Поликарпыч укоризненно посмотрел на сутулую спину уходившего сына, скинул свой пиджак, вытряс его с шумом.
- Маета! Без бабы кака постель, поневоле хошь на чужих баб побежишь… Они, вишь, ко фронту за ребятишками поехали… - Он хлопнул себя по ляжке и, тряся пыльной бороденкой, рассмеялся: - Поезжай, мне рази жалко!..
Кирилл Михеич, крепко расставляя ноги, шел мимо тесовых заборов к пристани. Раньше на заборах клеились (по углам) афишки двух кинематографов "Заря" и "Одеон", а теперь - как листья осенью - всех цветов:
"Голосуйте за трудовое казачество!"
"Да здравствует Учредительное собрание!"
"Выбирайте социалистов-революционеров!"
И еще - Комитет общественной безопасности объявлял о приезде чрезвычайного следователя по делу Запуса. Следователь, тощий паренек с лохматыми черными бровями, Новицкий, призывал Кирилла Михеича. Расспросил о Запусе и, краснея, показал записки Фиозы, найденные на пароходе.
- Ну, а Запус?
- Скоро возьмем.
Это было неделю назад, а сегодня нашел записку Кирилл Михеич, что Фиоза убежала к Запусу.
- Околдовал, штобы его язвило!
У пристани - крепко притянутая стальными канатами баржа. За ней буксирный пароходик - "Алка- бек". По сходням взад и вперед толпились мещане. На берегу на огромных холмах экибастукской соли прыгали, скатываясь с визгом вниз, ребятишки. Солдаты, лузгая семечки, рядами (в пять - восемь человек) ходили вверх по яру. Один босой, в расстегнутой гимнастерке, подплясывая, цеплялся за ряды и дребезжаще кричал:
- Чубы крути, счас баб выбирать будем!..
Пахло от солдат острым казарменным духом. Из-за Иртыша несло осенними камышами; вода в реке немая и равная. На носу парохода, совсем у борта, спал матрос-киргиз, крепко зажав в руке толстый, как жердь, канат.
"Упадет", - подумал Кирилл Михеич.
Здесь подошел архитектор Костырев. Был он в светло-зеленом френче, усы слегка отпустил. Повыше локтя-трехцветный треугольник. Выпятив грудь, топнул ногой и, пожимая вялую ладонь Кирилла Михеича, сказал задумчиво:
- Добровольно умирать иду… Батальон смерти. Через неделю. Только победив империалистические стремления Германии, Россия встанет на путь прогресса.
- Церкви, значит, строить не будете? А Запус?
- Вернусь, тогда построим. Запус сдастся сам.
Кирилл Михеич вздохнул.
- Дай бог. На могиле-то протоиерея чудо совершилось, - сказывают, калека исцелилась. Пошла.
- Религиозные миазмы, а, впрочем, в Индии вон факиры на сорок дней в могиле без вреда закапываются… Восток. Капитана давно не видали?
- Артюшку?
- Уездным комиссаром назначен. Полковник и герой. Казачий круг доверие выразит - пойду, говорит, на Запуса. Был у него сегодня - обрился, телеграмму читает: казаки идут к нему.
- Куда?… Брешут, поди. Ленивы они…
Архитектор быстро выпрямился и пошел к генеральше Саженовой. Обернулся, протянул палец к пуговицам френча.
- В уезде военное положение. Пароль и лозунг! Беспощадно…
Кирилл Михеич посмотрел на его высоко подтянутый ремень и вяло улыбнулся: архитектор подражал Запусу.
Втягивая залы (потому что, глядя на них, хохотали солдаты), прошла на баржу женская рота. Если смотреть кверху - видно Кириллу Михеичу такие же, как и на яру, солдатские лица. Глаза, задавленные широкими щеками со скулами, похожими на яйца, лбы, покрытые фуражками, степные загары. Рядом с девкой из заведенья хитрого азиата Бикмеджанова увидал Леночку Соснину, она в прошлом году окончила гимназию в Омске. Теперь у ней также приподнялись щеки, ушли под мясо глаза и тяжело, по- солдатски, мотались кисти рук.
Саженовы кинули на баржу цветы.
С тележки, часто кашляя и вытягивая челюсть, говорил прощальную речь Артюшка.
Кирилл Михеич речи его не слушал, а пошел, где нет народа. У конторы пристани, на завалинке, сидели грузчики. Один из них, очищая розовато-желтую луковицу, говорил бойко:
- Приехал он на базар, тройка вся в пене. Шелкова рубаха, ливорвер. Орет: "Не будь, грит, я Васька Запус, коли всех офицеров с казаками не перебью". Повернул тройку на всем маху и в степь опять.
- Вот отчайной!
- Прямо в город!..
Извозчик, дремавший на козлах, проснулся, яростно стегнул лошадь и язвительно сказал Кириллу Михеичу:
- И для че врут, конь и тот злится… Шантрапа!.. Садитесь, довезу.
Кирилл Михеич взялся было за плетеную стенку, чтоб влезть. Грузчики вдруг захохотали. Кирилл Михеич опустил руку.
- Нe надо.
Извозчик, точно поняв что, кивнул и, хлестнув крутившегося в воздухе овода жирным и толстым кнутом, опять задремал.
Расстегнув френч и свесив с дрожек кривые ноги, показался капитан Трубычев. Кирилл Михеич тоже расстегнул сюртук:
- Артюш!
Трубычев убрал ноги и, шурша сеном, подвинулся:
- Садитесь рядом… Домой!
Дрожки сильно трясло.
- Когда это пыль улягет?
- Да-а… - устало сказал Артюшка. - Как хозяйство идет? Подряды имеются? Мне о церквах каких-то говорили.
- Нету нонче никаких подрядов, например, бумага одна получается. Как сказать, фундаменты провели, есть, а народ воюет. Олимпиада здорова?…
- Скоро можно строить. Казачья лава идет. Запуса прогонят. Следователь сказывал, письмо Фиозы нашли в пароходе.
Кирилл Михеич пошарил в кармане, точно ища письмо. Вдруг взмахнул рукой и схватил Артюшку за коленку.
- Ты мне, Артюш, записку, записку такую по всему уезду… чтоб пропускали везде: дескать, Кирилл Михеич Качанов по всему уезду может, понял? Я завтра отправлюсь.
- Записка, пропуск?
- Ну, пропуск. Мне-то что, мне только ехать.
- Записка выдается людям, связанным с гражданскими или военными организациями.
- Петуха знаешь?
- Какого петуха?
- Олимпиада петуху одному горло перекусила… А мне в уезд надо ехать, церкви строить!.. Давай записку.
- Петух-то при чем?
Веки Кирилла Михеича точно покрылись слюной. На лице выступила розовато-желтая кожа. Он дергал Артюшку за острое колено, и тому казалось, у него нарастает что-то наколене…
- Какой петух?
- Не петух, а человека губят. Же-ну! Пущай я но всему уезду спокойно… церкви, скажу, осматривать. Я под законный суд привезу.
- Зачем ее тебе? Таких - к Бикмеджанову ступай, десяток на выбор. Кто ее потрогает?…
- Могу я осматривать свои постройки; я в губернию жаловаться поеду. Стой!
Он выпрыгнул из дрожек и, застегивая сюртук, побежал через площадь в переулок. Киргиз-кучер посмотрел на его ноги и шлепнул пренебрежительно губами:
- Азрак-азрак сдурел… Сопсем урус бегать ни умет. А-а!..
