XXIX
- А я все-таки к вам. Может быть, этого и не следовало бы делать, так как вы меня отговаривали от моего намерения, но все-таки я увидел, что вы меня поняли,- говорил несколько дней спустя граф Донской, придя к Галдину и застав его в конюшне, где тот следил за ковкой Джека.
- Почему же не следовало,- отвечал Григорий Петрович, улыбаясь.- Я всегда рад вам…
- Нет, нет, чувствую, что не должен был… а все-таки…
- В чем же дело?
Граф потирал руки, на лице его играл румянец, он сиял внутренним восторгом.
- При них неудобно, я уж лучше вам после скажу…
Антон поднял голову от ноги Джека и, отмахнув свою золотую гриву, улыбнулся:
- У их сиятельства нынче счастье большое…
Граф насторожился, обидчиво поводя плечами.
- А ты откуда знаешь?
- Да поди, это все теперь знают!
- Однако я ничего не понимаю,- вмешался Григорий Петрович.- Это секрет?
Антон улыбнулся еще шире. Лицо его приняло плутоватое выражение:
- Их сиятельство женятся на этой неделе…
- Вот как?
Григорий Петрович запнулся, чуть-чуть не спрося, на ком. Он вспомнил восторженные речи графа, жалкую фотографическую карточку с изображением его прелестницы. Боже мой, как глуп этот бедный граф! При мысли о будущей "графине" Галдину хотелось смеяться. Нет, Клябин не дремлет, он никогда не забывает своих "милых". Кто может сказать, что он о них не заботится, не выискивает им выгодных партий? Не всякой женщине удается стать графиней!
- Ну да, я женюсь на Асе, что же тут смешного? - обидевшись сказал граф, опуская на уши за козырек свою дворянскую фуражку нервным движением руки.
- Конечно, ничего смешного,- поспешил успокоить его Галдин и, взяв его под руку, отвел в сторону.- Вы мне расскажете сейчас об этом.
Они пошли по дороге. Галдин - спокойный, внутренне улыбающийся, граф - все еще нервничающий, не попадающий в ногу со своим спутником.
- Эти хамы теперь все смеются надо мной,- жаловался граф, грызя травинку пересохшими губами.- Они нарочно останавливаются, завидев меня, и говорят: "А чи можно нам поздравить вас с пани графиней? Чи скоро она родит?" Это гадко, это низко. Что она им сделала? И почему они все нарочно зовут ее Ханулькой, когда я приказал называть ее Анной Васильевной, а сам зову ее Асей… Нет, это хамы, страшные хамы, и я отчасти понимаю, почему их так ругает Карлушка…
Граф улыбнулся тихой улыбкой, почему-то погладив ротмистра по рукаву его кителя:
- Карлушка стал совсем лучше… Уверяю вас… вы не угадаете, что он сделал, ведь не угадаете?
- Угадать мудрено,- ответил Галдин, хотя смутно догадывался, что мог сделать Клябин.
- Так вот, он приготовил приданое Асе… прелестное приданое и подарил мне мебель для моего хутора… Не правда ли, это благородно? Очень благородно! - повторил граф с убеждением.
Григорий Петрович отвернулся. Он невольно покраснел от досады. Нет, это было уж слишком нагло. Неприятно даже было слушать эту наивную болтовню. Но что же сделать для того, чтобы открыть глаза бедняге? Рассказать ему, что приданное это Карл Оттонович дает своей любовнице, что это не благородно, а подло, что хваленая Ася сознательно обманывает влюбленного графа, что она ничуть не ангел, а хитрая баба, которую по справедливости зовут Ханулькой.
Но ведь это напрасно. Легче убедить осла, чем ослепленного дурака.
- Ну да, вы молчите,- продолжал граф,- молчите, потому что вам часто ругали Карлушку, но, право, иногда в нем можно увидеть порядочного человека. За этот поступок я много простил ему…
Граф опять оживился, говорил не переставая, смеялся, выкрикивал непрестанно: "вот так эндак, вот так так!" и размахивал руками. Потом стал жаловаться, что у него нет лошадей, что ему приходится ходить пешком, а у него подагра и это очень мучительно. От него пахло вином, нос его алел на солнце, вся его нелепая фигурка в нелепой, им самим придуманной форме, кривлялась и дергалась. Чтобы скорее отделаться от него, Григорий Петрович сказал ему, что едет в Черчичи за почтой и что охотно довезет его по дороге до его хутора.
Всю дорогу говорил граф, а Галдин досадливо старался его не слушать.
