- Ты там хорошенько смотри, в миру-то, подробно рассказать все чтобы…
Долго смотрела вслед. И нет метели, а кажется ей - метель подымается. И жалко и радостно. Постыл, леший, а кого еще? - все они на одно лицо. Лица синие да гнилые какие-то, будто дряблая береза. А тоже в мир понеслись, как желтые листья…
Глава восьмая
Галкин вдруг вспрыгнул. Братец Иванушка давно спал, сестрица Аленушка тоже, видно, устала и вздремнула. Сны, как видно по бесстыдным ее глазам, - беспокойные, горячие. Такой же сон и сейчас, должно быть, ей привиделся. Метнулась она яро бедрами - и вскинутая юбка освободила крепкое розовое тело. Галкин исступленно посмотрел на меня - заметил ли я, не дрогнул ли. До этого я все ждал, не проговорится ли Галкин, какая ж специальность и какие термины из всех, которые он при мне употреблял, ближе его ловким рукам. А тут увидал я, как глотает он слюну, в платок харкает, словно выхаркнуть хочет свою душу. "Сгоришь ты подле такой церкви, Галкин", - подумал я. Жалко мне его стало.
- Человек из-за любви в игре козырей забудет или с руками, полными козырей, колоду возьмет да и пересдаст.
- Так ведь вот со мной-то и бывало это! - воскликнул Галкин.
"Шулер" - узнал я. Узнал, и еще жалче мне стало его.
- Здоровой девке много ли для успокоения надо, - сказал я.
- Меня девка и не интересует, гражданин. Девка, Сашенька, скажем, много что с тела сойдет, если ничего не выйдет. А герой может и жизнь и счастье потерять. Я вам сейчас о Запусе буду рассказывать.
Въезжает Запус со своим матросским отрядом в зырянское село. Баба наикрасивейшая с ведрами навстречу идет, смотрит на него от всего нижайшего почтения. Шубейка распахнута, качаются под кофтой телеса, как ведра с водой. Аж лошадь под Запусом подпрыгнула.
- Какие бабы-то на воле бродят, - говорит он.
Лошадь к ней повернул, а она вдруг в сторону шарахнулась, ведра на пол. Из-за сугроба рядом вылазит прямо на нее жидкий да большеголовый, как безмен, человечек в подряснике. Увидал церковь, сначала перекрестился двуперстно, а затем, разглядевши, сплюнул.
Запус с коня, маузер - к уху.
- Кто ты, слепыш, и откуда ты, контрреволюционное отродье?
А того больше маузера испугали сапоги щегольские лаковые (Запус их перед самым селом надел, а то все в валенках ехал). Глаз не спускает.
- Свят, свят… табашники, никониане…
- Или долгов много, или дурак. Кудрявку-бабу испугал. Забрать его, товарищи! Такая харя только и может руководителем кулацкого восстания быть.
Зыряне, как увидели раскольничьего начетчика, и на кудрявку-бабу с персидскими бровями надеяться перестали. Пробрало их с дробью. Раскольничьи доходы жалко терять, да и перед страхом - то ли согласились бы потерять. Страх хоть не тело, не дух - с крыльями, а и на нем к Бело-Острову не улетишь. Ждать, чтоб налетчик-вертун дорогу показал… знали они раскольничью твердость.
Занял Запус ту избу, куда красивая баба ведра понесла. Оставил ее с собой для ведения хозяйства, караулы пустил вокруг. Пойманного - с собой рядом: узел восстания, дескать, в нем, и начал вести красивыми словами допрос. Тот только дыхалом: "Господи, поми… госпоми…" А когда Васька закурил - грянул псалом.
- Ты мне вола не крути, я белогвардейскую хитрость с мясом прошел насквозь. Объясни, пожалуйста, что ты за шушера и где могла и от какого паука такая рожа родиться? Смотреть на тебя муторно.
А начетчик, знай, псалмы тянет.
- Хорошо, что я в следователи не угодил, зря б паек жрал.
Плюнул Запус, пельмени начал есть, хозяйку, как бумажник свой, прощупывать. Человечек в подряснике смотрит на пельмени жадно, голоден. Отворачивается от Запусовых щипальных шуток - и никак не ест. "Экая, будто окорок, красивая твердость, - подумал Запус. - Пельмени даже не ест".
