Боялись сначала раскольники все царевой волны вслед, а потом поняли: на недоступные холодные воды вышли. Вывели кельи, молельный дом срубили из кедрового дерева. Устроили собор, и на соборе том киновиархом мирную жену Александру избрали. Дале, по наказу поморского мудреца Денисова, разделились: "могшие вместить" ушли на гору, прозванную Благодать, в пещеры, схимниками-пустынниками, наставниками-начетчиками… Живи, дескать, в пещерном мешке, понимай, дескать, что жизнь эта есть мелкая ступень к будущей жизни, что есть нескончаемая лестница. Хо-олодная лоза!.. А кто не мог вместить, поселился ниже, на полянах. Срубили дома, пашни подняли, бить птицу и зверя стали. В домах жизнь тоже не лучше пустынников: ни смеха чтоб, ни возгласа. Тишина, сумрак да ладан. Унынь. Чуть что провинился, - пропишет наставница несколько лестовок, а в каждой лестовке сто по клонов. Считай богов в молельной бане…
Вышел еще обычай. Сначала из-за волков: замучали волки. Ружья и порох понадобились. Собор сбирался в декабре, избирал трех охотников да пятерых глупцов-силачей на место лошадей: дураков от пустынной жизни много рожалось. Шли те охотники лыжники да глупцы-таскуны-кочерыжники к Трем Соснам. Зыряне-промышленники, воры-купцы встречали их там. Меняли порох да ружья, железо да старые иконы на меха и мамонтов клык. Зырянин, стерва, дуванщик, из огня одетый выйдет: жили-существовали на ту раскольничью мену целым селом Черно-Ореховым. Избы себе кирпичные под железной крышей сбахали, завели граммофоны - и молчат. Дрожали носы не одного десятка приставов: собака чует-не ладно, трясет погоном, а взять не может. Дивовался народ всей Тобольской округи, до чего в охоте везет черно-ореховским зырянам. И соболь, и бобер, и рысь, и мамонтов клык, а белка дешевле мыша. "Черт помогает", - решили.
Волчье гнездо это, пустынь белоостровская, растянулась "а три версты. Вверху, подле еланей, в пещерах схимников-пустынников не счесть сколь живет; спускаются вниз избранные на соборы только. Киновиархом, из жизни в жизнь, избирают ‹род Выпорковых, от жены мученика начатый. Вели они жизнь суровую, пустынникам в науку, больше одного дитяти не имели, если сын - Александр, Александра - дочь. Как исполнится три года дитяти, мужик-отец в пещеры уходит, а жена киновиархом и хозяином остается.
Да-а, не знаю, ели ли они шаньги, булки такие есть со сметанной намазкой, - а я люблю… Я на них не сержусь, думаю - по праздникам разрешали…
Что и говорить, народ чудной. Родилась однажды у Вьшорковых дочь. В день рождения, по обычаю, полагалось - вкопать на полторы сажени бадью меда. Первый выкоп бадьи-в свадьбу, второй - в похороны нареченного. Александрой, как водилось, нарекли, Опускают пятидесятиведерную бадью в яму, - на ней обруч и лопни. Делали обручи для случая, бадьи-то долбленые были. Обруч лопнул (кузнец-то слабый был и шатун-лодырь). Затрясся отец, блажной был, вроде провидца, Платоном звали.
- Худо ли, худо ли, худобушка!.. Не вынимать ей бадьи ни в свадьбу, ни в похороны… Сгниет бадья, пропадет бадья, не опускать туда ни ковша, ни ведра… Худо ли, худо ли!
Не выждав положенных трех лет, в пещеры к схимникам-пустынникам в ту же ночь ушел. Думал - грех сделал: с бабой поспал. Виденье ему в юности такое было - не спать бы с бабой. Красавица была - польстился.
Молился Платон в пещерах неустанно. Большим почетом пользовался, ходили многие за советами, - сам он двадцатый год в поляны не спускался. В день съедал сухарь, малую чашку воды выпивал.
На двадцатый год его подвигов - хоть вокруг Острова топи да гнилое дерево, лихоманочный комарь, - уродилась небывалая рожь: в закрома не влазит, стоит в скирдах необмолоченная, да и молотить некому. Руки и цепы поотбили. Собрался а декабре собор. Старуха тихая, жена Александра-киновиарх, на стуле сидит, на котором лохматые собачки - вырезаны. В горнице тишина, благолепь, накадили ладаном. Старики на лавках, в бородах у них от старости плесень да паучки бегают. Говорит им благочестивая старица Александра-киновиарх.
