Странно-и все же правда: сознание, что я выдохся, неутомимо преследовало меня. Сейчас мои жизненные наблюдения значительно менее обширны, чем наблюдения тех лет, а, однако, у меня лнюжество замыслов, которые возникают каждый день. Тогда меня мучило полное отсутствие замыслов! Происходило это не оттого, что у меня был мал или ограничен круг наблюдении - наоборот, он был огромен, а оттого, что я не умел выбирать важнейший факт и сосредоточивать свои наблюдения вокруг него. Факты лезли, давя друг друга, толпились, и каждый казался прельстительным и в то же время ничтожным. Я плохо понимал еще, что искусство заключается в умении превращать ничтожный факт в огромное событие.
Однажды весной 1921 года я приехал на пригородную станцию, чтобы прочитать очередную лекцию о Льве Толстом команде бронепоезда. Не знаю, видел ли я прежде когда-либо бронепоезд. Во всяком случае эта громада, окрашенная в защитный цвет и стоявшая в тупике, поразила меня.
Я вообще читал лекции плохо, и эта лекция в блиндированном агитвагоне была, по-видимому, из плохих самой плохой. Я смущался. Я думал: "Боже, как у меня мало знаний!" - а знаний у меня действительно было маловато. Затем всплывала другая мысль: "Боже, как я молод и как мало внушаю почтения!" - а я действительно был молод и, наверное, действительно не внушал никакого почтения.
Тем не менее лекцию слушали внимательно. Командир бронепоезда, пожилой умный матрос, сразу понял мое настроение. Представляя меня слушателям, он, подхваченный волной вдохновения, которого так мало было у меня, сказал:
- Это молодой писатель, который знал лично Льва Толстого, как он знает лично сейчас Максима Горького, и он прочтет лекцию по личным впечатлениям.
Я сказал, что я действительно знаю лично М. Горького, но Л. Толстого лично не знал, но всякий, кто прочтет и правильно поймет его великие книги, будет чувствовать себя так, словно виделся с Львом Толстым лично. Как же правильно понимать книги Толстого и что в них правильного?…
Когда лекция окончилась, командир завел речь не о творчестве Льва Толстого, а о том, как действовал на Украине бронепоезд во время гражданской войны. Речь его вызвала воспоминания среди бойцов, и, когда я вернулся на перрон вокзала, стало понятно, почему с таким потрясенным сердцем я глядел недавно на бронепоезд.
Вспомнился номер сибирской дивизионной красноармейской газеты - две крошечные страницы желтовато-бурой оберточной бумаги. Здесь я впервые прочел о бронепоезде 14–69. Я не утверждаю, что бронепоезд шел именно под этими цифрами, - может быть, цифры паровоза были совсем другими, может быть даже он назывался "Гремящий", "Полярный", "Разящий". И не помню, было ли в газете официальное сообщение о подвиге партизан, очерк или просто отчет о митинге - помню, было что-то короткое и вместе с тем потрясающе героическое!
Судите сами.
Отряд сибирских партизан, вооруженный только берданками и винтовками, захватил блиндированный бронепоезд белых вместе с его орудиями, пулеметами, гранатами и опытной командой! Для того чтобы хоть на мгновение остановить мчащийся бронепоезд, партизан Син Бин-у, один из тех китайских кули, которых царское правительство во множестве наняло и увезло на фронт для окопных работ, - лег на рельсы и был раздавлен бронепоездом. Машинист на секунду высунулся из паровоза, чтобы взглянуть на рельсы, на которых лежал китаец, и тотчас же был застреляй партизанами! Бронепоезд - один в тайге. Партизаны разобрали вокруг него рельсы и дымом "выкурили" команду.
Мне вспомнились одна за другой подробности захвата бронепоезда, которые я слышал от раненых красноармейцев и партизан.
И решил вновь писать о западносибирских партизанах!
