- Милая моя голубочка, ты сядь подле меня и не огорчись тем, что я скажу. Ты знаешь, у меня характер мнительный, робкий. Потому не придавай важности моим словам: ты знаешь, у нас все тихо, и я думаю о будущем только потому, что я трус. Воображаю то, чего, может быть, и не будет. Ты знаешь, я держу себя осторожно. Если бы я не был трус, то и нечего было бы мне думать ни о тебе, ни о Володе. Ты знаешь, я не думаю ни о своих глазах, ни о своем здоровье: за мое здоровье и за глаза ты напрасно опасаешься, поверь мне. Одно может повредить тебе с Володею: перемена обстоятельств. Дела русского народа плохи. Будь что-нибудь теперь, нам с тобою еще ничего. Обо мне еще никто не позаботился бы. Но моя репутация увеличивается. Два, три года, - и будут считать меня человеком со влиянием. Пока все тихо, то ничего. Но, как я говорю и сама ты знаешь, дела русского народа плохи. Перед нашею свадьбою я говорил тебе и сам думал, что говорю пустяки. Но чем дальше идет врёмя, тем виднее, что надобно было тогда предупредить тебя. Я не жду пока ровно ничего неприятного тебе. Но не могу не видеть, что через несколько времени…
- Так ты вот о чем! - Она побледнела. - Молчи, не смей говорить! - Она вскочила и зажала ему рот. - Не смей! - Молчи! Я слышала раз, - довольно. Не смей! - Она убежала.
Натурально. Тогда она еще могла слушать, потому что еще и не воображала, что будет так расположена к нему. Натурально, теперь ей труднее слушать: прожили вместе три года; и теперь она понимает, что это и может случиться; тогда и не понимала. Конечно, теперь вовсе не следовало говорить. Или следовало?
Он пошел за нею.
Она прижимала сына к груди и рыдала над ним: "Володя, мы с тобою будем сиротами!"
Не время было доканчивать основательное изложение мотивов, по которым он дошел до изобретения дома Левицких у Троицкой церкви. - Он стал говорить, что преувеличивал, что ей нечего обращать внимание на его слова, потому что она знает, у него мнительный и робкий характер. - Когда она совершенно измучилась, она стала успокаиваться.
Потом она побранила его: зачем говорить об этом? - Было сказано раз. И довольно. Она помнит. Но не хочет помнить. Зачем помнить? - Пусть он никогда не смеет не только говорить ей, и сам пусть не смеет думать. Он думает потому, что всегда фантазирует. Это вздор. Ничего этого не будет.
Она довольно спокойно стала играть с Володею и к вечеру стала опять весела.
Глава третья
Не только люди, жившие на дачах, построенных из досок по соображению с итальянским климатом, но и аристократы перебрались в город. Начались разговоры о будущем оперном сезоне. Наконец явились и афиши о первом спектакле.
Волгина была хороша с Рязанцевою. Виделись они не часто. Сборы дам друг к другу всегда длинны. Но через Миронова они постоянно передавали друг другу свои новости. Рязанцев был профессор в университете. Миронов был одним из лучших студентов. В те времена русские прогрессисты любили русскую молодежь. И молодежь любила их. Миронов пользовался расположением Рязанцева. Потому и расположением Рязанцевой. Иначе и быть не могло, потому что она веровала в мужа. Не веровать было бы нельзя: она любила его. И не любить нельзя: он стоил того.
Рязанцев был главным местным авторитетом прогрессистов в Петербурге. Прогрессистов в Петербурге было тогда бесчисленное множество. Все, кто только мог, лезли к Рязанцеву. По вторникам квартира Рязанцевых была битком набита прогрессистами. Переполнивши все, более или менее открытые для гостей комнаты, они вламывались даже в детскую. Рязанцева только умоляла не кричать там. - Все, кто мог, считали за величайшее удовольствие себе оказать услугу madame Рязанцевой. Если б она пожелала бросить букет Бозио, ей навезли бы полсотни самых дорогих букетов. Но она желала только достать билет в 4-й ярус. Десять прогрессистов заглушали друг друга предложениями привезти билет во 2-й ярус, в 1-й ярус, в бельэтаж. Рязанцева едва могла вразумить, их, что не хочет сорить деньгами. Двадцать прогрессистов заспорили о том, кому достанется удовольствие добыть для нее билет в 4-й ярус.