Уже все больше и больше попадалось на деревьях желтых листьев, чаще каркали вороны. Озимые были сняты, убирали и яровые. Тонкие белые паутинки носились в воздухе, вздрагивающие нити пересекали дорогу, оплетали лицо цепкой сетью. Воздух вздрагивал от каждого звука, каждого шороха. Острый запах грибов наполнял весь лес,- это последнее, что давала земля перед умиранием.
На реке совсем замерла жизнь: пароходы ходили редко из-за мелей, покрывших все русло; далеко тянулась в воду широкая полоса песку.
На почте в Черчичах они встретили Фелицату Павловну с земским начальником. Увидев Галдина, Сорокина вспыхнула и потупилась. Григорий Петрович учтиво подошел к ручке. Почтмейстер не без ехидства посмотрел на ротмистра.
- В Витебск изволили ездить? - спросил он.
- Да, пришлось,- коротко ответил Григорий Петрович.- Письма мне есть?
- Одно имеется, только неинтересное - от мужчины.
- Вы уже обратили внимание? - насмешливо заметил Галдин.
- По почерку отгадать нетрудно…
Земский молчаливо считал на окне мух: он почти никогда не говорил.
Когда Галдин хотел уходить, его окликнула Фелицата Павловна. Она робко и испуганно смотрела на него, точно боялась, что он не остановится.
- Мне нужно сказать вам несколько слов,- поспешно заговорила она.- Это вас не задержит…
Они вышли на улицу.
- Я должна предупредить вас,- начала она, волнуясь.- Я даже не знаю, как это сказать… Вы можете обидеться, вы можете подумать, что я вмешиваюсь в ваши дела, но право же, это от чистого сердца…
- Уверяю вас, я не обижусь и буду благодарен вам,- ободрил ее Галдин, сам чувствуя некоторую неловкость при воспоминании о том, как грубо обошелся он с этой некрасивой женщиной.
- Ну вот, и я хочу сказать еще, что я совсем все забыла… да… что я поняла вас и вообще… Одним словом, о вас распускают сплетни…
- Сплетни?
- Да, сплетни, и очень гадкие… я не буду называть, кто это делает, но хочу предупредить вас, чтобы вы были осторожны… Говорят о ваших отношениях к Анастасии Юрьевне… Вы не подумайте, что мне доставляет удовольствие передавать вам это; наоборот, мне очень больно…
Фелицата Павловна волновалась еще больше. Пудра сыпалась с ее носа и лба; она торопилась высказаться.
- Я знаю, что вы любите ее и она вас любит, нет, нет, молчите, я хорошо знаю, что иначе не могло быть, говорю вам, что я о себе совсем забыла - честное слово! Но она прелесть, она ребенок, и ее нужно спасти от неприятностей. Постарайтесь исправить это… слышите? Я помогу, я сделаю все, что я могу…
Григорий Петрович не успел даже ответить ей, она сейчас же оставила его, почти побежала к почте. Он постоял в нерешительности. Конечно, это дело рук почтмейстера. С каким бы удовольствием Галдин отхлестал его по щекам! Но нужно действительно что-нибудь предпринять, и чем скорее, тем лучше. Такое положение длиться больше не может. Единственное, что можно сделать, это - пойти к фон Клабэну и сказать ему все. Нельзя поддаваться женской робости. Нужно действовать или оказаться оплеванным…
XXX
В твердой решимости развязать тяготивший его уже давно узел и даже радуясь представлявшемуся случаю, Галдин вошел в кабинет фон Клабэна. Хозяин сидел там, отдыхая после обеда и читая "Новое время" .
Увидав гостя, он любезно поднялся ему навстречу.
- Я вас ждал,- сказал Карл Оттонович, стоя.- Моей жене нездоровится, она не может выйти к вам, но ей хотелось бы поговорить с вами.
Григорий Петрович в ответ молча поклонился. Он не понимал, что значит это приглашение. Неужели Клябин ничего не знает и Сорокина только напрасно волновалась? Или немец избегал объяснений, взваливая все на шею жены?
Галдин последовал за хозяином. Карл Оттонович шел впереди и, против обыкновения, не улыбался своей хитро-недоумевающей улыбкой. Перед дверью спальни он остановился и, постучав, сказал:
- К тебе Григорий Петрович.
Слабый голос ответил:
- Войдите…
Григорий Петрович вошел в спальню. Дверь за ним сейчас же закрылась.
