Лица поострели, подтянулись.
Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени:
- Ребята, отца Гавриила… Пу-усти…
- Здесь тебе не леса! Жди…
Работник Бикмулла сдвинул на ухо тюбетейку, босиком травил канат на "Андрее Первозванном". Бикмулла там уже…
Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы.
Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.
И только в переулке заметил Кирилл Михеич - потеряна шляпа, штанина разорвана, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.
Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой ноге сгребал песок.
- Я устал, Михеич. После расскажешь.
- Урежут.
- Кто?
Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.
- Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.
- Знаю.
- Нельзя тебе, парень, показываться.
- Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи - щей пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.
Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки, закричал.
Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку-"горячее ли мясо, можно ли снять седло?"
- Да что вы - утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас истоми! Поп туды тянет, архитектор - туды… разорваться мне на тысячу кусков? Жизнь мне надоела, - идите вы все к черту!.. Только подряды пропали, время самое лес плавить, господи…
Крик его походил на жалобу.
Из палисадника ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос Фиозы Семеновны:
- Чего там еще, Михеич?
- Видишь, орешь, - сказал Артюшка, идя под навес. - Скажи - сбрую привезли…
Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко:
- Сбрую привезли, язва бы вас драла!..
И еще ленивее, как вода через край, - выплеснула Фиоза Семеновна в комнате:
- Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.
Лица у Артюшки под пушистым малахаем невидно- блеснули на луну зубы. За плечи спрятались притоны, пахнущие распаренно-гниющим телом и свежим сеном. Пимокатная.
Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих… Развешенные по скамье вонючие портянки отодвинул и поздоровался спокойно:
- Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?
- Есть хочу, - сказал Артюшка.
- Добудем. Схожу в кухню.
Артюшка вдруг сказал устало:
- Не надо. Дай хлеба. Постели на земле…
Старик, видимо довольный, отрезал ломоть хлеба.
Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину, - передними зубами, быстро и почти не жевал.
Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тюбетейка упала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно:
- Зачем таку… Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит.
- Кого еще арестовали? - быстро спросил Артюшка.
Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич:
- Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.
- Разговаривал сегодня?
- С кем?
- С кем? С Запусом.
- Нет.
Артюшка сердито, как плетью, махнул тюбетейкой:
- Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей России надо семьдесят лет подряд в солдатах служить… Тянет, тянет, как солодковый корень. Рогожа.
Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей, будто большие сизые пшеничные зерна… Громко, словно топая ногой, сплюнул.
- Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагатом перевязать. Казаков разоружили?
- А будут?
- Я должен знать? Вы что тут? У баб титьки нюхаете?…
Старик рассмеялся:
- Ловко он!.. Ругается. Сам ничего не понимает и других запутывает.
На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тюбетейку на лоб.
- Йдет кто-то… С вами и камень материться начнет.
За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь.
Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова.
- На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет… Вас - полная компания. Не помешал?
- Гостите, - сказал Кирилл Михеич.
Запус поглядел на "его и, убирая смех, надвигая иеслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело:
- Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал-вы… будто… побрились?
Старик хлопнул себя по животу.
- Ишь… я то же говорю, а он не верит…
Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:
- Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.
- Новый, - ответил неохотно Кирилл Михеич.
Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал:
- Пале!
- Он по-русски понимает?
- Мало-мало, - ответил Артюшка.
- Из аула давно?
- Пчера.
- Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?
- Джатачник, - раздвигая брови, ответил Артюшка.
- Чудесно.
Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко мигая, огляделся, потом почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки.
- Я с тобой еще говорить буду много, - сказал он Артюшке. - А ты, старик, сказки рассказывал?
- Нет. Не учил, парень.
Запус вытащил портсигар.
- Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов здорово рассказывает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?… Может, в дурака сыграем, а?
- Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть?
Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба сунул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на середину.
- Пошли.
- Садитесь, - сказал он Кириллу Михеичу.
