Он отдыхал, чувствуя, что снова становится прежним, когда, нажав курок, слышал гулкий выстрел, перекатывающийся по-над лесом, видел падающую кубарем птицу. Тогда он кричал, посылая собаку за поноской, кричал громче, чем это было нужно, радовался своему сильному голосу. Добравшись до куста голубицы, усыпанного сплошь синими круглыми ягодами, пахнущими дурманом, он обеими руками рвал эти ягоды и ел их, ел с жадностью, как зверь, который устал и хочет пить. Потом бросался на сырой мох и, раскинув руки, лежал неподвижно, смотрел в небо, а собака его, вся измазанная в болотной тине, кидалась к нему и лизала ему лицо и сапоги, которые ей казались особенно вкусными. Он ни о чем не думал, но иногда совершенно неожиданно перед ним вставал образ панны Ванды, и он мечтал, как было бы хорошо снова поговорить с ней о лошадях или, еще лучше, нестись рядом верхом по полю. Никогда не думал он о ней, как о женщине, как думал он об Анастасии Юрьевне,- с нежностью, лаской, почти с жалостью. Панна Ванда казалась ему младшим товарищем, мальчишкой, с которым можно и побеситься, и поговорить обо всем ему милом.
В такое-то время он встретился с паном пробощем, который тоже целыми днями рыскал по болотам, всегда навеселе, но бодрый и подсмеивающийся над всеми, даже над самим собою.
- Пан пулкувник ни разу не сдупелял,- кричал он, завидя Галдина издали.- Ну и легкая же рука у пана пулкувника! Я не хотел бы выйти с паном на поединок, хоть и пришлось бы мне уступить ему свою Аделю…
Он шлепал по воде своими "постолами" , в какой-то куцей тужурке, весь обвешанный битой птицей, флягами и патронами.
Григорий Петрович искренно ему обрадовался. Он чувствовал к нему особенную симпатию.
- А я четыре дня в хату не заходил,- продолжал ксендз.- Так со зверюгой под корчами и сплю. Уф! Пекло якое! Два выводка тетерей вспушил - сыночкам своим на праздник роздам. Ну, а як же вы, пан пулкувник? Бачу я на вас и дивуюсь, какой вы ладный вышли. Ей-богу, кабы мог, своим сыном вас сделал бы.
Галдин рассмеялся.
- А что вы думаете? Я таки хотел бы иметь сына. Вот Аделька, пся крев, не несет мне что-то…
Они уселись рядом под кустом можжевельника и продолжали разговаривать. Невольно разговор перешел на Лабинских. Ксендз расхваливал молодых паненок. По его мнению, они стоили хороших женихов. Там есть один такой - пан Ржевуцкий, но он не особенно нравился пану пробощу - им нужен такой жених, как пан пулкувник! В особенности панне Ванде. О, она удивительная женщина! С большим характером, смелая и умная; панна Галина тоже славная, но она больше годится для домашнего хозяйства и нрав у нее смешливее, а самая младшая - Зося, та, когда вырастет, затмит своих старших сестер,- это дичок, но с таким большим, чистым сердцем, которое может согреть своею любовью целый свет. Она его духовная дочь, каждую неделю исповедывается у него, и он хорошо знает, что это за девушка. Дай ей бог всякого счастья на земле - она его достойна.
- Они меня звали к себе,- заметил Галдин, когда ксендз умолк.
- Ну и поезжайте к ним. Ничего, что вы схизматик ,- я и на исповеди говорю, что и схизматики тоже люди. Вот увидите - панна Зося, если вы сумеете подойти к ней, много расскажет вам…
Григорий Петрович предложил ксендзу ехать вместе. Тот согласился, но попросил дать ему время переодеться.
XXVII
Григорий Петрович не совсем спокойно подъехал к дому Лабинских, не потому, чтобы сердце его сильнее забилось перед свиданием с одной из паненок, а потому, что он все-таки чувствовал себя чужим среди этих людей из чужого для него, почти враждебного мира.