- Допрежь, чем послать охотников-лыжников да Марешку-охальника к Трем Соснам, хочу сказать я вам немудреные слова, старики и схимники-пустынники… Глупые мои слова, бабьи, может, и слушать их не будете…
- Говори, матушка, говори, кроткая…
Александра-киновиарх строго всех оглядела, Марешку особо. Марешка - главный зверолов - "маз" был. Знал тверже всех лаз к Трем Соснам, окаянным его прозвали: ‹в кои-то веки, тридцать лет назад, соблазнился понюхать у зырянина-купца табаку. Марешке теперь лет семьдесят, а стоит в дверях-чин блюдет. Забормотал и он вслед за пустынниками.
- Говори, матушка…
Тряхнули бородами старики: такой не поперечишь. На што дочь - зверюга, а трясется подле двери соседней горницы. Старики все ж говорят для близира:
- Конечно, надо обсудить… Надумали что? Кто знат…
- Надумала, - отвечает им тихая старица Аленсандра-киновиарх, - для продолжения киновиархского роду свою Сашу за Гавриила-юношу Котельникова к сводной молитве подвести… Твердый и святой крепости он человек, и душа благоуханная и чиста, яко черемуха…
Потрясли старики бородами, друг к другу чинно наклонясь. Святость святостью, а Гавриилу-юноше Котельникову доход от этого брака бесспорный и беззаботный.
Не устояла на стреме Саша. Звериным воем изошла. Пор-вала перины, лоскутное одеяло на полу, пух перинный, в слезах плавает. Тверд был, верно, в вере Гавриил-юноша Котельников. Молитву клал усердно, а на пещеры не очень заглядывался. Может, поспав с молодой женой, позже и, в пещеры сбежал бы: крепок был душой, как кремень, а телом - как веник. А может, тисками да щипками умучил…
Идет Саша по деревне к изголови острова, где мель и бывает такой разбой: вода речная разделяется на два рукава, и перед изголовью, перед желтым песком синее волнение блещет, - идет посидеть на коряжине, в деревне будто парад. Глядит она в землю, а ресницами будто тень на душу кладет… Кому вдруг середь лета сани понадобятся, бежит к соседу - ее встречает, кто потерял кнут, кто и в молельню захотел. Взглянет на грудь, на сарафан - руками разведут. Не спят трое суток потом… Не девка, а яруха.
Старики пошевелили языками, как гряды в затопленном огороде. Повела бровью Александра-киновиарх, как коршун крылом, - старики в один голос говорят:
- Делай молитвы на свободный брак, будет роду твоему благочестивое продолжение…
Отпустили Марешке и лыжникам сколь полагается соболей, рысей и прочих шкур. Старица Александра-киновиарх наставление напутственноепрочитала. Каждогодный наказ Марешке, - к табашникам близко не подходить. Отвечал ей Марешка, поясно кланяясь:
- Победим диавола, матушка наставница, перепрехом…
Вышли тихонько сборчатые кафтаны за дверь, еще тише в избе стало. Слышит шорох и стоны старуха… Дочь вся в пуху лежит, не знают, как и помочь ей, гостиничные девки. Саша іна мать глаза подняла: сразу прошло желание сказать, что-не хочу за Гавриила, юношу Котельникова.
- Голова недужит?
- Ой, недужит, матушка, сильно недужит.
- Пройдет. На перинах не спи, положи две лестовки, пройдет. Да іпорадуйся: собор разрешил выдать тебя за Гавриила-юношу Котельникова. Спорить мне с собором где? На масляной свадьбу сыграем - надо мне наследника: видения смертные вижу, умирать тора… Женихом довольна?
- Довольна, матушка.
Посмотрела старуха на разорванную. перину, клеть до свадьбы велела убрать, Саше на кошме спать. Старуха за скрепы, а у двки опять зенки в слезах. Пащенок, а не дите, - воет, кошму ногтями царапает. Никуда не уйти, в воду не броситься, а как вспомнит ноги жидкие Гавриила-юноши, - пот холодный потечет.