Поутру в день первого спектакля она прислала Миронова сказать Волгиной, что имеет билет. Волгина была очень рада. Она пошла спросить мужа, поедет ли он с нею. Ему было нельзя: он должен провести этот вечер в типографии. Она была несколько огорчена этим; думала, что он, по своему обыкновению, только отговаривается. Но он сказал: "Говорю правду, голубочка". По этой формуле, она уже всегда могла быть уверена, что он не лжет. Она сказала Миронову, что берет с собою его.
Типография была в Коломне, недалеко от оперы. Потому взяли четвероместную карету, чтобы кстати завезти Волгина в типографию. Волгин был завезен в типографию, и карета поехала к опере.
* * *
Вошедши в типографию, Волгин увидел, что приехал целым часом раньше, нежели нужно. Правда, можно начать работу хоть сию минуту; но если так, через четверть часа опять придется ждать. Куда девать ему время? - Опера в сотне шагов. Не лучше ли всего пройти туда? Это доставит удовольствие жене.
Он пришел; стал подыматься по лестнице. Но куда ж идти ему? В 4-й ярус, положим; но в какой нумер? - Только тут, поднимаясь на лестницу, он сообразил, что не знает нумера ложи. Он остановился, подумал: как быть с этим? - Убедился, что затруднение непреодолимо, пошел вниз. Спускаясь, все соображал и вдруг сообразил, что если уже так, то можно устроить другое дело, удовольствие самому себе. Он подошел к кассе: - "Позвольте два билета в боковые места, одно место с одной стороны, другое с другой". Кассир отвечал, что нет ни одного билета в боковые места. Видя, что человек опечалился, а одет не бедно и украшен золотыми очками, кассир прибавил, что самые дешевые билеты, какие остаются, - в шестой ряд кресел. - Волгин подумал. Дорого: но это бы так и быть. А главное: в креслах его увидит Лидия Васильевна. Нельзя. Он пошел от кассы, перебирая пальцами свою рыжеватую бороденку. Но сообразительность его была неистощима. Он промычал "гм!" - в одобрение своему уму, и пошел вверх. Он вспомнил средство, которым пользовался, при недостатке билетов в боковые места, в последний год своего студенчества, когда был отчасти меломаном.
Но теперь желание у него было не то, как тогда! Не слушать, а произвести осмотр, - и осмотр основательный, полный. Для полноты он и спрашивал два билета. "Есть у вас хороший бинокль?" - спросил он, для основательности, у капельдинера боковых мест. - Старик подал довольно хороший. - "А получше нет?" - "Это очень хороший". - "Мне надо лучше". - "Если вам нужно самый хороший, дочка у меня сбегает вниз, достанет". - Девочка притащила бинокль, действительно отличный. "Хорошо", - сказал Волгин и сторговался, чтобы пустили его постоять между лавок.
Он стал систематически обозревать сначала кресла, ряд за рядом: точно ли, бинокли из кресел повертываются больше всех вверх, и на одну ложу. Так; вертятся по всем направлениям, а больше все вверх, и на одну ложу. Разумеется, он и говорил, что должно быть так. Нельзя иначе. Он говорил. Потом он внимательно стал осматривать противоположную сторону театра, с бенуара, через бельэтаж, первый ярус. И тут, все так: нельзя, он знал, что должно быть так. От усердия рассматривать основательно он страшно нахмурил брови, но очень самодовольно улыбался: он мог быть доволен собою: он рассматривал внимательно; разумеется, и смотреть напрасно; но отчего же и не посмотреть, что оно так, как знаешь, - отчего не посмотреть, когда есть свободное время? Разумеется, и смотреть нечего. Но отчего не смотреть?