Вечером архитектор сидел перед Кириллом Михеичем в кабинете. Шоркая широкими ступнями по крашеному полу, он вразумительно говорил:
- Окончательно, на вашем месте, я бы отказался. Я люблю говорить правду, ничего не боюсь, но головы мне своей жалко, сгодится… Хм… Так вот: я объясню- Трубычев вам не давал бумажки потому, что ревнует жену к Запусу, а Фиоза Семеновна при нем если - не побежит к Запусу Олимпиада. Затем Олимпиада повлияла, сплетница и дра. Отпустил. Мне говорит: "Командирую вас с ним, не выпускайте из казачьей лавы". А что там палкой очерчено, здесь идут казаки, а здесь нет! Все ж поедете?
- Поеду, - сказал Кирилл Михеич.
- Вам говорю: зря. Откажитесь. Я бы мог, конечно, несмотря на военную дисциплину-я защищать фронт еду, а не мужей, - мог бы отказаться… Он меня здесь очень легко со злости под пулю подведет…
Он вытер потные усы и, еще пошаркав ногами, сказал обреченным голосом:
- Поедете?…
- Поеду, - отвечал Кирилл Михеич и попросил дать ему пропуск по уезду.
Архитектор вздохнул:
- Здесь на нас, на двоих… А впрочем, возьмите, я тоже с вами.
У тесовых ворот плотничьей мастерской тюрьмы на бревне сидел толстоногий мужик. Увидав Фиозу Семеновну, он царапнул ружьем по бревну и, тускло глядя ей в груди, сказал:
- Нельзя пускать, сказано. Вишь - проволочные заграждения лупят. Камфорт, язви их! Ступай в поселок лучше.
Вокруг трое парней вбивали в сырую землю колья. Босой матрос обматывал колья колючей проволокой.
Фиоза Семеновна ушла.
Горче всего-тлел на ее заветревших (от осенних водяных ветров) пальцах мягкий желтый волос Запуса. Дальше - голубовато-желтые глаза и быстрые руки над ее телом… Горче осенних листьев…
И шла она к мастерской не за милостью - городские ботинки осели в грязь, - надо ботинки; от жестких и бурых, как жнивье, ветров - шубу.
А по яру, подле Иртыша, возле стен тюрьмы, среди окопов, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах - стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами - окопы, мужичьи ваставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава.
Плакала Фиоза Семеновна.
Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик, Филька, - в мастерскую не велено пускать. Дни над стогами - мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч.
Сидеть бы в городе, смотреть Кирилла Михеича. Печи широкие - корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар.
А - не надо!
Просфирня тюремной церкви укоряла дочь, говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала: "Грех… надо в город", - и спросила:
- Урожай какой нынче?
Просфирня скупо улыбнулась и ответила:
- Едва ли вы в город проедете… Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно.
- Убьют!
- Ну, может, и не убьют, может, простят… Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал - до баб яруч. Муж, поди, простит… Не девка… Это девке разъезды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит.
Просфирня стала опять говорить дочери.
Мимо окон, наматывая на колеса теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичом и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользили за обозом пять мужиков.
Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них:
- Добровольцы… Сколь их погибши…Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, не один гроб-то?…
Треснул перекатисто за тюрьмой пулемет. В деревне закричали пронзительно - должно быть, бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво:
- Учатся. Казаки послезавтра придут. Испугались.
- Ты откуда знаешь?
- Пимных Никола сказывал.
Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке между гераней - тусклое зеркало. Взяло оно кусок бесстрастной груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно.
- Солдатское есть? - спросила тоскливо Фиоза Семеновна.
Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол.
- Какое солдатское?
- Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть.
- Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна?
И, - вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня. быстро зашарилась по углам.
- Есть, как же солдатскому не быть?., от сына осталось… сичас солдатского найдем… как же… Ира, ищи!..
- Ищи, коль сама хочешь. Что я тебе - барахлом торговать?
Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась.
- К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь?
- К мужу, - вяло ответила Фиоза Семеновна. - Шинель, коли найдется, куплю.
- Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропу-" екают?
- Легче.
- Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человек, как гриба в дождь.
Штаны пришлись впору: ноги уместились в них честь по честь. Ворот рубахи расширили, а шинель - узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем - вышло.
- Хоть на германскую войну идти.
Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала:
- Режь.
- Чего еще?
- Волос режь, наголо. - И, дрогнув пальцами, взвизгнула:-Да, ну-у!..
И, так же тонко взвизгнув, вдруг заплакала Ира.
- Господи, и все из-за непонятной любви. Мне бы такую…
Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала:
- Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него объявились огромадные. Держись!..
Приподняв темную прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой.
Провожали Фиозу Семеновну до ограды. Ноги у нее в больших и теплых сапогах непривычно тлели - словно вся земля горела. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная - и жар и легость.
Растворяя калитку, просфирня повторила:
- Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню.
- Не надо.
В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как галька, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться.
А за церковью, где дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к мастерской.
Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как будто был в другой шапке.
- Серянок нету закурить? - спросил он.
Фиоза Семеновна молча прошла мимо.
В сарае, где раньше стояли верстаки, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус, Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом:
- Кто еще не вписался?… Кому голов не жалко, а-а?… Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищи!!
Небритое его лицо золотилось, а голос как будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе.
Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.
С каждым шагом - резче по столу ладонь Запуса:
- Кто еще?
Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем - секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:
- Еще?… Имя как?… Еще один! Товарищи!.. Тише.
- К порядку! - крикнул кто-то басом.
Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.
Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос - секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю:
- Фуражку новую выдать ей и… сапоги.
Хлопнул ладонью о стол и сказал:
- В нестроевую часть назначу! Приказ есть - женщинам нельзя… а если нам блины испечешь, а?
Еше раз оглядел Фиозу Семеновну:
- Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, - блины печь… Постриглась! Справляй постель, так и быть.
Под утро матрос, секретарь Топошин, кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:
- Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.
- Сколько?
- Двое. Из города ехали, говорят - жену ищут. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю-подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают, куда хочешь. Возможные казачьи шпионы, и вообще чикнуть их…
- Подумают: из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.
Запус вернулся в комнату. Заголившись и томно дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели.
- Весело! - навертывая портянки, сказал Запус. И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:
- Подрядчик Качанов? Архитектор Костырев? Архитектор не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:
- Так точно.
И, тыкаясь в зубы отвердевшим языком, архитектор (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.
- Мобилизовали, - сказал он тихо, - я ни при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?
Сюртук Кирилла Михеича лопнул, под мышками торчала грязная вата. Разрежая бородку пальцами, он отодвинул архитектора и, устало глядя в рот Запуса, спросил:
- Жена моя у тебя? Фиеза? Зачем строить мешаешь?…
Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь, и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:
- А вы, Качанов, в восстании участвовали?
Кирилл Михеич упрямо повел головой.
- Здесь жена-то или нету?…
Архитектор тоскливо вытянулся и быстро заговорил:
- Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы…
- Нету, значит? - глядя в пол, сказал Кирилл Михеич. - Где жена, говорю?
Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:
- Можно увести. Казаки перейдут в атаку - расстреляем. Посадить в сарай, к речке.
Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно.
Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:
- Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди ее. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи - пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.
- Мужа?
- Обоих. А этот караул ты сними.
Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и, широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:
- Ладно.
Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:
- Это для чего?
- Песенку знаешь: "Милосердия двери отверзи мне…"?
- А потом?
- Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.
- Ишь…
Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:
- Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей насмерть.
Корявый мужичонка поддернул стремя и пискнул:
- Которого?
- Видать, которы бегут, амбиция. Своих, что ли?
- Своих разве бьют…
В сарайчике на бочке сидели архитектор и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Костырев крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны, и в ушах несмолкаемо звенело:
- Господи, помилуй… господи, помилуй… господи, поми…
Иногда потная рука ложилась близко от подряд-. чика, и он отодвигался на краешек.
- Барахло-то наше поделют? - спросил Кирилл Михеич. - Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.
Архитектор стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо.
- Слышь, англичанка! Сломаешь.
Архитектор вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал.
- Госпоми… госпоми… госпо…