Положил рядом с собой начетчика, чтоб не убег: на улицу ли, к кудрявке-бабе ли. Ревнив был Запус, как турок. Спать.
А ночь-то душная: печка пышет, на голбце баба мясами горит. Ждет Запус своего часу и никак не может понять - спит его безмен или нет. К полночи так поднял Запус голову: будто храпнул подрясник. Васька ноги с лавки, тело сразу затвердело, будто корень.
Прислушивается, а тот бормочет, как в табакерке, тоненько так.
Васька было-к голбчику, к бабе. Но победило сознание долга. Решил минуту послушать сонное бормотание. Наклонился, со рта подрясник тихонько стянул, - запах изо рта паршивый, гнилой.
Из пятого в десятое разобрать можно. Бормочет: "Братия, Белоостровье, тихая обитель… спасители веры истинной… матушка-водительница… Сашенька…, Приду… приду… разузнаю, разузнаю…, принесу… принесу…"
- Белоостровье… - сказал Запус. - А чтой-то таке за Белоостровье?
Да как тряхнет этого чудака, как пивную бутылку.
- Белоостровье, что оно?
А тот спросонья и заори:
- Ждут!..
Запус хозяйке-красавке приказал:
- Веди сюда немедленно самого красивого… с бородой!
Караульные долго хохотали бабе вслед: бежит, шуба надета прямо на рубаху, а рубаха задралась выше колен, сыра да тесна, - тело-то, как яичко.
- Прихватил! хо-хо!.. От него побежишь!
Заиграл у зырянских бород Запус стальным чемоданом:
- Тут вам не круглую репу глодать, граждане, тут революция… Ведите на Бело-Остров, прямо к штабу контрреволюционеров наш матросский отряд. Красивый человек назначение жизни, как морковь, понимает. Ты, красивый и красноречивый старик, будешь у меня за главного спутника… Выменивай свою жизнь, а то конец ее назначению… не за иголку в бороду все шесть пуль шмякну!
Красноречивый зырянин так и плюхнулся на лавку, как булка. Расстегнуть у рубахи ворот не может.
- Мы ж тебе пельмени… мы же бабу… а в Бел-Остров дорога нам известна до Трех Сосен, а дале тропы раскольничьи, по лазу, по скрытым приметам.
- Мы без суеверий, у нас на все прогноз. Натягивай теплухн и веди! - сказал Запус, аркан вокруг маузера заматывая. - Веди пока до этих самых Трех Сосен, а там разберемся… А бабу вашу я не тронул, не нравится она мне, телом жидка и вообще сварлива.
Неизвестный человек сам на лошадь не сел, пришлось его привязать веревками. Да и лошади скоро не поднадобились: тайга, снега глубокие, как море. Матросы, понимавшие в лыжах, - с Запусом, а безлыжные в село вернулись. "Похлился отряд на стуках": значит, пешечком, своими ногами, с мешком на горбу.
Запус весь в наблюдении за неизвестным человечком, отставать тот норовит, пошатывается.
"Экое упорство, - думает Запус. - Может, действительно, не штаб там белогвардейский, а монастырь". Спросил красноречивого зырянина, давно ли на острове раскольники и много ли их там.
Уксусно отвечает ему красноречивец: раскольники живут давно, и много их наплодилось. Тысячи, а какие - неизвестно.
- Сеют?
- Будто сеют.
Запус тотчас же велел замки винтовок проверить и посожалел, что не захватил с собой пулеметную чертоплешину.
- Тем более, если сеют. Хуже заговора: почему не платят продразверстку в напряженный момент?
И продолжал:
- Может, им и про революцию неизвестно? Может, они думают, что всё при царе живут?…
А собаки зырянские в снегу катаются. Говорит Запусу красноречивей:
- Метель будет.
А Запус весь в расчетах - как ему раскольников упропагандировать, сколько же можно продналогу с них собрать? Может, их там целая волость.
- С десяточек бы нам таких островов пооткрывать, с честью бы мы тогда по всей губернии продразверстку выполнили.
- В карты играешь, а мастей не знаешь, - упреждает его зырянин. - Собаки катаются, метель будет.