Я стал часто ездить на пригородную станцию к экипажу бронепоезда, чтобы читать лекции. Одновременно я узнавал специальное - термины, команду, я ведь никогда "не служил в армии, а несколько недель моего пребывания в Красной Гвардии не сделали меня таким уж большим знатоком военного дела.
Слушателей собиралось все меньше и меньше.
Зато повесть явственно вырисовывалась передо мной.
Вдруг говорят: "Бронепоезд получил назначение на Дальний Восток". Именно в тот момент, когда, казалось, после двух-трех лекций повесть окончательно бы созрела! Я жалел, думая, что уход бронепоезда помешает осуществлению моего замысла.
Получилось наоборот.
Уход бронепоезда окрылил мою фантазию.
Ведь война с интервентами-белогвардейцами, оконченная в Западной Сибири, еще продолжалась на Дальнем Востоке. Вот туда-то и следует перенести действие!
Пусть оно задумано происходящим в Западной Сибири, где-то возле Красноярска, - не беда! Действие проиграет в точности, рождаемой личными наблюдениями, - я никогда не был на Дальнем Востоке, - зато выиграет, во-первых, в ширине и размахе: море, корабли интервентов, полный разгром белогварденщины, во-вторых, в актуальности. Влияние моих друзей пролеткультовцев помогло мне сделать повесть политически актуальной.
Я постарался ввести в действие большие народные массы; я вооружил бронепоезд не только хорошими орудиями и пулеметами, но и поставил командиром его умного, влиятельного, волевого, хотя и измученного войной белогвардейца. Захват бронепоезда партизанами решал судьбу приморского города и порта, помогал восстанию рабочих, руководимых большевистской партией, восстанию, благодаря успеху которого свалилось белогвардейское правительство, а интервенты, поддерживающие это правительство, покинули пределы Советской страны!
Мне много пришлось работать над этой темой, часто возвращаться. Одно из таких возвращений создало пьесу "Бронепоезд 14–69", которая в свое время ставилась в Московском Художественном театре и в других театрах нашей страны, а также за границей.
Повесть принесла мне много творческих радостей, разбавленных, как это, впрочем, часто бывает в жизни, и горестями.
Труден путь к тому, что у нас сейчас называется "овладением мастерством". Напишешь рассказ, думаешь получить одобрение, порадоваться, а приходилось порой испытывать ужас и презрение к самому себе.
Однажды я прочитал друзьям поэму в ямбах "Сошествие во ад" и меня так разбранили, что я не мог опомниться недели две. Однако эта жестокая критика толкала к поискам лучшего выражения мыслей и чувств, к совершенствованию мастерства.
Но и сама дружба приносила иногда огорчения. Расскажу, например, об одной горести, теперь уже далекой, а тогда на время затемнившей мне многое.
Когда "Серапионовы братья" приобрели некоторую известность, была напечатана статья Льва Лунца о планах и стремлениях "сератшонов" в его представлении. Статья эта предварительно не обсуждалась "серапионами", а возникшие, по ее опубликовании, разногласия "серапионов" не были преданы гласности, и поэтому в критике стало мелькать мнение, что "Серапионовы братья" - представители новой буржуазной литературы.
К этому мнению присоединились и мои друзья, пролеткультовцы. Они предложили мне покинуть вредную группу "Серапионовы братья". Я огорчался и недоумевал: мне казалось нелепым, когда меня и моих товарищей - Н. Тихонова, К. Федина, М. Зощенко, В. Каверина, Н. Никитина, М. Слонимского, Е. Полонскую, И. Груздева-так огульно и безапелляционно причисляют к буржуазным писателям. Но мне было жалко расставаться с пролеткультовцами. А что поделаешь!
Из Пролеткульта меня исключили и даже опубликовали о том в печати.
