А ночью этой же толчками метнулась под брови, в лоб и по мозгам винтящая теплая кровь, - вскочил Кирилл Михеич на колени. Махнул пальцами, захватил под ногти мягкий рот Фиозы Семеновны и правым кулаком ударил ее в шею. Хыхнула она, вздрогнула всем телом - тогда под ребра… И долго, зажимая мокрой от слюны рукой бабий вячный крик, бил кулаком, локтем и босыми твердыми мужицкими ступнями муж свою жену.
День и ночь двухэтажный, американского типа пароход "Андрей Первозванный" вытягивал и мазал небо дымной жилой с желтыми искрами. Сухие - железные и деревянные - ребра плотно оседали, подминали под себя степную иртышскую воду. Ночью оранжевым клыком вонзался и царапал облака прожектор - и облака, кося крылом, ускользали, как птицы.
По сходням босые, в выцветших ситцевых рубахах, подпоясанные тканьевыми опоясками, с порванными фуражками, вбегали на пароход. В руках бумажки, за плечами - винтовки. Ремней на винтовки не хватало, - держались на бечевках.
Почему-то густоголосый и рыжебровый капитан ворчал у медного рупора:
- Рваные, туда же… Самара-а!.. А такой же "самара› рядом с ним стоял и контролировал революцию. Вместо платка у "самары" - кулак, а пальцы вытирал о приклад винтовки.
Влепились и черным зрачком с голубого листка косились буквы. По всему городу косились и рассказывали (многие уверяли - неправда, а верили):
Усть-Монгольский Рев. комитет Совета РКС и К. den. за попытку восстания, организованного буржуазией, предупреждая… все дальнейшие попытки вырвать власть из рук рабочих и крестьян… будут караться немилосердно, до расстрела на месте виновных… Настоящим…
Контрибуцию с буржуазии г. Усть-Монгольска… пятьдесят тысяч рублей.
Комиссар Василий Запус
И на углах улиц, по всему берегу - по пулемету. На каждом углу - четыре человека и пулемет. У Забора мальчишки, с выцветшими волосенками, щелкают семечки и просят:
- Дяденька Егор, стрельни!
Егор сидит на пустом ящике от патронов, тоже щелкает семечки. Отвечает лениво:
- Отойди. Приду домой, матери скажу - шкуру сдерет.
- Мамка в Красну гвардию ушла! Ботинки, бают, выдавать будут. Будут, дяденька, а?
Молчат.
И лень, и жарко, и земля не камень - пески.
Да и сроку два дня. Через два дня не внесут контрибуцию, - пали по улицам. Улицы как песок, пуля как кол-"прошибает! Стеганем, так стеганем.
Подгоняет.
По сходням гуськом, через баржу-пристань, вверх по сходням в каюту второго этажа - очередь. Именитейшее купечество городское стоит. Приходилось последнее время в очереди стоять за билетами - поехать куда, - и то редко: все приказчики заменяли. А теперь куда повезут за собственные денежки? На тот сгет, что ли? Эх, казачонки, казачонки, эх, горькая линия, подгадили!
И пятым в очереди Кирилл Михеич.
А по яру - у берега песчаного и теплого - кверху брюхом, пуп на солнце греют, - голь и бесштанники. Ерзают по песку от радости хребтам горбатым и голым. Коленки у них как прутья сухие, надломленные; голоса, размыканные горем, грязные, как лохмотья. В прорехи вся истина видна.
- Первой гильдии Афанасий Семенов приперся!..
И завыли:
- У-у… - прямо волчьим злым воем на седую семеновскую голову. Вот она где, слеза-то соленая сказывается…
- Мельник Терешка Куляба…
- С дяньгой? Гони-и!
И погнали криком, визгом, свистом по скрипучим сходням, под скобку скобленную упрямую голову. Вот они жернова-то какие, мелют!..
- Самсониха, а? Шерсть скупать явилась?…
- Надо тебя постричь, суку!
Сухие, как шерсть, длинные в черном, Самсонихины косточки тоже на сходнях. Терпи, мученицы терпели, а ты тоже кой-кого- глоданула… Кровь в щеках поалела, а ноженьки подползают под туловище - мало крови. Ничего, отдашь и отойдет.
- Крылов! Крылов! Мануфактурщик!..
Подняли с песка желтые клювы, заклекотали, даже сходни трещат.
- Давай деньгу!..
- Гони народу монету!..