- Не бубни, ты на собаку не смотри: что она - умнее человека? Вот кабы барометр… мог бы безусловно поверить.
А раскольник, услышав про метель, успел улыбнуться. Запус ту улыбку не видел, но по дыханию понял.
- Ты, гражданин, хитрость-то брось, не сласгн мой сахар. Думаешь-метель нас возьмет. Шалишь! Теперь даже всемирный потоп будь, я вас с вашими овинами под морем найду. Все топи и болота милиотирую, леса повырублю… Так живем…
Хвастливые слова на безыменного человека - как залежалый праховой товар.
Тогда сказал Запус:
- А известно ли вам, гражданин, что в России советская рабоче-крестьянская власть и давно царь свергнут? Что Россия без царя живет?
Человек встрепенулся, потянулся к Запусу. Тот велел путы ему развязать. Будто впервые разглядел человечек на шапке Запуса красную звездочку. Начал чудить.
- Христос, Христос, звезда вифлеемская, осанна…
Староверы - народ сплошь иносказательный, где понять такого веселому матросу.
Закурил лишний раз Запус.
- Там, на местах разберемся. В речи какой-то близир, а вообще-то черт их разберет!
Хотел, видно, начетчик порасспросить, что-то забродило в нем: две тропы более кратких показал даже, а там скрытость кержацкая победила, опять стих и псалмы загнусавил.
Скоро побежала среди сосенок поземка, лыжи стала засыпать, валенки. Поднялась выше, и маковки сосенок скрылись в снег, будто вор в удачную кражу.
- Метель, - сказали зыряне. - Влопались мы.
- А далеко ли до Трех Сосен, граждане?
- До Трех Сосен, товарищ, пять часов еще ходу.
- Труба! Кроем! - И кинулся быстро вперед Запус.
А где ж было успеть…
Как ударило по верхушкам кедров, как засвистало, сугробы из-под ног валами вверх пошли, а ветки кедров будто по ногам ударили. Снег аж синий сделался- никогда такого снегу Запус не видал. Прислонился к стволу, на минуту ошалел даже. Вспомнил раскольника-начетчика, закричал: "Вяжи его, сукина сына, убежит!"
А безменный человечек успел лататы задать. Унесло его от них, как снежинку.
Держась за вожжу, кинулся Запус в метель, весь маузер разрядил. Пустой вернулся к товарищам, что хороводом вокруг дерева.
- Достану, пускай только стихнет. Не быть мне продкомиссаром, если не достану.
Зыряне - народ смышленый, вынули топоры, кедр срубили и полезли на него: в ветвях сидеть удобнее, высоко, снегом не занесет. Просидели такими воронами сколько не знаю часов. Лыжи к плечам привязали, жуют сухари. Мести-мети, тайгу ведь не сметешь, по снегу идти все равно: саженью ли выше, саженью ли ниже.
Метель кончилась, следы начетчика унесла с собой в кармане.
Запус торопит свой отряд к Трем Соснам. Думает перехватить начетчика. Награду обещал: снять продразверстку, кто первый прибежит. Зыряне и вдарили, пар столбом от них, рожи алым-алы, тело сухое, а они наклонятся кой-когда, бороды снегом помочат и дальше.
Выбежали к Трем Соснам.
Поляна чистая, снежная. Посредь Трех Сосен камень, на камне сорока сидит, перья чистит, Был ли, нет ли человек - разве сорока скажет?
На запад от холма, в толоконниках сугроб большей виднеется, идет пар из какого ни на есть отверстия, будто из медвежьей берлоги. Начали копать, докопались- землянка. Снег от дверей откидали, и пахнуло в рыло им банное тепло. Камни в каменке горячие, стоит на столе туес с тросом, и рядом - рукавица.
Запус эту рукавицу - будто злодея за горло.
- Здесь он, поблизости! Я этого Сусанина схапаю, он у меня получит в лоб свинцовую разверстку!
И такое лицо стало, даже матросы со страху заморгали. Зыряне - хоть в каменку. ГІроморгались, а от Запуса только след по камышам. Видно - здесь грудью камыш растет, здесь расшвырян, а там ногой упирался.
Заряне в камыши идут нехотя, все липнут друг к другу, как старые карты.