ВЕЧЕР В "КРУГЕ"
Дни учения кончились. Пришло время, когда надо много писать, издавать, редактировать, жениться, заводить семью, квартиру, библиотеку…
Молодежь возвращалась с фронтов - и с боевых и с трудового, - наполненная разнообразными и суровыми впечатлениями. Эта молодежь вызывала во мне новые и приятные мысли. Разговоры с ней помогали моей работе. Побывав раза три в Москве, я заметил, что там такой молодежи еще больше, чем в Петрограде.
Москва звала меня, и я как бы вцепился в этот зов.
Кроме того, если петроградские молодые писатели ограничивались в основном тем, что читали свои произведения друг другу, обсуждали их и бегали по редакциям альманахов, пристраивая свои рассказы, московские обладали уже издательством "Круг", альманахом при этом издательстве, и, кроме того, известный критик А. К. Воронский предлагал в их распоряжение новый и единственный пока в стране "толстый" журнал "Красная новь".
Сначала я обитал в доме "Правды", в Брюсовском переулке, в комнате Л. Шмидта, секретаря и фактического редактора двухнедельника "Прожектор". Л. Шмидт обладал хорошим вкусом и умел привлекать в журнал и настоящих литераторов и превосходных графиков. Поэтому "Прожектор" пользовался большим успехом не только у читателей, но и у писателей: сочетание редкое по отношению к так называемым "тонким" журналам. Некоторое время спустя Воронский предложил мне комнату при издательстве "Круг", в Кривоколенном, на Мясницкой.
Не знаю, право, кто занимал прежде эту огромную квартиру, но знаю отлично, что в моей комнате от прежних хозяев остался грязный клеенчатый диван и шероховатая классная доска. В диване было так много клопов, что приходилось спать на полу, да и то только первую половину ночи: во второй половине клопы снова находили меня и рвали с невероятной силой.
Тогда я зажигал свет и писал мелом на доске. Получалось очень хорошо. Благодаря тому, что буквы были большие, строки выходили короткие и диалог энергичный. Я переписывал эти строки в тетрадку, а затем влажной тряпкой смывал свой черновик. Таким образом, я написал немало рассказов, вошедших в книги "Экзотические рассказы", "Пустыня Тууб-Коя", "Седьмой берег", "Дыхание пустыни". Почему я назвал книгу "Экзотические рассказы"? Из озорства, главным образом. Ничего в ней экзотического не было, это были преимущественно рассказы о гражданской войне, быть может написанные немножко цветистым слогом и чуть-чуть, пожалуй, перегруженные метафорами.
В общем-то я не придавал значения названию книг. Одну из первых своих книг я назвал по рассказу "Седьмой берег". В этом рассказе была казахская легенда о седьмом береге. Богатырь переправляется через три неимоверно быстрые реки. Первая река - река рождения, вторая - река учения, третья - река работы. Только перейдя три реки, шесть берегов, богатырь подходит к четвертой реке, на седьмой берег, - к реке счастья. Однако рассказ этот показался мне вычурным, и я выбросил его. Но другое название книги подобрать было трудно, и я оставил прежнее-"Седьмой берег", надеясь, что какому-нибудь критику известна легенда и он разъяснит ее читателю. Я преувеличил знания критиков, во-первых, а во-вторых, преувеличил их наблюдательность. Никто из критиков и не догадался спросить, почему книга называется "Седьмой берег", может быть просто потому, что никто и не читал этой книги.
В "Экзотических рассказах" нельзя было найти экзотики, а можно было найти нечто более серьезное, о чем, быть может, я боялся и сам говорить громко. В книгах чувствовался мрачный колорит, словно человек говорил хрипловатым голосом, еще не придя в себя после грозного пути.
Между тем голод кончился, в стране урожай, земля и улицы пахнут хлебом, люди сыты, работают с удовольствием. В сущности говоря, радоваться да радоваться. Откуда появиться мрачным рассказам? Этот вопрос задавали мне и критики - пока еще в вежливой форме, - и начал задавать себе я сам. К сожалению, я не мог еще изложить свой ответ на бумаге, может быть, и потому, что ответ этот не совсем еще ясно сложился в моей голове.