Глава пятая
"Юрцованили" охотники-лыжники с Марешкон много раз к Трем Соснам - все надивоваться не могут. Маленький такой, черныш да загорыш, как чугун, стучит клюкой по деревьям, белкам подмигивает, смотрит все в пол, "маршрут"- бурлак с припасами плечиками поправляет, и нипочем ему тайга и чернь, скалы и топи. Ближе к Трем Соонам - Марешка все веселей "Знакомо кругом, будто в табакерке.
Марешка зырян не любит: нажили на" нем не одну "косулю сары", подушки себе в санях завели для мягкости. И то ведь - горносталей нипочем хватают, как белье на чердаке. А отойти в сторонку, согрешить, табачку понюхать, щепотку в сапоги всунуть, побусить чайку - с зырянами любо.
- Дяденька, табак нюхать будем… - хохочут по дороге над ним глупыши-тянульщики.
Марешка брови нагнет, строгости - прямо старица сама.
- Вот заставлю лестовку считать…
Прошли они топи, камыши, положенные перед Тремя Соснами, на реку, так и до сих дней не названную, выкатились. На холме, словно из заморского чудесного камня, три дерева корой блестят, посредине Работников раздумный каменный стул, и на нем сорока перья чистит.
Лежит по всей поляне снег нетоптаный - одни сорочьи следы. Бывало, раньше костров сколько зыряне нажгут: жадный народ, приедут раньше срока дня за три, боятся - барыши б кто не перехватил. По ту сторону полянки стояла избущонка такая, вроде баньки. Мену кончат, натопят баньку, попарятся. Охладится банька, на тех же полках - спи.
Баню протопили, пересказал Марешка свои непотребны сказки, - артельный чудак был. Сказки грешные, да ведь в походе и раскольникам многое спускалось. Зырян все нету. Хоть бы на сердце для легкости метель. А то - тишина. Белка по ветвям скачет, как по струнам, - такая голосянка. За пять верст слышно, как медведь в берлоге дышит.
Вот говорят-не играют трусы в карты. Марешка был трусишка, всей его жизни назначение - собачин нюх, а довелось ему в большой игре участвовать.
Стоит Марешка, с легкой "раструской" душевной, медвежье дыханье слушает. Взяла и его под конец оторопь, хоть и знает тайгу, как свою рубаху.
- Господи, спаси и помилуй, пронеси такой при- случай мимо моего двора…
Еще три дня обождали, а чтоб идти дальше, за Три Сосны, в помысел никому не пришло.
- Чума, За грехи на мир чума пришла. Пошто иначе зырянам не прийти; Чудом мы сохранились…
Вытесал он, на случай, на сосновой коре раскольничий, - дескать, были, - крест… Еще немного обождали. Вздохнули, большой начал положили и пошли обратно.
Глава шестая
Вот в Тобольске и находился тогда губпродкомиссаром этот самый Васька Запус, Претерпевал он многие муки от своего сердца: любовь ведь как темная карта - рубашкой вверх, кто знает, что она сулит. Тут не поможет и шулерство. И мешает опять-таки: ученому в занятиях, партийному в революциях, жулику - бестюремную жизнь вести. Одно понятие о ней - темная карта и каюк… Вот, возьми мое существование, гражданин…
Ну, это всякие разговоры - хрящи, а не мясо. Значит, так.
Распоряжение вождя Ильича о нэпе еще не произошло. Я не вдаюсь в рассуждение различных действий: мало знаком.
Вот, значит, сидит в тобольском своем кабинете Васька Запус. Конечно, в валенках, рукавицы, для случая, рядом на столе. Подле два телефона. Собой: "моргай" голубые, "сапай", как спичка, тонок, "хватай" красный, а на "острове-кивале" - золотая трава. Прямо хоть в песню.
Шофер снизу ему по телефону: кто-то бензин последний спер, надо шоферу для сварки лопнувшей части бутылку спирту. В хорошей шубе комиссару ходить не полагалось: скажут - опер. Поедала тогда шубы моль, ворам и то воровать их было стыдно - вроде мертвеца. Запусу в полушубке козлином на санях в заседание ехать - застынешь. Появляется тут секретарь, услышавший злые разговоры. Секретарю что? - чин большой, сам беспартийный, - он тулуп носил и к тому же пуховую фуфайку.
- Вас там, - докладывает, - по кулацкому сознанию от разверстки отвиливающие желают для длительного разговора иметь.