Сумерки надвинулись. Пришлось вернуться в избушку. Костер зажгли. Стреляют по очереди в воздух.
Поземка вновь.
Зыряне трясутся: заметет следы, кому отвечать? - им.
Кинулись в ночь"
Шарят.
Воют.
Нет Запуса.
Пропал Запус.
Заблудился! Конец его красоте!
Весь день метались по камышам, следы занесло, камыши и так спутаны, как волосы от долгого сна. Где тут разобраться? И верно, пришлось ответ держать зырянам перед матросскими шинелями. Постреляли матросы весь запас в воздух; по пять патронов осталось, стабунились они, сказали зырянам:
- Затырили вы, халдеи, нашего командира, Ваську Запуса. Вся эта лавочка вами подстроена. Нету у нас теперь индивидуального террору. Берем мы вас, кулаков-богатеев, под пролетарский суд в заложники.
И наикрасивейшие зырянские бабы не помогли: зырян всех, у кого в селе Черно-Орехове было в избе более пяти окон, увезли с собой.
Глава девятая
Урожались и на Белом Острове постельные девки- дряпки. Только их по соборному слову в такие места ссылали, что через год - клади в колоду да на кладбище. Мужики каялись, что тревожили сердце на этих мордоворотах. А тут вдруг появилась дряпка Авдовка: собой невелика, а в год почти со всем островом переспала. Сослал ее собор, через положенный срок вернули, думали - сгнила на гольцах-то, в рыболовных промыслах. А ее на тех гольцах расперло вдвое шире, щеки крепкие да быстрые на улыбку. Прямо красная рыба. Поселилась в хатенке своей, ходит в темном, платком укуталась - глаза да нос видно, у наставников молитвы берет. Смиренница. А в хатенке от мужиков проходу нет, порог броднями стесали и пропахли все пазы в избенке едким до жжения глаз блудом.
Видно - темной ересью запахло в селе.
Имелось в чащобе, за березовыми дубравами, било чугунное. Из Перми предки привезли. В столетие столь вызвонилось, - как ударят, так словно стеклышко покатится по всему Острову. Вставали бабы по тому билу на доение коров. Ночью, слыша его, с умилением вспоминал народ о молитвенниках-схимниках.
Утром раз проспали бабы вставальную пору.
И в обед и в на ужин молчало било.
Разговор появился: расспорились будто схимники- слово придумали. Какое слово - никто сказать не мог, даже и догадываться боялись.
А в паужин встретила дряпка Авдовка у поскотины, там, где идет дорога в скиты (и зачем ее направило зимой к поскотине - никто спросить не догадался, такая муть нашла), старца Митрофана-Голодуна. На камне стоит, благословляет село, лес, суметы, а пещерам грозит. Посмотрел на нее, пальцем поманил. Со страху трое суток не могла спать с мужиками, затвердела и засохла кожа, как у змеи в линяние. Решили - могилу намекает ей старец, а получилось другое.
Прибежал Гавриил-юноша с лыжниками.
Первому встречному брякнул: в Руси царя нет, народ в хрестьянской вере утвердился ходит под вифлеемской звездой, во всем сомневается и - скрытен…
Больше всех обрадовалась дряпка Авдовка. Медовухи достала такой, что небо жжет (своя свадебная, да и многие прочих бадьи выпиты были давно). Блуд. в хибарке неудержный пошел.
- Ссылать - так ссылать, гольцы - так гольцы!..
А собору не до Авдовки. Скамьи повалены, шум и гам, схимников-пустынников с горы полную горницу наперло. Кто поет, кто плачет.
Тут Гавриил-юноша хватил себя за бороденку - лишнее брякнул. Главное, сам понять не может: старая вера в миру или никонианская. Зачем народу царя прогонять, если не из-за старой веры. Поверить златокудрому воину, привести с собой - может, всю честь выхода из тайги на себя принять. Правильно, что сбежал.
Пустынники - как дети. Перестанут псалмы пегь, кричат:
- Осанна, конец мученическим диадемам, восторжествовало двуеперстье по всей земле, прогнал народ антихристова царя и его слуг! Люди Христа ждут, ходят под вифлеемской звездой. Зелье пороховое отменено, и оружие на орала перековано!