Ответ приблизительно был такой: я никак не задавал себе прямой задачи писать мрачное и тяжелое, но нельзя не согласиться, что путь к стройным и легким- сравнительно с прошлыми - дням, в которые мы с вами сейчас живем, был хотя и головокружительно героичен, для меня, как для писателя, да и для всего народа был весьма не легок. И следует рассказать, не утаивая, все об этом.
В те дни я работал также над большой повестью "Голубые пески". Не давалась она мне, и я писал ее с большими заминками, а тема была замечательная.
В Омске, будучи еще красногвардейцем, я познакомился с командиром отряда, направленного из Москвы на Дальний Восток, но почему-то всем своим эшелоном застрявшего в Омске. Командир отряда - Василий Запус. Красивый и необычайно веселый человек, даже о каторге вспоминал со смехом. На каторгу его приговорил в июне 1913 года царский суд, обвинявший матросов Балтийского флота в подготовке вооруженного восстания. Меня и нескольких моих товарищей красногвардейцев прикомандировали к нему с тем, чтобы он инструктировал нас и по военной и по политической части. Инструктировать нас ему как-то все не удавалось, и, узнав, что я обладаю некоторыми начатками грамоты, В. Запус приказал упорядочить дела его канцелярии. Канцелярия у него оказалась очень запутанной, а кроме того, он мешал мне работать: он часто приходил ко мне и вместо разъяснения запутанных дел канцелярии подробно рассказывал свою жизнь и любовные похождения, которым почему-то придавал большое, почти роковое значение.
Запуса привлекало во мне еще и то, что я родом из Павлодара. Ему вспомнился приятель, с которым вместе он сидел на каторге и который сейчас служит приказчиком у павлодарского рыботорговца. Тем временем возле Павлодара начались волнения казаков, и Омский исполком предложил Запусу плыть туда на пароходе для переговоров, а в случае нужды и для применения вооруженной силы… Пароход и баржи забаррикадировали мешками песка, среди мешков поставили пулеметы, возле пулеметов - ящики гранат, и Василий Запус уплыл. Меня почему-то командование не пустило с ним, хотя вряд ли он так уж пострадал из-за моего отсутствия. Перед отплытием Запус бросил мне загадочную фразу: "Мой псевдоним, надеюсь, не будет раскрыт там из-за несчастной любви?" Я смотрел на него во все глаза, и мне так и не удалось понять, что он хотел сказать. В. Запус действительно ли псевдоним, как он намекает? Но тогда какова же его настоящая фамилия? И Павлодар - место ли для несчастной любви такого храброго и стойкого воина, как В. Запус?
После того как белые взяли Омск, я, направляясь в Павлодар, очень надеялся встретить там Василия Запуса. Но он уже скрылся в степях, и в Павлодаре о нем остались только рассказы, носившие легендарный характер. И позже о нем рассказывали лишь легенды. То говорили, что он ушел в Синьцзянскую провинцию Китая и составляет там армию, то-де скрывается в Алтайских горах, где кует ружья необычайной меткости, а заодно и пушки, то будто бы стал под чужим паспортом учителем гимназии и, отбив у городского головы Семипалатинска жену, поплыл с нею на лодке вниз по Иртышу и погиб во время бури. После прихода красных говорили, что он спустился со своим отрядом с Алтайских гор, но потом поссорился с семипалатинской властью, пошел на Омск, по дороге превратился в "зеленого" и был убит при стычке.
Работая над повестью "Голубые пески", я часто вспоминал слова Запуса, который говорил о себе: "Рада бы моя душа посту, да тело бунтует". Мещанская обстановка в Павлодаре способствовала этому "бунту тела", отодвигая в сторону "бунт души". Запус не раз подчинялся этой обстановке и был, конечно, собою недоволен; мещанство зорко наблюдало за "бунтом тела" комиссара, - и наблюдение это даже превратилось позже в легенду. Я слышал эту легенду в поезде однажды и написал на тему ее "Бегствующий остров", повесть, которую затем и соединил с "Голубыми песками": вот, мол, как дело происходило на самом деле, а вот, мол, рожденная отсюда легенда.