Кончивши обзор противоположной стороны, он вышел в коридор, сказал капельдинеру, что идет на ту сторону, берет бинокль с собою, оставил денег для верности, что не унесет бинокль, и пошел на другую сторону боковых мест. Сообразил, которая дверь приходится прямее против девятой ложи от сцены, купил у капельдинера разрешение войти в эту дверь, стал между скамьями второго ряда, принялся доканчивать свой осмотр, - разумеется, и с этой стороны все так, - кончил осмотр, потом стал глядеть на девятую ложу 4-го яруса. - Через несколько времени он заметил, что очки его начинают тускнеть; потому опустил бинокль, стал протирать их, а в это досужее время предался размышлению. Размышление состояло в том, что в сущности, конечно, Лидия Васильевна справедливо рассудила, что не могла бы быть счастлива, если бы согласилась пойти за кого-нибудь другого, и само собою, невозможно не согласиться, что она тогда делала хорошо, что не слушалась его. И конечно, ее жизнь все-таки лучше, нежели была бы в другом замужестве, - это она говорит правду. Потому действительно с его стороны совершенно глупо жалеть, что она согласилась выйти за него. - Размышления Волгина всегда были так основательны, что он постоянно видел себя принужденным соглашаться с собою, что рассуждает очень справедливо. - Потому и теперь у него осталось только одно сомнение: умел ли он протереть очки так ловко, что никто из соседей и соседок не обратил внимания. Потому что ему никогда не было приятно, если кто замечал, когда он поступает несколько странновато. Он надел, оправил очки и повел глазами по соседам и соседкам: кажется, никто не обращает внимания на него; ни этот молодой человек, вероятно, чиновник, - ни этот, вероятно, тоже чиновник, - ни эта, вероятно, сестра этого, - ни эта, должно быть, мать их, - ни этот, должно быть, небогатый купец, - ни эта, должно быть, его жена, - ни этот… Вот тебе раз, кто этот-то?
- Как это вы здесь, в боковых-то местах? - вполголоса сказал Волгин, пригнувшись к уху "этого-то" и дотрагиваясь до его плеча. "Этот-то" был Нивельзин.
Нивельзин оглянулся. - Волгин! Вы! - Если кому, то мне дивиться, что мы встречаемся здесь. Как это вы забрались в боковые места? - Танечка, вы извините меня, мне' надобно поговорить с господином Волгиным, - обратился он к своей соседке, до которой еще не доходило пересчитыванье Волгина. - Я надеюсь, что вы не до такой степени заинтересованы увертюрою, чтоб отказать мне в нескольких минутах разговора, monsieur Волгин? - Прощайте, Танечка.
- Идите, бог с вами. Будто я не понимаю! - сказала девушка больше с шуткою, нежели с досадою. - Ступайте в ложу к вашим друзьям.
- Я не пойду в ложу к Рязанцевым. Вы увидите, что напрасно обижаетесь. Серьезно, мне надобно поговорить с monsieur Волгиным. Вы увидите, я буду сидеть в четвертом ряду кресел.
- Посмотрим. Если не пойдете в их ложу, то прекрасно. Но в таком случае незачем было прощаться. Поговорили бы с monsieur Волгиным и пришли бы назад.
- Я компрометировал бы вас, Танечка, если бы возвратился сюда: в антракте, в фойе, знакомые увидят меня. Как я скрылся бы после того? Они стали бы смотреть, куда я пропал.
Девушка смеялась. - Oh, traitre! Oh, monstre! Почему же вы не сказали мне, что пробудете здесь только до первого антракта? - Oh, monstre! Voyez comme il sait mentir! Mais je vous assure que vous etes un monstre!
- Порок наказан в моей персоне, - сказал Нивельзин, вышедши с Волгиным в коридор. - Я был дружен с Танечкою, - она жила с одним из моих знакомых. Входя в театр, встретил ее, спросил о нем, - я только вчера приехал, еще почти ни с кем не виделся; - пока я путешествовал, он женился. Вы видите, она мила - и даже с нею можно говорить, она читает французские романы.
- И вы пошли с нею в боковые места?
- Чего же вы хотите? - Я не был влюблен ни в кого, я не думал о возможности жениться.
- А теперь думаете? - Волгин залился руладою, от которой вздрогнула прислуга коридора. - Когда ж это успели решиться? - Однако, я думаю, мне пора: я пришел в типографию, - здесь, подле, - было еще рано - зашел сюда. - Он вынул часы. - Пора. - А когда вы к нам? Жена будет очень рада видеть вас.
- На днях!
- Эко, хватили: "На днях!" - Завтра.
- Может быть, завтра.
- Ну, тоже хорошо: "Может быть!" - Завтра, да и кончено. Обедать. - Вы видите, вас зовут с искренним расположением. Чего ж тут? Много вы насчитаете семейств, где искренне расположены к вам? - Рязанцевы, да и обчелся, я думаю. Так завтра?
- Я давно уважал вас. Вероятно, вы замечали, что я всегда хотел сойтись с вами, когда мы встречались у Рязанцевых…
- А я пятился? - Натурально, у меня нет праздного времени. Но когда зову, то, значит, расположен. Чего ж тут? - Завтра?
- Завтра. - Нивельзин должен был видеть расположение в нелепых фамильярностях дикого человека.
- Ну, и прекрасно. - Пора в типографию! - А, да еще нужно будет занести бинокль! Совсем было забыл! - С этими словами Волгин поскакал вниз по лестнице через две и три ступени.
* * *
Пока театр наполнялся, Волгина смотрела на публику. Теперь давно забыла думать о ней.
- Нивельзин приехал, - сказала Рязанцева мужу. - Сейчас вошел. В четвертом ряду.
- А! - Очень рад! - Очень рад! Послушаем, что привез, какие новости! - Рязанцев потирал руки от удовольствия.
- Нивельзин, в четвертом ряду кресел? - сказала Волгина и взглянула. - В самом деле! - Она пожала плечами.
- Вы знакомы с ним? - спросила Рязанцева.
- Знаю его в лицо. Но мы еще незнакомы.
- Я думала, вы уже познакомились перед его отъездом, потому что, кажется, он очень сошелся в то время с вашим мужем.
От Рязанцевой нельзя было ждать ни колкостей, ни темных намеков. Если она говорила так, она должна была думать, что услышат это очень равнодушно. Что ж она говорит? Неужели сделались известными отношения Нивельзина с Савеловой?
- Почему вы думаете, что мой муж очень сошелся с Нивельзиным перед его отъездом?
- Мы тоже знаем кое-что, - сказал Рязанцев так быстро, что перебил ответ у жены, и с таким удовольствием, что опять потер руками: - Мы знаем, что именно Алексей Иваныч и отправил его за границу.
Очевидно, все это говорилось с полнейшим незлобием.
- Алексей Иваныч отправил его за границу! - Меня начинает очень интересовать это.
- Перед нами нечего скрывать, - сказал Рязанцев, продолжая потирать руки, понижая голос и нагибаясь ближе к Волгиной. - Нивельзин, быть может, и поехал бы за границу, - но не так поспешно. Алексей Иваныч ускорил его отъезд, если не послал нарочно. - Рязанцев совершенно пригнулся к уху Волгиной и шепнул: - Алексей Иваныч посылал его с поручениями в Лондон.
Волгина вздохнула свободно: правды и не подозревают, говорят какой-то вздор, который, в чем бы ни состоял, не может иметь никакого отношения к Савеловой. - В Лондон? С поручениями? В Лондон посылают с поручениями купцы, покупать или продавать на миллионы, - о, я очень рада, если у Алексея Иваныча завелись миллионы! Отниму все у него!
- Тише, могут слышать, - шепнул Рязанцев в совершенном восхищении. - Вы отговариваетесь очень мило, но напрасно.
- Ах, теперь понимаю, если вы советуете говорить, чтоб не могли услышать! - Совсем забыла, что в Лондоне живут наши! Но с чего же вы взяли, что Алексей Иваныч посылал Нивельзина с поручениями к ним. - Алексей Иваныч не мог сказать этого. Неужели Нивельзин так сказал вам?