Воззрился в его стекла Запус, пуховую фуфайку потряс.
- Гони их подальше! Пускай разверстку платят, приму тогда.
- Никак невозможно. Дело, говорят, первосортное. Примите, пожалуйста, вне очереди как международных делегатов.
- Да ты взятку хапнул!
Замахал секретарь, покраснел. В такое-то великое время - взятки. Сказал Запус грустно так:
- Вокруг советской чашки, будто вокруг волчьей ямы с булавками. Видно, пристрелю я тебя как-нибудь на досуге, любимый мой секретарь… Эх, разволновался я, давай сюда зырян-кулаксив.
Зыряне все в барнаульских длиннеющих тулупах, красными кумачовыми опоясками перетянуты, шапки с плисовым верхом.
- Эх, вы, щетки-гребенки, граждане, что ж вы налогу не вносите! Знаете - идет борьба не "а живот, а на смерть на всех фронтах за социалистическое отечество… а с вас надо собрать каких-нибудь пять тысяч белок. За такие дела-то… да со мной, не шути.
И понес он, завяжи горе веревочкой…
Прерывает его самый красивый старик. Руками развел, плавно повел наикрасивейшую речь. До красоты Запус сочувствие всегда имел..
- Гражданин комиссар, белка - птица хитрая, а соболь среди всего зверя - как козырной туз. Сколько мук азартного игрока потерпишь, допрежь ему в глаза попадешь, чтоб не портить шкуру. Мы тебе соболей в козках добудем: это значит - шкурку снимем без продольного разреза, будто рукавицу. Мы тебе соболя в пластинах принесем: это значит - с боковым разрезом, брюшко и хребет - цельный мех. Мы тебе…
А только нa войне наши души поизносились, дрожат наши руки, будто у картежника барина-угнетателя, проигрывающего свое именье… Трудно теперь соболю в глаз бить, много тратим усилий и пороху. Обнищали, захудали, посуда у нас чуман из березовой коры - где теперь чугунок достанешь? Жировики жгем с салом. Вот и надо нам для сбора такого налога в пользу комиссаров и отечества никак не меньше восьми чистых пудов пороху…
Отвечает до слез пробитый теми красивыми словами Васька Запус.
- Дорогие граждане, вы мне рыжики - золотые слова не подкатывайте, я сам на колесах хожу. Как же это восемь пудов пороху, когда по всей губернии, что размером с Францию и Германию вместе взятых, всего девять пудов охотничьего пороху, не считая милиенов патронов, которые мы всегда рады направить против врагов советской власти и всего… да… Надо вам столько пороху для поднятия восстания и наглого кулацкого бунта.
- Гражданин комиссар… - возражает ему старик.
Но тут прервал его Запус громким голосом:
- Я тоже ел миноги и баклажаны, а вы идите, красивый старик, к матеровой матери. Устал я от автомобилей и спецов-секретарей… Беру я непродолжительный отпуск, беру свой верный отряд матросов и еду в ваши кулацкие селения выяснить обстоятельства порохового дела.
"Ну, - думают зыряне, - спознались с корюшкой (палачом), не миновать нам кряковки". Ведь сотни лет лежали они на полатях, ляжки у баб щупали. Ружьишками, для близиру, больше на уток промышляли. Перед глазами все сизая утиная цепь в воде. А вдруг вздумает веселый комиссар экзамен - как, мол, стреляют. Черт ее, белку-то, на вершине найдет. Кабы собака, а собаки все на уток учены. А коли веселый комиссар произведет учет ружей - их на все село три. Скажет - попрятали ружья. "Амба", конец зырянским полатям.
Собрали зыряне наикрасивейших баб и девок. Застольные песни велели вспоминать. Заготовить три мешка пельменей и Запуса у поскотины - у околицы "зенить, стремить". Пошли сами в лес, в землянки самогон варить и придумывать такие красивые слова, чтоб уверить Запуса в своей любви к советской власти и губпродкому.
Глава седьмая
Вернулись лыжники от Трех Сосен тощие да бледные, как лен. Взад-назад сами на себе ведь сани тащили с мехами: лошадей в те походы не полагалось, считали - выдать может неразумная скотина заколебавшегося в древлей вере. Марешка трясется: мантов (плетей), а то и в бугры (пещеры) угодишь, спасайся там.