Наряду с многочисленными московскими кафе, где черный хлеб постепенно заменялся серым, затем белым, а морковный чай - настоящим китайским, открылись книжные магазины и развалы возле Сухаревки, на Смоленском, на Тверском и Гоголевском бульварах. Прежде всего я купил полное собрание сочинений Бальзака, о чем давно мечтал. Пачки книг росли, я их сложил в углу комнаты, прикрыл досками, и образовалось нечто вроде стола. На этих досках я и писал свои "Голубые пески".
За тонкой дверью моей комнаты я слышал, как директор "Круга" А. Н. Тихонов разговаривает по телефону о печатающихся книгах моих товарищей, выпрашивает бумагу, торопит типографию, хвалит или бранит художников за обложки, просит банк выдать червонцы для выплаты гонорара. Когда я в Сибири думал о столице, она мне в значительной степени представлялась по роману Бальзака "Утраченные иллюзии". Теперь, с трепетом вглядываясь в лица людей, занимающихся литературой, я видел, что ожидаемого подсиживания и взаимного озлобления, которые должны бы существовать, - если принимать "Утраченные иллюзии" всерьез, а иначе их принимать нельзя, настолько это талантливо, - сейчас не существует. Литератор должен писать всегда хорошо - это закон. Но этот закон ныне, когда существует наш "Круг", наше государство, наш советский народ, вдесятеро важнее и нужнее, чем когда-либо.
Поэтому-то моя повесть "Голубые пески" казалась мне то очень короткой, то очень длинной, то ясной по своей конструкции, то безбожно запутанной, поблекнувшей и отжившей. Когда мне надоедало обвинять самого себя, я начинал обвинять свою комнату, которая казалась мне пыльной и запущенной. Сунув рукопись под мышку, я брал веник, мел комнату, стирал пыль и, не доведя уборки до конца, развертывал рукопись на досках, покрывавших книги, с таким же удовольствием, с каким дети развертывают долгожданные покупки. Я долго и молча глядел на свою повесть, и мне не хотелось прерывать свое молчание похвалами настолько, что я закрывал сам себе рот рукой. Да, событий в повести много, людей тоже, все это кружится, как снег при буране, а в буран, как из- немудрено заблудиться, но я-то не заблужусь! И после напряженного ожидания я бормотал самому себе утешение: "Не плохо трудишься, продолжай".
Я покидал "Круг", спускался по большой и широкой лестнице, выходил в тихий переулок, свертывал в другой, еще более тихий, шел мимо башни Меншикова, похожей на огромный розовый кулич, и углублялся в говорливый бульвар, над которым стекловидное и упоительное небо, а Чистые пруды похожи на огромный букет васильков.
Я напряженно прислушивался к своим мыслям. Мне мерещилась темно-синяя, почти черная классная доска со строками из "Голубых песков". Появлялось почти непреоборимое желание прервать работу над этой повестью: на улице она казалась мне такой неправдоподобной! Но, не дойдя и до конца Чистых прудов, я вспоминал снова свои мысли о том, что писатель должен уметь делать в своей области все. Если ты в какой-либо степени научился писать рассказы, ты должен уметь писать повести, романы, пьесы, сценарии, очерки, статьи. Некоторые опасаются, что при таком многожанровом занятии литературой трудно будет сосредоточиться на одном жанре, которым ты занимаешься в данное время. Глупости!
Из Петрограда приехали писатели, члены правления "Круга". Прошло собрание, утвердили годовой отчет, разработали план, и, когда писатели взяли было шапки, кто-то предложил складчину - три рубля. Устроим вечер - москвичи таким образом будут угощать петроградцев, петроградцы - москвичей, и надо же наконец собираться не только членам правления, но и всем, надо же посмотреть наконец пристально друг на друга.