- Такие вещи не сказываются, они только угадываются, - с восхищением шептал Рязанцев: - Человек не думал о путешествии. Вдруг объявляет: послезавтра еду за границу; - оказывается, накануне был у него Алексей Иваныч. Человек едет, - и Алексей Иваныч один знает час его отъезда, - приходит провожать его, - провожает до кареты, обнимаются, оба, кажется, плачут, целуются, Алексей Иваныч усаживает его в карету, - мы знаем только эти факты. Давайте нам факты, до их значения, мы как-нибудь доберемся своим умишком, - хе, хе, хе. - Он смеялся от глубины души.
Если бы Волгиной привелось услышать такое объяснение в тот вечер, когда была взволнована соображениями мужа о будущем, она приняла бы слова Рязанцева очень горячо. Но она не любила унывать; она не любила заранее мучить себя страхами. Муж мог расстроить ее своими предсказаниями, но лишь на несколько часов. На другое утро она встала уже с теми же мыслями, какие имела до этой тревоги: не все то сбывается, чего боятся - мнительные люди, между которыми муж ее был один из самых искусных на придумывания. Она твердо знала, что кто осторожен, тот почти всегда совершенно безопасен. Поэтому слова Рязанцева хоть и были не совсем приятны ей, показались больше забавны.
- Что за вздор! - сказала она, засмеявшись. - Вы сами говорили мужу, что он проехал в Рим, - какие ж это посылки наскоро в Лондон, когда человек едет в Рим и живет там, потом в Париж и живет там? - Вы говорили мужу, что он хотел проехать в Англию только уже на возвратном пути в Россию?
- Те, те, те! - прошептал Рязанцев, плутовски прищуривая глаза и потирая руки с ожесточением восторга. - Те, те, те! - Через две недели по выезде из России доехавши до Рима, можно было иметь время завернуть в Лондон! - Алексей Иваныч ведет дела похитрее нас грешных. От нас едут прямо в Париж, по торной дороге в Лондон, - а у него: поехал по дороге в Италию! - Кому интересно следить, который поехал в Италию? - Свернул с половины дороги, и опять попал на нее - все шито и крыто, иголочки не подпустишь! - Да, надо нам всем поучиться у Алексея Иваныча! - Жаль одного: расход слишком тяжел! - Такие большие издержки можно делать только в немногих, чрезмерно важных случаях.
- Если бы вы знали, какой вздор вы говорите! - И муж и Нивельзин расхохотались бы.
- Вы отстаиваете их очень твердо, но скоро мы произведем маленькое следствие и получим улики, - сказал Рязанцев, лукаво приморгнув. - Нивельзин наверное зайдет сюда, и мы произведем ему допрос! Небольшой допросец!
- Так вы еще незнакома с Нивельзиным? - сказала Рязанцева. - А я думала, что и вы хороша с ним. Когда вы взглянули на него, вы пожали плечами, и он вспыхнул.
- Вероятно, он понял, почему я пожала плечами. И если он придет сюда, то убедится, что я очень люблю делать выговоры.
- За что ж вы сделаете ему выговор?
- За то, что он переменил место.
- Он переменил место? Где ж он был прежде? За кем он смел волочиться?
- Как вы любопытна! - Как вы неосторожна! - Ваш муж слушает нас, вы забыли это.
- Я слушаю, это правда; но ничего не слышу. Я образцовый муж.
- Не очень шутите, мой милый муж: я в самом деле немножко влюблена в него, несмотря на мои двадцать восемь лет. Несчастная! Он ни разу не взглянул на меня, с тех пор как мы поклонились!
- Творец! - Почему влюбляются в таких жестоких? - патетически сказал Миронов. - Почему не влюбляются в меня? - Он стал утирать кулаком глаза. - Влюбитесь в меня, я не буду жесток! У меня чувствительное сердце! - и продолжал хныкать, пока не кончился длинный дуэт между певцами, которых никому не было охоты слушать. - Он недурно подделывался своим хныканьем под их достойные оплакиванья голоса и заслужил то, что три довольно хорошенькие дамы из соседней ложи шептали ему: браво! - Он раскланивался им, прижимая руку к сердцу, и, стискивая ручку своей студенческой шпаги, бросал такие свирепые взгляды на двух мужчин, бывших в той ложе, что и они расправили свои официальные лица.