Как увидали Марешку раскольники, узнали про исчезнувших зырян, - буза поднялась по деревне. Прут, у выпорковского крыльца все стропила пообломали. Голосянками заходили по своей "музыке":
- Без пороху, братие, будто без стомика.
А стомиком называется брус такой деревянный, его в углу печи приделывают. Верят, что без стомика печь развалится, а по-моему - брешут.
- Не всегда ж на рыбе жить.
- Богохульство брось! Мясо не нужно - чугунки, железа нет. Сно косить нечем…
- Брат, во что порох ценишь! Про волков забыл, про видмедя?
- Нужен тебе видмедь, коли сам всегда на бабе виснешь.
- Соболью опушку на кафтан захотел для прельщения.
- Сам ты плисовый кафтан во сне видишь, кикимора!
- Пес поганый! Ирод!
Началась тут трескотня. В эту пору из-за угла выходит Дионисий-схимник, начетчик и наставник, обходительный человек. За ним идут другие спустившиеся с горы пустынники. Собор внеочередной, Положил схимник на смутьянов-спорщиков большойткрест.
- Дьявол смущает вас, жгет будто пал-траву. Положите подите перед иконами по лестовке - пройдет. Какое пороховое зелье человеку, для. чего оно ему?… Огнь адский и так тяжел, - для чего прибавлять грехов? Без пороха надобно жить, кротостью, да тишиною, да молитвой. Плюнь на мир антихристов, плюнь да забудь…
Вот опять собор сидит, трясет бородой.
- Кто тебе, Марешка, про чуму сказал? - спросила тихая старица-наставница Александра.
Марешка со страху будто гриб-дождевик склизкий.
- Следы… следы…
Видят-до грани струсил мужичок, глазами водит из угла в другой. "Звонка" нету, чтоб подсказать.
Понимает собор - дуга, оправочка-то хворая.
А другого подходящего лыжника-водителя нет, кроме Марешки.
- Поди домой, Марешка, неделю бей пять раз в день начал по семь поклонов…
Вздохнула.
- Днесь благодать святого духа нас собра, днесь надо направить к Трем Соснам…
Но тут пришлось ей повыше голову-то, платком темным укутанную, повыше поднять. Тряхнул веригами, а вериги "е от одного схимника-пустынника к другому по наследству переходили.
- Плюнь на мир антихристов, матушка-наставница, не посылай туда никого. Прикажи птицу ловить кротко, силками, волка - ямами да самострелами, как деют то язычники самоядь. Пошли Марешку срубить Три Сосны, а потом в пещеры под начал ко мне пусть идет, грехи замаливает. Забыть надо грешный мир…
Подтянули ему в голосе против киновиарха другие пустынники - Митрофан, Голодун по прозвищу, Стефаний Радостный, Петр Благовестник, Да где ихним легким ковыльным голосом побороть поднявшуюся с лавки тихую старицу Александру.
- Полно, отцы святые, какмуха-баба, в горницу влетевшая, крылья о потолок ломать. В пешеры-то вам хоть и малый, а. запас нужен. Запасы-то селяне ©низу добывают. Воды-то здесь студеные, работа тяжелая, - как при такой работе без железа обойтись? Землю суком ковырять не будешь. От волка ямами не спасешься. Окаянный блудник Ma решка ничего доподлинно не узнал. Зыряне небось у Трех Сосен ждут… А коли не ждут-послать к ним, в ми р.
За спинами старцев кедровые стены даже колыхнулись.
- В мир?
- Узнавать про мир и что там доспелось-пойдет Гавриил-юноша. Сосуд сей хоть и юн, но мудрости полн, тверд и в древлекнижии, яко губа заморская воду, в себя впитал. Так ли?
Церковь не сеть-плетена не в сто узлов, а в тысячу сердец. Однако ж будто сеть тряхнуть может ее пастырь мудрый.
Схимники только робостно веригами звякнули на те слова.
Преклонил тощую выю перед собором Гавриил- юноша. Марешка скорбно стоял у крыльца и думал: как ему с таким хлябалем идти.
Саша-то дочка киновиаршая, поспать, покушать да попрыгать любила. В горницах-то тишина всегда, ладан да унынь. Собор и старики, а все веселее хоть шаги слышно. Хорошо она угощала соборы.
Гавриилу-юноше говорит перед отходом: