Протоиерей, сгорбившись, сидел на койке. Виднелась жилистая, покрытая редким волосом, вздрагивающая шея. Горчишников выругался и, прыгнув, ударил рукоятью в висок. Перекинул револьвер из руки в руку. Одну за другой всадил в голову протоиерея три пули.
Запер каюту. Поднялся наверх.
- Мы тебя ждем, - сказал Заботин, увидев его, - если нам в Омск уплыть… Как ты думаешь?
Горчишников полфжил револьвер на стол и вяло проговорил:
- Арестованных убил. Всех. Четверых. Сейчас. Теперь мещанам вам не сдаться!.. В Омск захотел? Сиди и жди.
- Я жду.
И хотя здесь защелкал пулемет, но крики двоих - Заботина и Трофима Круци - Горчишников разбирал явственно.
Он сел на стул и, устало раскинув ноги, вздохнул:
- К Омску вам не уехать, - помолчав, сказал он, - за такие дела в Омске вас не погладят тоже. Надо Запуса дожидать, либо…
Он вытер мокрые усы.
- Сами-то без него пароход бы сдали. Я вас знаю. Ерепениться-то пьяные можете. Теперь небось не сдадите. Подписывайте приказ-то.
Он вынул из папки напечатанный приказ и сказал:
- Шпентель-то я поставил уж. Две подписи, тогда и вывесить можно.
Заботин дернул со стола револьвер и, вытирая языком быстро высыхающие губы, крикнул:
- Тебя надо за такие из этого… В лоб! в лоб!.. Какое ты имел право без тройки?! И не жалко тебе было, стерва ты этакая, без суда… самосудник! ты!.. Ну, как это ты, Емеля… да… постойте, ребята, он врет!..
- Не врет, - сказал Круця. - За убийство мы судить будем. После. Сейчас умирать можно с пароходом, подписывай.
Он взял перо и подписался по-русски. Заботин, пачкая чернилами пальцы, тыкал рукой.
- Я подпишу. Вы думаете, я трушу. Черт с вами! А с тобой, Емельян, руки больше не жму. Очень просто. Грабительство…
Среди ночи по городу раздались выстрелы из орудий. "Большевикам подошло, - заговорили все, - подкрепление". Но казаки из линии поселков телеграфно ответили, что ни пароходов по Иртышу, ни по степи конных и автомобильных частей не было и не могло быть. У тюрьмы юнкера из отряда Трубычева видели мадьяр. Значит, Запус высадился и захватил тюрьму! Это позже и подтвердил бежавший заведующий столярной мастерской при тюрьме Панкратов, уважаемый и честный человек, тотчас же вступивший в дружину. Город успокоился. Казаки, с Горькой линии, телеграфировали, что и Омск восстал и что из Семипалатинска идут пароходы Сибирского правительства.
Просидевший всю ночь у рупора капитан прокричал:
- Тихий… вперед. Стоп!.. Полный!
В полдень над тремя островами поднялся синий дымок. Взлетал высоко и словно высматривал.
Красногвардейцы, сталкивавшие трупы в трюм, выбежали на палубу.
- Пароход! Из Омска! Наши идут.
А потом столпились внизу, пулеметы замолчали. Тихо переговаривались у машинного отделения.
Пороховой дым разнесло, запахло машинным маслом. Пароход вздрагивал.
Машинист Никифоров, вытирая о сапоги ладони, медленно говорил:
- Все люди братья!.. Стервы, а не братья. Домой я хочу. Кабы красный пароход был, белые б нас обстреливали. Давно б удрали. У меня - дети, трафило б вас, я за что страдать буду!
Из улиц, совсем недалеко, рванулось к пароходу орудие. Брызнул где-то недалеко столб воды.
Делегация красногвардейцев заседала с Чрезвычайной тройкой.
На полных парах бешено вертелся под выстрелами пароход. Часть красногвардейцев стреляла, другие митинговали. С куля говорил Заботин:
- Товарищи! Выхода нет. Надо прорваться к Омску. Запус, по-видимому, убит. Идут белые пароходы. К Омску.
Подняли оттянутые стрельбой руки: к Омску, прорваться. Стрелять прекратили.
- Тут вверху Иртыша расцвел над тальниками еще клуб дыма.
- Идет… еще…
"Андрей Первозванный" завернул. Капитан крикнул в рупор:
- Полный ход вперед.
Из-за поворота яров, снизу, подымались навстречу связанные цепями, преграждая Иртыш, - три парохода под бело-зеленым флагом.
Горчишников выхватил револьвер. Капитан в рупор:
- Стой. На-азад. Стой.
"Андрей Первозванный" опять повернулся и под пулеметную и орудийную стрельбу ворвался в проток Иртыша - Старицу. Подымая широкий, заливающий кустарники, вал, пробежал с ревом мимо пристаней с солью, мимо пароходных зимовок и, уткнувшись в камыши, остановился.
Красногвардейцы выскочили на палубу.
Машинист Никифоров закричал:
- Снимай красный. Белый подымай. Белый!..
Пока подымали белый, к берегу из тальников выехал казачий офицер; подымаясь на стременах, приставил руку ко рту и громко спросил:
- Сдаетесь?
Никифоров кинулся к борту: махая фуражкой, плакал и говорил:
- Господа!.. Гражданин Трубычев… господин капитан!.. Дети… да разве мы… их ты, сами знаете…
Атаман Трубычев опять приставил руку и резко крикнул:
- Связать Чрезвычайную тройку! Исполком Совдепа, - сюда живо!
Разбудил Кирилла Михеича пасхальный перезвон. Застегивая штаны, в сапогах на босу ногу выскочил он за ворота. Генеральша Саженова, без шали, поцеловала его, басом выкрикнув:
- Христос воскресе!..
Кирилл Михеич протер глаза. Застегнул сюртук и, чувствуя гвозди в сапоге, спросил:
- Что такое значит?
Варвара целовала забинтованную руку Костырева. Архитектор подымал брови и, шаркая ногой, вырывал руку.
Варвара взяла Кирилла Михеича за плечи и, поцеловав, сказала:
- Христос воскресе! Большевиков выгнали. Сейчас к пароходу пойдем, расстрелянных страдальцев выносят. Капитан Трубычев приехал.
Архитектор поправил повязку и, сдвинув шлем на ухо, сказал снисходительно Кириллу Михеичу:
- Большое достоинство русского народа перед Западом - это, по общему выводу, добродушие, отзывчивость и какая-то бешеная отвага. В то время как Запад - например, англичанин - холоден, методичен и расчетлив… Или, например, колокольный звон - широкая, добродушная и веселая музыка, проникшая во все уголки нашего отечества… Сколько в германскую войну русские понесли убитыми, а Запад?… Гражданин Качанов!..
- У меня жены нету, - сказал Кирилл Михеич.
Варвара погрозила мизинцем и, распуская палевый зонтик, сказала капризно:
- Возьмите меня, архитектор, здоровой рукой… А вы, Кирилл Михеич, маму.
Маму Кирилл Михеич под руку не взял, а пойти - пошел.
- Совсем взяли? - спросил он. - Всех? А ежели у них где-нибудь на чердаке пулемет спрятан?
Архитектор обернулся, поднял остатки сбритых бровей и сказал через губу, точно сплевывая:
- Культура истинная была всегда у аристократии. Песком идти, Варя, не трудно? Извозчики разбежались…
Горчишников отбежал к пароходной трубе и никак не мог отстегнуть пуговку револьверного чехла. Карауливший арестованных, Шабага, схватил его за плечи и с плачем закричал:
- Дяденька, не надо. Пожалуйста, не надо.
Вырывая руку, Горчишников ругался и просил:
- Не замай, пусти, черт!.. Все равно убьют.
Красногвардейцы толпились вокруг них. Безучастно глядели на борьбу и, вздрагивая, отворачивались от топота скакавших к берегу казаков. Шабага, отнимая револьвер, крикнул в толпу.
- Застрелится - нас перебьют. Пуіцай он один мается.
Толпа, словно нехотя, прогудела:
- Пострадай… Немножко ведь… Авось простят. Пострадай.
- Брось ты их, Емеля, - сказал подымавшийся по трапу Заботин. - И то немного подождать. За милую душу укокошат.
Горчишников выпустил руку.
- Ладно. Напиться бы… Как с похмелья.
С берега крикнули:
- Давай сходни!
Артюшка крикнул Кириллу Михеичу:
- И ты здесь? На военную хитрость я их взял. Музейную пушку выкатил за город и велел за Тремя Островами стога керосином облить да зажечь. Вот тебе и пароходы Сибирского правительства!.. Ловко!
- Ловко. А Запус…
- Скоро будет и Запус.
Кирилл Михеич вздохнул горько.
Всплывали над крестным ходом хоругви.
Идти далеко, за город. Вязли ноги в песке. Иконы - как чугунные, но руки несущих тверды яростью. Как ножи, блестят иконы, несказанной жутью темнеют лики несущих. Колокольный звон пасхальный, радостный.
А как вышли за город к мельницам, панихидный, тягучий, синий и тусклый опустился, колыхая хоругви, колокольный звон… И вместо радостных воскресных кликов тропарь мученику Гавриилу запели.
Двумя рядами по сходням - казаки. По берегу, без малахаев, с деревянными пиками, киргизы. Мокрой овчиной пахнет. С парохода влажно-мукой и дымом. На верхней палубе капитан один среди очищенной от мешков палубы. Он пароход довел до пристани. Он грузен и спокоен.
У сходен на иноходце - Артюшка. Редок, как осенний лес, ус. Редок и черен.
Кричит, как полком командует:
- Выноси!
Прошли в пароход больничные санитары.
Кирилл Михеич, крестясь и ныряя сердцем, толкался у чьей-то лошади и через головы толпы пытался рассмотреть - что на пароходе. А там мука, ходят люди по муке, как по снегу, сами белые и на белых носилках выносят мертвые тела.
Зашипело по толпе, качнуло хоругвями:
- Отец Гавриил. Мученик!.. Святитель…
Визжа, билась в чьих-то руках попадья. Три женщины бились и ревели, - прапорщик Беленький был холост.
- Мятлев!..
- Матрен Евграфыч, родной!..
Целовали испачканные мукой тела расстрелянных. Плакали. Окружили иконами, хоругвями, понесли. Отошли сажен пятнадцать. Остановились.
Тогда из трюма повели арестованных красногвардейцев. Вперед Чрезвычайная тройка - Емельян Горчишников, Гришка Заботин и Трофим Круця. А за ними, по трое в ряд, остальные. Один остался на пароходе грузный и спокойный капитан.
Гришка шел первый, немножко прихрамывая, и чувствовал, как мелкой волнистой дрожью исходил Горчишников и остальные позади. И конвой, молчаливо пиками оттеснявший толпу.
Артюшка пропускал их мимо себя и черешком плети считал:
- Раз. Два. Три. Четыре. Восемь. Одиннадцать…
Пересчитав всех, достал коричневую книжечку.
Записал:
- Сто восемь. Пошел.
Но толпа молчаливо и плотно напирала на конвой.
- Давят, вашблагородие, - сказал один казак.
- Отступись! - крикнул Артюшка.
Кирилл Михеич подался вперед и вдруг почему-то тихо охнул. Толпа тоже охнула и подступила ближе. Артюшка, раздвигая лошадью потные, цеплявые тела, подскакал к иконам и спросил:
- Почему стоят?
Бледноволосый батюшка, трясущимися руками оправляя епитрахиль, тоненько сказал:
- Сейчас.
Седая женщина с обнажившейся сухой грудью вырвалась из рук державших, оттолкнула казака и, подскочив к Заботину, схватила его за щеку. Григорий тоненько ахнул и, махнув левшой, ударил женщину между глаз.
Казаки гикнули, расступились. Неожиданно в толпе сухо хрястнули колья. Какой-то красногвардеец крикнул: "Васька-а!" Крикнул и осел под ногами. В лицо, в губы брызгала кровь, текла по одежде на песок. Пыль, омоченная кровью, сыро запахла. Седенький причетник бил фонарем. Какая-то старуха вырвала из фонаря кусок стекла и норовила попасть стеклом в глаз. Ей не удавалось, и она просила: "Дайте разок, разок…"
Помнил Кирилл Михеич спокойную лошадь Артюшки, откинутые в сторону иконы, хоругви, прислоненные к забору, растерянных и бледных священников. Варвара мелькала в толпе, тоже топтала что-то. Визжало и хрипело: "Православные!.. Родные!.. Да… не знали…"
Красногвардеец с переломленным хребтом просил его добить. Красногвардейцев в толпе узнавали по залитым кровью лицам. Устав бить, передавали их в другие руки. Метался один с выцарапанными глазами, пока казак колом не раздробил ему череп.
Артюшка поодаль, отвернувшись, смотрел на Иртыш. Лошадь, натягивая уздечку, пыталась достать с земли клок травы.
Когда на земле остались растерзанные тела красногвардейцев, глубоко вздыхая, мещане подняли иконы и понесли. Нашел Кирилл Михеич - в ящичке письменном завалилась - монетку старенькую - под буквой. "П" - "I".
Думал: были времена настоящие, человек жил спокойно. Ишь, и монета-то у него - солдатский котелок сделать можно. Широка и крепка. Жену, Фиозу Семеновну, вспомнил, - какими ветрами опахивает ее тело?
Борода - от беспокойства, что ли, - выросла, как дурная трава - ни красоты, ни гладости. Побрить надо. Уровнять…
А где-то позади сминалось в душе лицо Фиозы Семеновны, - тело ее сосало жилы мужицкие. Томителен и зовущ дух женщины, неотгончив.
Горячим скользким пальцем сунул в боковой кармашек жилета монетку Павла-царя, слышит: шаг косой по крыльцу.
Выглянул в окно, - Артюшка в зеленом мундире. Погон фронтовой - ленточка, без парчи. Скулы острокосы, как и глаза. Глаза как туркменская сабля. Уже в чине полковника. А кажется, и выше?
Вошел, пальцами где-то у кисти Кирилла Михеича слегка тронул.
- Здорово.
Глядели они один другому в брови - пермская бровь, голубоватая; степной волос - как аркан, черен и шершав. Надо им будто сказать, а что - не знают… А может, и знают, а не говорят.
Прошел Артюшка в залу. Стол под белой скатертью, - отвернулся от стола.
- Олимпиада здесь? - спросил как будто лениво.
- Куды ей? Здесь.
- Спит?
- Я почем знаю. Ну, что нового?
Опять так же лениво Артюшка ответил:
- Все хорошо. Я пойду к Олимпиаде.
- Иди.
Сел снова за письменный стол Кирилл Михеич, в окно на постройку смотрит. Поликарпыч прошел. Кирилл Михеич крикнул ему в окно:
- Ворота закрой. Вечно этот Артюшка бросает открытыми.
Вспомнил вдруг-капитан Артемий Трубычев, и на тебе - Артюшка. Как блинчик. Надо по-другому именовать. Хотя бы Артемий. И про Фиозу забыл спросить.
В Олимпиадиной комнате с деревянным стуком уронили что-то. Вдруг громко, с болью вскричала Олимпиада. Еще. Бросился Кирилл Михеич, отдернул дверь.
Прижав коленом к кровати волосы Олимпиады, Артюшка, чуть раскрыв рот, бил ее кнутом. Увидав Кирилла Михеича, выпустил и, выдыхая с силой, сказал:
- Одевайся. В гостиницу переезжаем.
- Я твоей бабой торговал? Оба вы много стоите, - сказал Кирилл Михеич.
- Поговори у меня.
- Не больно. Поговорить можем. Что ты - фрукт такой? - И, глядя вслед таратайке, сказал: - Ну, и слава богу, развязался. Чолын-босын!..
Вечером он был в гостях у генеральши Саженовой. Пили кумыс и тяжелое крестьянское ПИВО. Яков Саженов несчетный раз повторял, как брали "Андрея Первозванного". Лариса и Зоя Пожиловы охали и перешептывались. Кирилл Михеич лежал на кошме и говорил архитектору:
- Однако вы человек героический и в отношении прочих достоинств. Про жену мою не слыхали? Говорят, спалил Запус Лебяжье. Стоит мне туда съездить?
- Стоит.
- Поеду. Кабы мне сюда жену свою. Веселая и обходительная женщина. Большевиков не ловите? В тюрьме которых?
- На это милиция есть.
- Теперь ежели нам на той неделе начать семнадцать строек, фундаменты до дождей, я думаю, подведем.
- Об этом завтра.
- Ну, завтра так завтра. Я люблю, чтоб у меня мозги всегда копошились.
Варвара в коротеньком платьице, ярко вихляя материей, плясала на кошме. Вскочил Агатов, быстро повел толстыми ногами. Плясал и Кирилл Михеич русскую.
Плясали и кооператоры Закупсбыта.
Генеральша басом приглашала к столу. Ели крупно.
Утром росы обсыхали долго. Влага мягкая и томящая толкалась в сердце. Мокрые тени, как сонные птицы, подымались с земли.
Вернулась Фиоза Семеновна, усталая, измятая. Ночевала у подруги. И сейчас же растянулась на диване. А взор дикий, ищущий.