Он остановился, глядя на Анастасию Юрьевну издали, точно спрашивая ее глазами: что все это означает? Он смотрел на нее и вспоминал всю свою недолгую любовь к ней, свои сомнения, их последнюю размолвку. Сразу все это пронеслось в его голове, когда он встретил ее глаза, устремленные на него, сверкающие воспаленным блеском.
Анастасия Юрьевна полулежала на кушетке с белыми подушками под головой, с распущенными сбившимися волосами, с внезапно почти до неузнаваемости осунувшимся лицом, с полуоткрытыми красными губами, с руками в широких белых рукавах пеньюара, брошенными на одеяло, с этими тонкими, бледными, всегда дрожащими пальцами - с пальцами, которые переворачивали Галдину всю душу, когда он смотрел на них.
- Настя,- вырвалось у него почти непроизвольно,- Настя!
Она не отвечала, тяжело дыша. Он бросился к ней, опустился на колени, целовал ее лицо, ее руки, одеяло, прикрывающее ее ноги.
- Что же, мы свободны, Настя?
- Посмотри!
Он понял, подошел к двери и открыл ее - там никого не было. Тогда вернулся к больной и, опять став на колени, прижался лицом к ее лицу.
- Ну, рассказывай!
Она заговорила. Она говорила быстро, часто повторяла одно и тоже, потом замолкала и начинала снова. У нее уже не было слез, она более не могла плакать. Это было что-то кошмарное! Муж пришел к ней и сказал, что все знает. Сказал, что все смеются над ее связью с мальчишкой.
- Он сказал, что ничего другого не ожидал от меня, что всегда знал, на что я способна. "Яблоко от яблони недалеко падает - вся ваша семья кретины, пьяницы и развратники!" Слышишь, он это так и сказал.
Галдин сжал кулаки.
- Какой мерзавец!
- Он говорил это совсем спокойно и курил сигару, точно дело шло о корове или стружках. Тогда я сама начала говорить. Я вспомнила ему все, все - и его девок, и брата моего, которого он загубил… О, я не щадила его! Я сказала, что сама давно хочу уйти от него, что он гадок, мерзок. Я потребовала развода…
- Ну и что же?
- И ты знаешь, что он мне ответил на это? Он сказал: "Я никогда тебе не дам развода. Не потому, что я люблю тебя, а потому, что у нас есть дети и будет скандал. Я не хочу скандала. Нужно сделать так, чтобы обо всем этом забыли, нужно зажать всем рот. Ты должна его бросить или устраиваться так, чтобы никто ничего не знал. Я приму меры, а ты передай это своему любовнику". Вот все, что он сказал, и даже не хотел больше меня слушать. О, ты не знаешь, как это было ужасно! Я думала, что сойду с ума. Я рвала на себе волосы, я билась головой об пол, и никого-никого не было около меня!
Она упала на подушки, обессиленная, задыхающаяся, переживая снова свое унижение, свой позор. Это было настоящее безысходное горе, какого Галдин еще никогда не видел. Он повторял, сжимая кулаки, стискивая зубы:
- Какой мерзавец, какой мерзавец.
Он не находил других слов для выражения своей злобы и ненависти к этому низкому человеку.
Потом опять нагнулся над ней и прижался губами к ее губам. Он хотел этим поцелуем передать ей всю нежность, всю любовь, все сочувствие, какие он чувствовал к ней. Он хотел, чтобы она видела в нем своего друга и защитника. Он закреплял этим поцелуем их союз навсегда. И вдруг у него замерло сердце. Нет, он не хотел этому верить,- у губ своих он почувствовал запах спирта. Это было ее дыхание. Он знал и раньше, что она пьет иногда, но почему же этот, едва слышный запах спирта заставил его побледнеть… Ему показалось, что все рушится, что он сам перестает жить. Нет, нет, это неправда!
Он оторвался от нее, остановившимися, невидящими глазами блуждая по комнате.
- Что с тобой? - беспокойно спросила она, точно предчувствуя его муки.
Этот вопрос вернул его к жизни. Он сделал над собою усилие и сказал почти твердо:
- Так, ничего… голова кружится…
Потом поднялся на ноги.
- Я пойду к нему. Я заставлю его уступить.
Она прошептала:
- Подожди еще, я боюсь оставаться одна…
- Нет, нет, нужно…
Он отвернулся и пошел. Но у двери остановился, охваченный вновь еще незнакомыми ему чувствами жалости, тоски, отчаяния. Ее голос тянул его. Он снова подбежал к ней, схватил ее вздрагивающие пальцы и сжал их в своих руках.
XXXI
Карл Оттонович все так же сидел у себя в кабинете и читал газету. Когда к нему вошел Галдин, он взглянул на него так, как будто ничего не могло быть между ними, и спросил:
- Вы уже переговорили с моей женой? Курите, пожалуйста…
Григорий Петрович подошел к нему вплотную, заставив этим его встать.
- Да, я переговорил с вашей женой и теперь пришел говорить с вами.
Карл Оттонович сделал недоумевающее лицо:
- Вот как?
- Я хочу знать, на каком основании вы отказываете жене своей в разводе. И больше того, почему вы, как порядочный человек, не обратились лично ко мне за объяснениями, когда до вас дошли слухи об отношениях моих к вашей жене?
- Потому что не считал этого необходимым,- с наружным спокойствием, но посерев, отвечал Клабэн,- и потом я не понимаю, что за допрос? Удивительно даже! Вы приходите в мой дом и хотите каких-то объяснений. Я уже сказал, что развода не дам. Я не мальчишка, у меня дети, положение, я не могу из-за вас портить своей рэпютасион. Это смешно!..
Он пожал плечами и попробовал улыбнуться.
Григорий Петрович старался сдерживать себя. Все в нем кипело. Он никогда не имел дела с такими людьми. Находясь в гостях у Клабэна, он не мог оскорбить его, вызвав этим на определенный ответ. Упрашивать его было бы унизительно. А Карл Оттонович точно не хотел понять, чего от него требовали. Он даже перешел на миролюбивый тон.
- Я, конечно, понимаю,- сказал он,- вы еще молоды и не можете владеть собой. Конечно, все это вам неприятно, но уверяю вас - это пройдет. Ну, скажите правду, какая она вам жена?
- Послушайте,- крикнул, наконец, взбешенный Галдин,- я вам не давал никакого права советовать мне. Я гляжу на вас и удивляюсь: где ваше самолюбие? Жена ваша говорит вам, что не любит вас и хочет уйти; я - виновник, стою перед вами, и у вас не хватает мужества поступить, как поступают все порядочные люди. Вы не даете мне возможности жениться на вашей жене и не требуете от меня удовлетворения… Я не знаю, как назвать вас после этого!..
Карл Оттонович забегал по комнате.
- Как вы смеете? Как вы смеете?..
- Смею ли я? - кричал Григорий Петрович, не имеющий сил остановиться. Он только прятал руки в карманы, чтобы не позволить себе чего-нибудь большего.- Смею ли я, вы спрашиваете? Я сам хочу спросить это у вас. Должно быть, смею, если до сих пор вы не предложили мне поединка…
Фон Клабэн в возбуждении махал руками.
Галдин замолк и сказал уже спокойно:
- О, не волнуйтесь! Я не дикарь, и прислуги звать незачем. Вы мне слишком гадки, чтобы я вас тронул, и я слишком уважаю дом, где имеет несчастье жить Анастасия Юрьевна. До свидания!
Он повернулся и вышел на крыльцо. Когда он садился в шарабан, выбежала к нему какая-то девка и сунула в руку записку и карандаш.
- Ответа просят.
Он прочел: "Ради Бога, скажи, что делать? Я не в силах жить так дальше. Мой родной, мой милый - целую". Галдин тут же приписал: "Выход один - бежать. Он развода не даст - это ясно. Прежде всего выздоравливай, чтобы иметь силы действовать. Тогда обсудим, как быть. Твой Г.".
Он поступал теперь, не задумываясь над тем, что делает. Какая-то сила толкала его, он слепо повиновался ей. Если бы его во время объяснений с Клябиным спросили, хочет ли он точно, чтобы состоялся развод, верит ли в то, что от свободы Анастасии Юрьевны зависит его счастье, он не сумел бы ответить. Он только твердо знал, что должен поступать так, как он поступает, что всякий поступил бы на его месте точно так же; более того, был уверен, что и сам ничего другого не желает и не может желать. Но он не видел впереди счастья, о нем он как-то забыл, его не искал,- будущего для него в данную минуту не существовало. И он шел бы так долго с завязанными глазами, отвоевывая то, что раньше было ему дороже жизни, а сейчас стало необходимым, стало в самом себе целью. Он не привык копаться в своей душе, каждое колебание и борьбу с самим собой он считал слабостью и боялся поддаться ей, как болезни. Он знал только честные или бесчестные поступки, знал только любовь и равнодушие. И так как он был уверен, что любит и поступает честно, то и шел по пути любви и чести, не справляясь, точно ли такая любовь и такая честь приведут его ко благу. Все остальное он оставлял будущему. И потому-то в нем теперь было больше желания действовать, чем мыслей: он сам убивал их в себе.