- Их-ии-хь-их… тю-тю-тю…
- Сью-ю… и… и… юююю… ааую…
Рыжими кольцами свист - от яра на сходни, со сходен на пароход. Кассир в каюте пишет в приеме квитанции. На кассире, конечно, фуражка, и на гимнастерке, помимо револьвера-красная лента.
Царапая дерево саблей, с парохода- сходнями - идет к лошади Запус. Ему - один пока имеющийся, триста лет ношенный крик:
- Урр-ра-а-а!
Обернулся здесь сутуловатый старичок Степан Гордеевич Колокольщиков, - борода, продымленная табаком (большие табачные дела делает), и глазом больше, чем губами, сказал:
- Сейчас резать пойдут.
Спросил Кирилл Михеич:
- Пошто?
Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:
- А я знаю?… Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и вырежут. И не на сходнях лишь, айв городе вырежут. Поголовно.
Подвинулся на два шага (один освободился плательщик), пальцем клюнул к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:
- Обожди… придется и над тобой надсмеяться… посмеемся.
Как будто на минуту легче Кириллу Михеичу - повторил и поверил:
- Посмеемся…
Еще на два шага. Ощупал в кармане золото - не украли бы? А кто украдет, люди все рядом именитые - купеческие. Дурной обык карман щупать…
Золото же в кармане лежало, потому - прошел слух, не принимают контрибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокло от пота золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации - перещупанные…
Еще на два шага.
- Двигается?
- Сейчас быстрее.
- Пронеси ты тучу мороком, господи…
Под вечер на другой день косоплечий с длинными запыленными усами подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в каюту. И голос у него был усталый и неразборчивый. Глядя напуганно на опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль, рассказывал Чрезвычайной тройке (был здесь и Запус), что штаб организованного капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков находится в ущелье Старой утки. В штабе, кроме Трубычева, - поручик Курко, ротмистр Ян Саулит и еще казаки из войскового круга. И, с неудовольствием глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль, назвал еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестряков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и Василий Краюкин. Потом Чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку руку.
Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него была прострелена, и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.
Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями, в черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении, в ризе, ехал верхом.
Она добежала до приставленной к повети лестницы, крепко вцепилась в ступеньки из жердей.
- Убьют… разорят… - с сухим кашлем вытянула она. - Ты как думаешь, Кирилл Михеич?
Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:
- Мне почем знать?
От ворот подвинулись дочери Пожиловон - Лариса и Зоя, обе в мать: широкогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым телом.
- Я что могу сделать? - Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку и добавил громко: - У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нечего бояться, на то суд есть. И найдут… Кто бы ты ни будь…
Артюшка улыбнулся и ушел в пимокатную.
Пожилова, прижимая щеку к жерди, плакала. Кириллу Михеичу неловко было смотреть на них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать…
- Пройдет.
- Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.
- Какой пулей.
- Дырой в шее. Франциск и заметил первый. Шуму никакого не было, знать, притащили убитого… Говорят: из твоей мельницы стреляли.
Франциск - пленный итальянец - жил на мельнице не то за доверенного, не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла черные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах матери с дочерями из-за итальянца.
- На допросе была. Только что поручителей нашли, голяков, отпустили. Заступись. Контрибуцию-то какую наложат!..
- Большевик я, что ль?…
- Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй. Некому стрелять. Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо. Скажи ты, ради бога…
- Ничего я не могу. У меня все тело болит.
Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу флигелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до тошноты понял, что все это отпадает, как старая изветшалая одежда.
Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено, и больше не слышал, что говорили женщины.
Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле ему как будто стало легче. Дрожали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на повети на него опрокинулся и дом, постройка… выдавило…
Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:
- Заруби. Да крылья не распусти, вырвется… Чего губа-то дрожит, - все блажишь?
Кирилл Михеич подтянул бородку.
- Уйди… Топор надо.
Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела рядом с топором. Кирилл Михеич, с петухом под мышкой, стоял перед ней.
- Казаки восстанье подняли, слышал? - как будто недоумевая, сказала она.
- Ничего не знаю.
Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора.
- Все шерсть бьете. Шерстобиты!.. В степи восстанье.
Олимпиада передразнила.
- Бя-я… Бякает тут. У тебя кирпичные заводы не отняли? Отымут… Портки последни отымут, так и знай.
- Изничтожат их.
- Кто? Уж не ты ли?
- Хоть бы и я?
- Шерстобиты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит, смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останутся.
- Врет.
- Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь. И то скажешь, может, не так…
Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:
- Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что у меня голова-го - колокольня, каждый приходит и звонит!
Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее лицо, выговорил:
- Давай топор.
Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой:
- А ты его топором.
- Кого?
Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовон шее петуха и, прикрывая пальцем розовое птичье веко, сказала:
- Запуса.
Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха, протягивая его шею к бревну.
- Не болтай глупостев, - сказал он недовольно. - Контребуцию наложат.
- Вот так! А там и контрибуцию.
Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло. Сплевывая кровь, пошла и крикнула через открытое окно, в кухню:
- Фиоза, возьми петуха - мужик-то зарубил ведь…
Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку дубовую планку, исправил в колодце ворот и съездил на кирпичный завод узнать, работают ли киргизы. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.
Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились, как спрятанные щенята…
- К чему ты все?
- А что?
- Робишь.
- Ну?
- Отымут.
Поликарпыч, не думая, ответил:
- Сгодится.
Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на гармошке. Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал: "Сказать разве".
И он сказал:
- Прятать надо.
Поликарпыч, завертывая папироску в прокуренных коричневато-синих пальцах, отозвался:
- Ты и ране говорил.
Кирилл Михеич удивился.
- Не помню.
Поликарпыч наклонился к земле и вдруг, точно поверив во что, утих, одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь, часто поднося к его носу пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку:
- В сеновале - погреб старый, под сеном. Трухи над ним пол-аршина. Ты его помнишь, я рыл… - 0;і хихикнул и хлопнул слегка сына по спине. - Вижу, у старого память-то лучше. Там песок на пять саженей. Человека схоронить, тысячу лет пролежит - не сгниет… Туда, парень, все и можно. Хоть магазин.
От его дыханья было теплее. Да он и сам тоже, должно быть, тосковал, потому что говорил потом совсем другое, пустое и глупое. Кирилл Михеич терпеливо слушал.
Сизые тени расцвели на земле. Налился кровью задичавший кирпич. У плах, близ постройки, серая и горькая выползла полынь. Ее здесь раньше не было.
Кирилл Михеич наткнулся на жену у самого порога кабинета. Не успев подобрать рассолодевшее тело, она мелко шла раскачивающимся, истомленным шагом. Розовый капот особенно плотно застегнут, а ноги были босые и горячие.
Кирилл Михеич уперся острым локтем ей в бок и, взмахнув рукой, хотел ударить ее в слоистый подбородок. Но раздумал и вдруг с силой наступил сапогом на розовые пальцы. Фиоза Семеновна вскрикнула. В кабинете скрипнула кровать.
Он намотал завитую прядь волос на руку и, с силой дергая, повел ее в залу. Здесь, стукая затылком о край комода, сказал ей несколько раз: - Таскаться… таскаться… таскаться… Выпустил. В сенях, бороздя пальцами по стене, стоял долго. Потом, в ограде, выдернув попавшую занозу, тупо глядя в ворота, кого-то ждал.
В мастерской Поликарпыч катал из поярка шляпу. Увидев сына, сказал весело:
- Я кукиш ему выкатать могу. Комиссару.
Кирилл Михеич лег на кровать и со стоном вытянул ноющие руки:
- Будет тебе!..
Старик с беспокойством обернулся.
- Нездоровится? Може, за фершалом сбегать?
- Да что ты, смеешься… надо мной?…
Поликарпыч недовольно дмыхнул;
- Над уродом-то?…
Утром в газете было напечатано: "Мельницу Пожиловых конфисковать. Владельцев выселить немедленно. Имущество отнять".
Артюшка сплюнул:
- Я говорил - нас из города гонят. А нам надо здесь сидеть, сидеть. Мы их сотрем.
- Все бабами?
- У обоих нас, Михеич, бабы сладки.
Стоит Кирилл Михеич посреди двора, слышит - в генералыниных раскупоренных комнатах пианино пробуют.
Фиоза Семеновна пронесла под навес платье.
- Куды?
- Вытресть, сложить. Моль сожрет.
Кирилл Михеич сказал жене:
- Сундуки приготовь, в комнату перетащи. Ночью рассмотреть надо… - добавил торопливо: - сёдни.
Фиоза Семеновна боком как-то, точно сто пудов ухмылочка:
- Ладно.
- Нечо губы гнуть, слушай, когда говорят.
- Я и то слушаю. Глядеть на тебя нельзя? Добрые люди на пианине играют… Плакать мне?
- Когда комиссар уедет?