Кирилл Михеич достал семнадцать планов, стал расправлять их по столу и вдруг на обороте - написано карандашом. Почерк мелкий, как песок. Натянул очки, поглядел: инструкция охране парохода.
"Андреи Первозванный". Подписано широко, толчками какими-то-"Василий Запус".
- Фиоза, Фиоза, сука, - крикнул Кирилл Михеич, - тюрьму-то заняли?
- Займут, теперь все займут, - ответила Фиоза Семеновна, глядя в окно.
Все как будто в порядке. И офицеры с погонами, и киргизы гарцуют с пиками, а все как будто не к чему и зря. И колокольный звон пасхальный - несется тупо, коротко как-то, и никакой радости нет в нем, притворство.
- Покушать, что ли?
Покушала, но тоже не успокоилась.
А в обед приехал хан Чокан Балиханов - на кауром иноходце, узда в золоте и чепрак в серебре.
- Привет, - сказал хан, - привет героям!
- Привет, - ответил атаман гордо.
КНИГА ВТОРАЯ
…Колонновожатый Чжурчжи с товарищами в урочище Эджэту увидал следы людей и лошадей, направляющихся вверх по Кэрулэну. Он представил доклад, в котором говорил, что ввиду того, что урочище Эджэту лежит всего только в одном переходе от нынешнего кочевья врагов, а ко чевья их приближаются, - то на всех наших караулах бдительность должна быть усилена,…
(Подвиги в походе против Бирмана)
Глава первая
КОЛОННОВОЖАТЫЙ НАПРАВЛЯЕТСЯ ВВЕРХ
ПО КЭРУЛЭНУ
Жизнь шла так, как будто тюрьмы подле города и не было. Собирали женский батальон на защиту Учредительного собрания. Как будто не обвивали тюрьму окопы, как будто казаки не митинговали о том, как им поступить с Запусом, застрявшим в каменных (Николая I пересыльной тюрьмы) сводах. То ли ждать из Омска артиллерии, то ли взять его сухопутной войной? Запус бомбардировал город неожиданно, обычно поздней ночью; обыватели оттого измотались, издергались, все время им чудились пожары.
А по городку обсуждали афишки кандидатов в Учредительное собрание. Афишки орали синими, зелеными и рыжими голосами: кто же лучше! Лучше ли всех кооператоры из Закупсбыта, или эсеры, страдальцы и герои, часто сидевшие в той тюрьме, в тех оградах (где теперь сидит с матросами и с мадьярами комиссар Васька Запус)?…
А в степи среди киргизов о Запусе рассказывают многие чудесные истории. А по ночам, песочком и через кустарники, через окопы мимо секретов, в которых казаки спорят о земле и об Учредительном, - спешат к Запусу, в тюрьму, шпионы. Огромные четырехугольные кирпичные скалы высятся за городом и знают уже всю городскую душу. Уже давно гражданин Пигнатти вступил с Запусом в переговоры! Часто ночью, молясь, Пигнатти думает: "Не дьявол ли воплотился в Запусе?" Штабс-капитан, начальник казачьего гарнизона, тощий самодовольный верзила, господин Полащук, обиженный властолюбивым атаманом, написал многие письма Запусу! И однажды из тюрьмы Полащуку пришло повеление встретиться с Пигнатти. Штабс-капитан был исполнителен, он тотчас же пошел искать Пигнатти и нашел его у Кирилла Михеича. Кирилл Михеич помогал укладывать женины платья в сундуки. На одном из сундуков сидел старик Поликарпыч, а рядом с ним смиренно, глядя на иконы, Пигнатти.
- Надо терпеть, - говорил Пигнатти, - а вы бежите!
- Все исправится, и врагов мы сгубим, - вставил озлобленно штабс-капитан Полащук.
Кирилл Михеич повел щекой. Оправил на хомуте шлею и резко сказал:
- На пристань подите, женску роту на фронт отправляют… В штанах, волосы обрили, а буфера-то что пушки.
Поликарпыч сплюнул:
- Солдаты и бриты честь по чести… Вояки! У нас вот в турецку войну семь лет баб не видали, а терпели. Брюхо было все от ждания в коросте!..
- Воевать хочут.
- Ну, воевать! Комиссар Василий тоже в тюрьме воюет. Грабители все пошли… Чай пить не будешь? Сынок!..