Цыкнула тихая старица Александра:
- Опять ничего твердого в вестях не имам. Может, и к нам шел воин Андонисий, может, это и антихристов слуга под ликом Христа. Дельное доспел Гавриил-юноша, скрывшись от воинов. К Трем Соснам сама поеду, познаю святую истину.
В сенях Саша поймала Гавриила-юношу, за перехват выше кисти уцепилась:
- Правда ли, говоришь, что древляя вера пришла и в Русь уйдем?… Реку Иртыш увидим, Пермь- город, Волгу, все, что в песнях поется? Про Андонисия расскажи: шлем у него какой и меч есть ли?…
Гавриил-юноша только рукой отмахнулся, - в другое время и рад бы слово получить, а тут ушел. Хотелось ему, вишь, подражать примеру древлих отцов, киновиархом многих обителей быть, жить вволю. Есть хлеб ячменный, да чтобы ячмень тот рядили чистые жены: у каждого ячменного зернышка скорлупу ножиком соскабливали, чищенные таким манером мололи в особой мельнице. Варили живую рыбу, чтоб ему лапшу делали из топленого молока со сниманными пенками…
Мудрят многие, а мудрецов нету.
До самого отъезда киновиарха Александры ничего не придумал.
Запрягли в росшивни чубарых могутных коней. Туман над горой Благодать поднялся кверху - будет вёдро. На облучок Марешкин ученик-лыжник уселся- сам Марешка прихварывал. Заиграли соколки- грудинки у лошадей, снег засвистал, ямщик крикнул, - и нету в селении старицы.
А в зырянской деревне Черно-Орехово так было: бабы зырянские, на луне избалованные, изголодались из-за войны по мужикам. Не успели вернуться, на полатях расположиться как следует, - тут и увезли матросы мужиков в тюрьму. Печь без мужика сколько ни топи - тело с одного боку жжет. Думали-думали они над постелями, плакали-плакали они под одеялами, отрядили сколько ни на есть баб к Трем Соснам: коли раскольники выйдут, выкупить у них комиссара Запуса или обманом к ним дорогу на Бел-Остроз узнать. Сидят отряженные бабы в охотничьей баньке. Попарятся, в снегу поваляются, чайку попьют и опять ждут. И происходит такое дело. Вкатывают на рассвете к Трем Соснам сани-росшивы, ковром крыты, в коврах строгая раскольничья мамка сидит. Выходит из саней, батог у ней толщиною в завязь руки.
- Правда, жены, что на Русь старая вера возвратилась?
Которая баба похитрее, чтоб в добрые войти, нужное выпросить, говорит:
- Пришла, матушка, пришла.
А самая что ни на есть молодая, по мужу наискучавшая, выскочила вперед:
- Ты, матушка, сколько за комиссара выкупу хочешь? Как к вам поближе на Бел-Остров пройти, сторговаться?
Хватила ее батогом по голове старуха.
- Соглядатаи, антихристовы слуги, кого караулите, кого обмануть хотите?!
И ни слова не говоря больше - в сани, - перекрестилась на восток, и помчали обратно ее могутные чубарые кони по камышам да по скалам, будто по облакам.
Бабы молодуху бить, да только толк-то из того какой?
Уехала тихая наставленница Александра, по селу некоторое послабление прошло. Мужики кафтаны расстегнули, не так сдвигают низко на лоб бабы платки. Бывало, не переспишь, из-за смертной болезни в молельню только не придешь. Заглядывала сама в квашни не скоромно ли; медовиху-брагу пробовала - не очень ли крепка.
Укатала молодежь гору, полила до синевы водой, настроила салазок: масленица - и никаких.
Катушка с горы-прямо на лед, где Саша летом любила по вечерам сидеть. Разбой там у самой изголови острова, вода речная на два рукава разделяется. По ту сторону камыши бескрайние, за камышами топи с медноярыми окнами да синие кочки. А на кочках - леший да сестры-лихоманки.
Народ-то, молодяжник, вокруг Саши будто ребятишки, малый, кривоногий, слабый, лицами все болотисты, безбровы и будто безглазы. Она салазки успеет три раза прогнать, а парни и по одному еле- еле, дойдут до верху катушки: глаза на лоб, лопнуть хочут. Подумала Саша: "На Руси народ-то таков ли?…"