- Я совдеп, что ли?… Ступай в Народный дом - спроси, Я у него над головой не стою.
- Поговори еще.
Взвизгнула внезапно. Платье швырнула оземь. Зеленобокая курица отбежала испуганно. Перо у курицы заспанное, мятое, в фиолетовых пятнах.
- Ну, вдарь, вдарь! Бить только знаешь!..
- Фиеза!..
- Бей, говорю, бей!..
Кофта злобно пошла буграми. Губы мокрее глаз. А зрачок вот-вот выпадет… И голос уже в кухне:
- Пермяки проклятые, душегубы уральские!..
Кирилл Михеич сердито посмотрел на Сергевну, подбиравшую кинутое, и прогнал:
- Не трожь!..
Устало поднимался на крыльцо Саженовых, увидал сбоку на доске кирпич, придерживающий сушившуюся тряпку, подумал: "Кирпичом бы ее, тунгутскую эту лисицу…"
Глава четвертая
ДЕПАРТАМЕНТ КАМЕННЫХ БАРАНОВ
Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.
Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:
- Куды?
Огонь от фонаря на лице - желток яичный. Голос как скорлупа, давится.
Кирилл Михеич:
- Сапоги скинь. Прибрано сено?
- На сеновал?
В такую темь каждое слово-что обвал. Потому не договаривают.
- Лопату давай.
- Половики сготовь.
Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносый.
- Не разбрасывай землю. На половики клади.
Половики с землей, желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.
В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.
Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.
Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая, как плесень.
- Поори еще!
- Жалко, поди.
- Плотнее клади, не войдет.
Тоненько запела у соседей Варвара - точно в сундуке поет. Старик даже каблуком стукнул:
- Воет. Тоскует.
- Поет.
- Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.
Песок тяжелый, как золото - в погреб. И глотает же яма! Будто уходят сундуки - глубже колодца. Остановился Поликарпыч, читал скороговоркой неразборчивыми прадедовскими словами.
А Кирилл Михеич понимал:
Заговорная смерть, недотрожная темь -
выходи из села, не давай счастье раба
Кирилла из закутья, из дворца. В нашем
городе ходит Митрий святой, с ладаном,
со свящей, со горячим мечом да пращой.
Мы тебя, грабителя, сожгем огнем,
кочергой загребем, помелом заметем
и пепелом забьем - не ходи на наши пески заклянцы.
Чур, наше добро, ситцы, бархаты,
плисы, серебро, золото, медь семижильную,
бело-сизые шубы, кресты, образа -
за святые молитвы, чур!..
Заровнял Поликарпыч, притоптал. Трухой засыпал, сеном. А с сена сойти, - отнялись ноги. Ребячьим плачем выл. Фонарь у него в руке клевал острым клювом - мохнатая синяя птица.
- За какие таки грехи, сыночек, прятать-то… А?
Мыслей не находилось иных, только вопросы. Как вилами в сено, пусто вздевал к сыну руки. А Кирилл Михеич стоял у порога, торопил:
- Пойдем. Увидют.
И не шли. Сели оба, ждали, прижавшись плечо в плечо. Хотелось Кириллу Михеичу жалостных слов, а как попросить - губы привыкли говорить другое. Сказал:
- Сергевну услал, Олимпиада не то спит, не то молится.
Часы ударили - раз. В церкви здесь отбивают часы.
- 0-ом… - колоколом окнули большим.
И сразу за ним:
- Ом! ом! ом! ом!., м! м! м!
Как псы из аула, один за другим - черные мохнатые звуки ломали небо.
Дернул Поликарпыч за плечо:
- Набат!
И не успел пальцы снять, Кирилл Михеич-в ограде. Путаясь ногами в щебне, грудью ловил набат. Закричать что-то хотел - не мог. Прислонился к постройке, - слушал.
По кварталу всему захлопали дверями. Лампы на крылечке выпрыгнули - жмурятся от сухой и плотной сини. В коротенькой юбочке выпрыгнула Варвара, крикнула:
- Что там такое?
И басом, одевая ее, мать:
- Да, да, что случилось?
- На-абат!..
А он оседает, медногривый, ко всем углам. Трясет ставнями. Скрипит дверями:
- Ом!., ом!., ом!..
С другой церкви - еще обильнее медным ревом:
- Ам!.. м… м… м… ам!.. ам!..
И вдруг из-за джатаков, со степи тра-ахнуло, раскололо на куски небо и свистнуло по улицам:
- А та-та-та… ат… ета-ета-ета… ата!.. ат!..