Изысканная любезность поляков всегда его отпугивала и казалась фальшивой. Панна Ванда и панна Галина играли в теннис с гимназистом и еще каким-то молодым человеком, одетым в белые брюки и темно-синюю английскую рубаху. К этому молодому человеку Галдин сразу же почувствовал неприязнь, хотя тот очень учтиво снял перед ним свою желтую панаму и отрекомендовался:
- Бронислав Ржевуцкий.
Он был высок ростом, хорошо сложен, держался непринужденно. Более всего поражал его цвет лица - он был ровен, чист, молочно-бел, с нежным девичьим румянцем. Глаза смотрели несколько надменно и вместе с тем вкрадчиво, рот с темными подстриженными усами чуть складывался в снисходительную усмешку, голос был приятен, вкрадывался в душу. При ближайшем рассмотрении он оказался не совсем пустым, а что называется fatuité - по-русски не подобрать определения такому характеру, где бы самодовольство, ум, хвастовство и чванство сочетались вместе.
- Ах, как это мило,- воскликнула панна Галина, завидя гостей.
Панна Ванда только улыбнулась и, опустив поднятую было руку с ракетой, подала ее Галдину.
- Я привел вам этого лесовика,- сказал смеясь ксендз.- А где моя дрога панна Эмилия? И панна Зося, и пан Жоржик?
- Тетя поехала в лес на выкорчевку,- отвечала панна Галина,- а дети ушли гулять по грибы. Может быть, гости хотят чаю?
Гости от чая отказались и сели на скамью, чтобы посмотреть, как играют.
- Мы сейчас кончим партию,- кивнула им головой панна Ванда и бросила своему партнеру мяч.
Бронислав Ржевуцкий играл с какой-то особенной грацией. Он красиво изгибался, когда подкидывал мяч, сводным движением, почти не сходя с места, отсылал обратно. Более всех волновалась, делала ошибки и смеялась панна Галина - у нее все выходило мило, даже неловкости. Гимназист хмурился, злился на всех, хотя сам играл прескверно.
"Однако и глупое занятие,- думал Галдин, глядя на этих четырех молодых людей, снующих по ровной площадке, разделенной сеткой, точно скаковым препятствием.- Одни англичане способны выдумать такую штуку… Нет, черт возьми, меня никогда не заставили бы топтаться здесь и ловить мяч. Этот Ржевуцкий так серьезен, точно исполняет заданный урок: все его движения рассчитаны на то, чтобы ими любовались. Но женщины, право, милы. У них горят щеки, а у панны Галины горят даже волосы".
Когда кончилась партия, все пошли показывать Галдину парк, хозяйственные постройки и конюшню. Бронислав Ржевуцкий не отходил от панны Ванды, беся Григория Петровича, который при нем чувствовал себя не совсем свободно.
Парк был большой, тенистый. Они шли по широким аллеям золотых каштанов и розовых кленов, ступая по увядшим листьям, точно по ковру. Всюду виднелись желтые просветы, только дуб сохранил свою жирную темную листву.
В конюшне стояло восемь лошадей, из них четыре - под верх.
- Я боюсь вам показывать их,- говорила панна Ванда,- они все с крупными недостатками.
Конюшня была светлая, с чистыми стойлами, лошади даже казались слишком вылизанными. Лошадь панны Ванды - вишневый Санек - очень понравилась Григорию Петровичу, остальных он уже видел раньше.
- Нет, отчего же,- отвечал он.- Лошади совсем недурны, а ваш Санек - просто прелесть.
- Я очень люблю его,- сказала молодая девушка.- Он еще совсем молодой и очень горячий… Приятно ехать, когда лошадь живет под тобой.
Они, как и в прошлый раз, увлеклись разговором. Заметно было только, что панна Ванда говорила гораздо проще и живее, когда Ржевуцкий отходил от нее, при нем же она делалась холоднее и сдержаннее в выражениях. Ему, видимо, не нравился этот разговор, он неожиданно прервал его своим замечанием:
- Не кажется ли панне Ванде, что лошади слишком много отнимают у нее времени?
Она подняла на него свои спокойные глаза и отвечала холодно:
- А если лошади - моя единственная страсть?
Он постарался обратить ее слова в шутку и отвечал, улыбаясь, церемонно раскланиваясь:
- Eh bien, je vous crois, mais je serai seul a vous croire!
- Мне достаточно будет и этого,- также церемонно возразила панна Ванда по-русски, точно желая подчеркнуть, что находит излишним говорить по-французски. Она никогда не вставляла в свой разговор французских фраз и не любила этой привычки в других.
Но все-таки разговор оборвался и не мог завязаться вновь.
XXVIII
Прошли на берег озера, совсем синего в золотой оправе лиственного леса. Ржевуцкий предложил кататься в лодке. Он снял опять свой пиджак и взялся за весла.
"Этот поляк положительно рад случаю показать свою рубашку и мускулы,- подумал Галдин.- У него довольно странные отношения с панной Вандой".
Ксендз, не переставая, смеялся с панной Галиной, гимназист же все время молчал, хмуро поглядывая на свою младшую кузину и пана Ржевуцкого.
Теперь пан Бронислав завладел вниманием общества. Он говорил несколько пренебрежительно, но красиво и чисто по-русски, нет-нет вставляя в свою речь французские фразы, которые он, в противоположность панне Ванде, кажется, очень любил.
Сначала он говорил о женщинах и их характере. Он порицал их прирожденную лживость, их искусственную холодность, их резкость и необдуманность в поступках, в особенности, когда они еще девушки.
- Les femmes ont de la vertu comme certaines plantes; mais il faut les cueillir pour le savoir ,- закончил он, кажется, оставшись очень доволен своим афоризмом.
Потом, так как никто его не перебивал, он перешел на другие темы. С легкостью почти изумительной он говорил обо всем и во всем выказывал знание и вкус.
Больше всего, как англизированный поляк, он любил в русской истории эпоху царствования Александра I и очень часто упоминал об этом, как он говорил, изысканном монархе. Даже заговорив о модах, в которых он оказался также тонким ценителем, он не преминул упомянуть начало восьмисотых годов. Он прочел целую лекцию о модах. Галдин только улыбался, слушая его, дивясь, как можно всем этим так "досконально" интересоваться.
- Вообще мода ничто иное, как вкус дурной или хороший, который меняется, как и все на свете,- говорил Ржевуцкий, плавно опуская в воду длинные весла и разводя их по воде полураскрытым веером.- Мода меняется вместе с политическим строем государства, служит мундиром царящего в настоящее время режима.
- О, пан, быть может, объяснит нам и теперешнюю моду? - засмеялся ксендз.
- Это не так трудно, как кажется пану,- подхватил пан Бронислав.- Судите сами: при Людовике XIV, когда он поставил всю Францию на ходули, необъятные парики покрывали головы, люди точно росли на высоких каблуках и огромные банты с длинными, как кружевные полотенца, концами прикреплялись к галстукам; женщины тонули в обширных вертюгаденах , с тяжелыми накладками, с фижмами и шлейфами, всюду было преувеличение, все топорщилось, гигантствовало, фанфаронило. При Людовике XV, когда забавы и амуры сменили славу, платья начали коротеть и суживаться, парики понижаться и, наконец, исчезать; их заменили чопорные тупеи , головы осенились голубыми крылышками ailes de pigeon . При бедном Людовике XVI, когда философизм и американская война заставили мечтать о свободе, Франция от свободной своей соседки Англии переняла фраки, панталоны и круглые шляпы, между женщинами появились шпенцеры . Вспыхнула революция, престол и церковь пошатнулись и рухнули, все прежние власти ниспровергнуты, сама мода на некоторое время потеряла свое могущество и ничего не могла изобресть, кроме красных колпаков и бесштанства , и террористы должны были в одежде придерживаться старины - причесываться и пудриться. Но новые Бруты и Тимолеоны захотели, наконец, восстановить у себя образцовую для них древность: пудра брошена с презрением, головы завились à la Титюс и à la Каракалла , и если бы республика не скоро начала дохнуть в руках Бонапарта, то показались бы тоги, сандалии и латиклавы . Что же касается женщин, то все они хотели казаться древними статуями - одна оделась Корделией, другая Аспазией . И я вам скажу, теперь мы опять возвращаемся этому. Костюмы, память о которых сохранило ваяние на берегах Эгейского моря и Тибра, возобновились на Сене и переняты на Неве. Если бы не мундиры и фраки, то можно было бы глядеть на наши балы как на древние барельефы и этрусские вазы. Наряду с этим и тоже с общим настроением идет к нам Восток, но, право, мне нравится более свободное и свежее платье древности - оно так красиво облегает молодое женское тело и делает его свободным и гибким…
Ксендз опять перебил его:
- Пан Ржевуцкий, я вижу, хорошо изучил моды; если бы у пана была жена, ей не нужна была бы модистка.
Галдин улыбнулся, довольный этим замечанием, которое могло показаться дерзким. Но Бронислав Ржевуцкий ничего не ответил, внимательно глядя на панну Ванду.
Она сидела на руле и смотрела на воду, где лежало перевернутым ее изображение. Она не шевелилась, кажется, ничего не слышала из того, что говорил молодой человек. Глаза ее смотрели строго.
- Этому вас учили в лицее или вы почерпнули эти сведения в дипломатическом корпусе? - неожиданно резко спросил гимназист, не подымая глаз на Ржевуцкого.
- Я не понимаю вашего вопроса - прищурившись отвечал тот.
Панна Ванда сделала нетерпеливое движение головой.
- Оставь, пожалуйста, Тадеуш!
Гимназист снова насупился и смолк, глядя на всех исподлобья. Его болезненное, помятое лицо было теперь еще более неприятно. Панна Галина испуганно посмотрела на ксендза - тот тихо улыбался, точно не находил в этом ничего необычайного.
"Нет, тут их сам черт не разберет,- думал Галдин,- все что-то недоговаривают, все друг на друга злятся. Я попал совсем неудачно и чувствую себя дураком".
Он вспомнил об Анастасии Юрьевне, ему стало грустно. Когда же он, наконец, ее увидит? Он, кажется, не выдержит и объяснится с Карлом Оттоновичем. Все это становится слишком тягостно.
Все молчали. Почти овальное, как блюдо, озеро лежало неподвижно и молчаливо. Черные нетопыри носились над ним, острыми крыльями надрезывая его поверхность и мгновенно взвиваясь к бледному небу, где зажигались звезды. Иногда с берегов несся сухой шум переносимых ветром листьев, из камышей раздавалось кряканье перелетных уток. Ночь шла со стороны усадьбы. Там уже небо было совсем синее, и белый каменный дом, окруженный тонкими, высокими, как стрелы, тополями ясно выступил вперед, точно уставший многодумный призрак, присевший отдохнуть у замершей воды. По другую сторону лес еще горел красным отблеском ушедшего солнца.
- Домой,- тихо сказала панна Ванда.
Когда они вышли на берег, Галдин и ксендз стали прощаться.
- Приезжайте к нам в будущий четверг,- просила их панна Галина,- в четверг мое рождение. У нас всегда был бал в этот день, теперь же траур и бала не будет. Но мы придумаем что-нибудь веселое…
Панна Ванда молчала, но потом, когда Григорий Петрович отошел от них, догнала его и сказала тихо, но повелительно:
- Да, вы должны приехать к нам. Мы поедем верхом или устроим облаву. Я прошу вас приехать, потому что он мне надоел. Вы понимаете?
Нет, он отказывался что-либо понимать во всем этом. Когда он ехал домой, то все время молчал, что крайне нравилось его спутнику, смотрел на темное небо и считал падающие звезды. Это был настоящий золотой дождь, нужно было большое внимание, чтобы не пропустить ни одной золотой капли.