Тот вздохнул и подвинул "столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро объяснил Кириллу Михеичу:
- Доволен. Жалко, водки нет, угостить бы…
Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и Запус. Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился, и карты у него в руках порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липли, как известка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с табурета - мягкое и не свое, как перекисшая квашня…
"Шубу" за "шубой" надевали на них. Поликарпыч трепал серую бороденку пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал:
- Крой их, буржуев!.. Открывай очки… крой!..
У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы - усики. Как колоколец звенели в зубы слова:
- Валяй их, дедушка! Не поддавайсь…
А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус донесет или возьмет сейчас встанет и, сказав: "Что за подозрительные люди", - арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота с седел; коптящая лампа похожа на большую папироску.
Запус мельком взглянул на Арпошку и сказал:
- Молчат много в городе. Подозрительный - народ ездит по базарам и около мучных складов. Религиозная пропаганда усилилась, и даже какой-то баптистский проповедник из Америки приехал…
- Солай!
- Вот и я говорю: солай! То есть так… отлично идет. Но восстание в городе необходимо.
Он положил козырного туза и улыбнулся.
- Тридцать четыре очка одна взятка. Предел славы. Восстание будет. Пароходы сожгут, я их на тот берег не поведу, скажут - трушу, - он опять взглянул на Артюшіку. - Из города буржуазия бежит?…
- А я почем знаю, - ответил со злостью Артюшка.
- Конечно, ты не знаешь, но все-таки… Хлопот-то, хлопот, дедушка. Так, значит, не знаешь?…
Артюшка смолчал.
Влив жидкими зеленоватыми клубами в конский и табачный дух вечерние и сенные запахи, появилась Олимпиада. А позади ее сразу согрела косяки и боковины дверей Фиоза Семеновна.
У стола Олимпиада вскрикнула:
- Ой!
Запус оттолкнул табурет и, держа в пальцах карты, сказал:
- Накололись?…
Поликарпыч закрыл ладонью его карты торопливо.
- Не кажи… Тут хлюсты, живо смухлюют.
Олимпиада отвела глаза от тюбетейки Артюшки.
- Нет, накурено. К вам, Василий Антоныч, пришли с парохода.
- Много?
- Трое.
Запус потянулся, вздохнул через усики и передал карты Олимпиаде:
- Доиграйте за меня. Я надолго. Как пришли ко мне, так спать захотел… Опять заседание, нарочно с парохода сбежал. Думал - отдохну.
Покачав за пальцы руку, наклонил голову перед Фиозой Семеновной - идол в синем шелке, золото в коралловых ушах, зрачок длинный и зеленый, как осока.
- Спокойной ночи.
А как только Запус ушел, насвистывая и припрыгивая, Артюшка спросил Кирилла Михеича:
- Понял? Его?…
- Сволочь, зверь. Но мечта и огонь. На многие подвиги способен человек.
Артюшка разозленно посмотрел на Поликарпыча.
- А по-твоему?
- Подвижником ему быть в другие времена.
Артюшка разорвал карты.
- Дураки вы, дураками и остались, сколько вас ни мучай. Хитрит он, сын тунгутской лисицы…
- Какой? - спросил Кирилл Михеич.
- Лисица такая в Тунгутских болотах была. Всем миром владела, осталась одна Азия не завоеванная. А лет уже лисице много, помирать надо. Призвала мужиков, кобелей. Много ночей спала. Наплодила ребят, хитрей хитрейшего. Научила, как народ обманывать, все науки преподала, а только дорогу на Азию забыла указать. Они и заблудились…
Поликарпыч злорадно хихикнул:
- А один-то и вышел. Ты его и отведи в болота обратно, Артюшка.
- И огведу. Из города нам бежать не надо. На месте их слопать. Чтоб животы уних разжирели от нашей пищи; чтобы мускулы ослабли от наших женщин…
- От женщин, Артюшка?
А Поликарпыч хихикнул еще ехидней.
- Да, мечтатель он. А то… Лисица!..
- Баб ему наших дать? - спросил Кирилл Михеич.
- И дадим.